ржал по длинному, остро отточенному мечу. Процессия двинулась в глубь
леса. Все остановились у старого дуба. Хозяин дома взял железный заступ и
быстро вырыл яму. Затем он, единственный оставшийся в красном плаще, вынул
из-под него белый сверток, опустил его в яму и быстро закопал. Зефхен,
следившая за всей церемонией из своей засады, была до того испугана, что
бросилась бежать прочь. Она повалилась на постель в своей каморке, с
головой укрылась одеялом и заснула. Утром ей казалось, что все это было
страшным сном. Гости уже уехали, и она боялась спросить о вчерашнем. И
лишь когда Зефхен увидела под дубом свежевзрытую землю, она поняла, что
все это произошло на самом деле. Уже гораздо позже Зефхен узнала, что у
палачей есть обычай хоронить меч, совершивший сто казней. Они утверждали,
что такой меч приобретает душу, становится злым и жестоким и требует крови
и крови. Поэтому этот меч торжественно хоронят.
   И когда однажды в семье Гохенки этого не сделали, то один ее брат
заколол другого таким мечом.
   Гарри слушал рассказы Зефхен. Это было страшно и увлекательно. Он
слышал сказки, переходившие в жизнь, и рыжая Зефхен была для него тоже
полумифическим существом. Раз она вытащила из чулана старый, заржавленный
меч, показала его Гарри и шепнула:
   - Это тот самый меч! Его выкопала тетя, тайно от всех. Она говорит, что
такой меч имеет магическую силу.
   При этом Зефхен запела своим чудесным голосом:

   Хочешь ты светлый меч целовать?
   На нем - господня благодать...

   Встречи с Зефхен каждый раз по-новому увлекали Гарри. Он погружался в
мир таинственного, мрачного и вместе с тем волнующе-прекрасного. Зефхен,
отчужденная от людей, презираемая ими как дочь палача, была доброй,
благородной, гордой девушкой. Гарри хорошо знал и чувствовал это. Он
сказал Христиану, гуляя с ним по берегу Рейна:
   - Когда я вырасту и кончу учиться, я женюсь на Зефхен.
   Простодушный Христиан обомлел от удивления:
   - Ты женишься на дочери палача? А что скажут твои родители?
   Гарри ответил запальчиво:
   - Пусть говорят что хотят! Мне ни до кого нет дела.
   Она прекрасная девушка, и это все. - И, став в позу своего любимого
героя Карла Моора, воскликнул: - "Я брошу вызов всему старому обществу!
Палачи существуют, пока они нужны князьям и прочим властителям мира".


                               ЖРЕЦ МЕРКУРИЯ


   В столе Гарри среди книжек и тетрадок хранилась глубоко запрятанная
маленькая записная книжка в синем сафьяновом переплете с золотым обрезом.
Туда Гарри записывал стихи. Наряду с балладами Шиллера, лирическими
стихотворениями Г„те и множеством народных песен, услышанных где-либо, в
книжке попадались и первые стихотворные опыты самого Гарри. Это были
мрачные, фантастические стихи, робкие отклики на встречи с Зефхен,
туманные впечатления от народных песен, легенд и поверий. Он описывал
пляску мертвецов на ночном кладбище, залитом бледной луной, он воспевал
любовь и верность, не знавшие смерти. Эти романтические стихотворения,
которые Гарри боялся показать родным и товарищам, отражали его настроение.
Гарри, уже превратившийся в семнадцатилетнего юношу, невысокого роста, но
стройного, с копной вьющихся каштановых волос, как бы жил двойной жизнью.
Он представлял себе ее в виде большого газетного листа, три четверти
которого заполнены злободневными происшествиями.
   Это была проза жизни: лицей, товарищеские сплетни, пересуды и прогулки,
домашние разговоры о коммерческих делах и дороговизне, о деньгах и
лотерейных билетах. Но нижняя четверть листа напоминала фантастический
фельетон, который печатается с продолжениями из номера в номер. Так в
беспорядочной смене текли мечты Гарри, составлявшие основу его поэзии. В
этих мечтах были образы далекого прошлого, почерпнутые из сокровищ чердака
"Ноева ковчега", были там образы, порожденные общением с необычным,
исполненным суеверии, предрассудков и старинных обычаев миром, в который
ввела его рыжая Иозефа. Но вместе с тем тяга к фантастическому, к
романтике ужасов своеобразно уживалась в Гарри с очень трезвым пониманием
действительности.
   Ректор лицея Шальмейер, отличавшийся вольнодумством, несмотря на сан
священника и католическую сутану, полюбил Гарри Гейне за его острый и
скептический ум, не мирившийся с мертвыми догматами религии. В старших
классах лицея Якоб Шальмейер преподавал философию. Рассказывая о различных
религиях, он осторожно, но весьма убедительно прививал своим питомца!.,,
атеистические воззрения. Гарри охотно воспринимал эти настроения своего
учителя. Он ходил к нему на дом и пользовался его библиотекой, в которой
находил немало философских сочинений, привлекавших его внимание. Самсон
Гейне был озабочен тем, что его сын заражается идеями вольнодумцев.
Однажды он позвал к себе Гарри и произнес ему целую речь-он это делал
всегда по какомунибудь важному поводу: "Любезный сын! Твоя мать посылает
тебя к ректору Шальмейеру слушать лекции по философии. Это ее дело. Я, со
своей стороны, не люблю философии, ибо она не что иное, как суеверие, а я
купец, и моя голова нужна мне для моих дел. Ты можешь быть философом
сколько тебе угодно, но, пожалуйста, не высказывай своих мыслей публично,
потому что ты можешь повредить моим делам, если мои клиенты узна.от, что у
меня есть сын, не верующий в бога; особенно же евреи, они перестанут
покупать у меня вельветин, а они честные люди, платят в срок и имеют
основание держаться своей религии. Я твой отец, значит, я старше тебя, а
следовательно, и опытнее: поэтому ты мне можешь верить на слово, когда я
тебе говорю, что безбожие - большой грех".
   Гарри очень любил отца, но плохо мирился с его "купеческой" философией.
Он уже привык самостоятельно мыслить и, никого не спрашивая, доискиваться
до сути вещей.
   В 1814 году Гарри Гейне окончил лицей. За годы ученья Гарри, по его
словам, выдержал в лицее "потоки розог, латыни и географии", усваивал с
отвращением грамматические правила аббата д'0нуа и вынес из католического
учебного заведения полное равнодушие к религии. Ему, правда, правились
пышные католические процессии в дни праздников на улицах Дюссельдорфа, но
он искал в этих торжественных церемониях только внешнюю живописность.
   Теперь, когда Гарри Гейне покинул стены лицея, надо было всерьез
подумать о том, что делать дальше. Его честолюбивые родители вынуждены
были оставить мечты о военной карьере сына. Звезда Наполеона закатилась
после поражения в России в 1812 году. Все изменялось в политической жизни
Европы и, в частности, в Германии. Доа десятилетия революционных войн были
позади.
   Старая феодальная реакция пошла в поход против буржуазной демократии.
Начались так называемые "освободительные войны". В ноябре 1813 года
французские войска оставили Дюссельдорф. В 1814 году Наполеон был свергнут
с трона. Остатки французских армий, некогда покорявших Европу,
беспорядочными отрядами и в одиночку бродили по городам и деревням
Германии.
   Прусский король, австрийский монарх и русский царь составили так
называемый Священный союз, чтобы вернуть революционную Европу в лоно
феодально-дворянской монархии. Реакционные силы сломили господство
Наполеона в битвах под Лейпцигом и Ватерлоо. Наполеон, выступивший как
защитник прав французской революции, кончил тем, что стал захватчиком
стран и покорителем народов. Поэтому европейским деспотам легко было
поднять против чужеземного владычества свои народы.
   Германская молодежь, начитавшись пламенных стихов Шиллера, одержимая
патриотическим пылом, считала, что сражается в войсках коалиции за великое
дело создания единой, независимой Германии. Этим настроением
воспользовались феодальные деспоты. Русский царь и прусский король
опубликовали Калишское воззвание, обещая создать свободную и независимую
Германию, а в критический 18)5 год прусский король даже посулил настоящую
конституцию прусской молодежи, если она пойдет умирать на поле сражения за
его корону.
   Калишское воззвание осталось клочком бумаги, а Германский союз со своим
сеймом (бундестагом) во Франкфурте-на-Майне и видимым единством на деле
оказался сборищем нескольких десятков мелких деспотий. Победившая
европейская реакция, возглавляемая австрийским канцлером князем
Меттернихом, уничтожила все гражданские свободы, принесенные французами,
восстановила крепостное право и господство феодальных монархов.
   Родители Генриха Гейне пришли к решению сделать сына купцом. Им
казалось это единственным доступным для него поприщем в такое тяжелое
время. Однажды Самсон Гейне вел с Гарри серьезный разговор о его будущем.
С тем же воодушевлением, с которым он некогда объяснял сыну все
преимущество военной карьеры, он теперь растолковывал ему значение
торговли для родины. При этом отец ссылался на успехи своего младшего
брата Соломона и добавил, что на днях тот со своей дочерью Амалией посетит
Дюссельдорф и сам поговорит с племянником.
   С тяжелым чувством Гарри выслушал отца; когда тот кончил, он только
сказал со вздохом:
   - Итак, из жреца Марса я становлюсь жрецом Меркурия.
   И неприглядным казалось Гарри его будущее, когда он думал о нем.
Неужели он учился столько лет в лицее, так хорошо усвоил литературу,
искусство, философию, чтобы иметь дело с дубликатами накладных на
вельветин, векселями, маклерскими спекуляциями и прочими выдумками
древнего бога торговли Меркурия! Мать Гарри, видя, что ее сын грустит, как
умела, утешала его:
   - Теперь пробил час, когда человек с головой может достигнуть самых
невероятных успехов в торговом деле.
   Но все успокоительные речи родных и друзей не могли примирить Гарри с
необходимостью изучать коммерческую науку. Его школьные товарищи Христиан
Зете, Франц фон Цуккальмальо и многие другие уже благополучно устроились
на государственную службу, но для Гарри как еврея и этот путь был закрыт.
   Соломон Гейне сдержал свое обещание брату. Возвращаясь из деловой
поездки в Гамбург, он заехал в Дюссельдорф, по дороге захватив с собой
старшую дочь Амалйю. Он, как всегда, торопился домой, где его ждали
крупные и неотложные дела, и мог, как он выразился позволить себе роскошь
провести только один день в семье любимого старшего брата. Правда, Соломон
Гейне ничем особенно не проявлял своей любви к Самсону, с которым говорил
фамильярно-покровительственным тоном. Иногда Самсону перепадали кое-какие
крохи с банкирского стола, но на большее старший и менее удачливый брат
рассчитывать не мог. Тут дело было не в скупости Соломона. Как человек, в
котором уживались противоположности, он мог выбросить большие деньги на
ветер, особенно чтобы показать свою щедрость. Но он мог и пожалеть
несколько талеров, когда на него находила стихия бережливости. Короче
говоря, Соломон Гейне был богачом-самодуром, и никто из самых близких к
нему людей не мог предугадать, как он поступит в том или другом случае.
   Соломон Гейне прибыл в Дюссельдорф, не предупредив брата. Когда
нарядная коляска подкатила к скромному домику на Болькеровой улице, Самсон
Гейне собственной персоной бросился на улицу встречать гостей. Он
расцеловался с братом и помог ему подняться но ветхим ступенькам дома,
попутно бросив несколько комплиментов по адресу красивой племянницы. Пока
Соломон с дочкой шумно рассаживались в гостиной и Самсон расспрашивал их о
проделанном путешествии, Бетти суетилась на кухне, готовя блюда, по ее
мнению, достойные миллионера.
   Гарри сидел в своей каморке, не подозревая о суеге, поднявшейся в доме.
Перед ним лежал чистый лист бумаги, гусиное перо застыло в руке: он
сочинял стихи.
   Все чаще предавался Гарри теперь этому занятию, все больше крепла в нем
уверенность, что он станет настоящим поэтом. Он недовольно поморщился,
когда вбежала сестра Шарлотта и звонким, взволнованным голосо?л сообщила о
приезде Соломона Гейне с дочерью. Пришлось прервать вдохновенное занятие,
чтобы поспешить в родственные объятия.
   Еще подходя к двери гостиной, Гарри услышал громкий, самоуверенный смех
гостя. "Это смех богачей", - подумал Гарри, толкнул дверь и вошел в
гостиную. Отец торжественно представил своего первенца. Дядя улыбнулся,
показан ряд белых прямых зубов, и привычным жестом протянул племяннику
руку, которую Гарри пришлось поцеловать. Амалия взглянула на Гарри из-под
длинных черных ресниц, сказала по-французски "bonjour"
   и тотчас же отвела от него взгляд.
   Братья вели оживленный разговор: вспоминали тетство, рассказывали друг
Другу о торговых новостях, смеялись, но по-разному: Самсон - учтиво и даже
слегка подобострастно, а Соломон - тем крепким, самоуверенным смехом,
который Гарри определил, как "смех богачей".
   Юноша сидел несколько в стороне и всматривался в дядю, а еще больше в
Амалию. Она держала себя как светская барышня, старалась молчать, а на
вопросы отвечала слегка улыбаясь, как бы лениво роняя слова. Иногда она,
впрочем, смешивалась и в разговоры старших.
   В ее замечаниях звучала порой ироническая нотка. На ней было красивое
кружевное платье; очевидно, она успела переодеться в гостинице. В
маленьких нежных руках Амалия держала перламутровый веер, которым играла с
удивительным кокетством. Гарри в первый раз видел такую светскую девушку.
Ее красота удивляла, но в ней было что-то чопорное, говорившее
собеседникам: знай свое место.
   Гарри попытался поговорить с Амалией, но разговор нс клеился. Он
сообщил ей, что только что кончил лицей, и она ответила:
   - Да, я знаю об этом.
   Гарри сказал, что его настоящее имя Генрих, а она ответила, что ее дома
зовут Молли, но она не многим позволяет так себя называть. Потом Гарри
предложил ей пройтись с ним по городу, чтобы осмотреть
достопримечательности. Но Амалия ответила, что предпочитает остаться
здесь, потому что памятники во всех немецких городах похожи друг на друга,
а уж Дюссельдорфу никак не сравниться с Гамбургом.
   Между тем разговор старших перешел па злободневные темы. Стали
обсуждать положение Гарри. Самсон жаловался, что сына не интересуют
торговые дела.
   - Это правда, Гарри? - спросил дядя, зачем-то ткнув в грудь племянника
пальцем, отчего засверкал перстень с огромным голубым брильянтом. - Я не
верю.
   Чтобы такой молодой, рассудительный человек, как ты, нс понимал, что
деньги в наш век-это все!
   - Нет, не все, - сказал Гарри. - Есть еще дружба, преданность, высокие
порывы души...
   - Та-та-та, дорогой племянник! - прервал его Соломон Гейне. - Это
прекрасные вещи, только они не стоят и талера в наше время. Слушай меня:
брось эти глупости, поступай в торговую школу, если хочешь быть человеком,
а не таким, как твой дядя Симон.
   Бетти Гельдерн вспыхнула при упоминании о своем ученом, но не "деловом"
брате, однако ничего не сказала.
   Она не хотела раздражать почетного гостя. Зато Гарри не сдержался и
воскликнул:
   - Думайте что хотите, но я отдам сто купцов и тысячу маклеров за одно
благородное сердце моего дяди Симона!..
   Гарри в запальчивости хотел сказать еще что-то, но, увидев умоляющее
лицо матери и растерянную физиономию отца, сдержался.
   Соломон не рассердился; он довольно добродушно засмеялся и сказал,
обращаясь к Амалии:
   - Смотри, какой у тебя сердитый кузен!
   Амалия едва улыбнулась и подняла свои лучистые глаза на Гарри. Юноша
прочитал в ее взгляде нечто вроде сочувствия, и это было лучшей наградой
за его порыв, быть может неуместный в таком кругу. А Соломон встал со
своего кресла, подошел к Гарри и обнял его.
   - Ты хороший мальчик, - сказал он. - Мне нравится твоя честность. В
торговых делах нужна честность, но, разумеется, в свою пользу. Вот лет
через двадцать ты будешь благодарить дядю за добрый совет. У тебя тогда
будет хороший магазин готового платья, хорошая жена и хорошие детки - так,
с полдюжины...
   Тут Соломон залился веселым смехом, присутствующие поддержали его из
вежливости, а Гарри, то ли от смущения, то ли от негодования, выбежал из
гостиной.
   Он заперся в своей каморке, улегся в постель и плакал, уткнувшись в
подушку.
   "Что же со мной будет? Какому богу молиться? Когда я был глупее, я
обращался в лицее к богу, прося его помочь мне не забыть неправильные
глаголы. Но бог помогал плохо, и я в нем разуверился", - думал Гарри.
   Наставления Соломона Гейне, преподанные племяннику, совпали с желанием
родителей Гарри. Юношу определили в торговую школу. Это учебное заведение
не имело ничего общего с такой разносторонней школой, как лицей. Здесь
никому не было дела до латыни, истории, мифологии, географии. Скучные,
ограниченные преподаватели вдалбливали ученикам премудрости "тройного
правила", вексельного права и учили вести бухгалтерские книги по всем
законам торгового дела. И ученики были такие же скучные и ограниченные.
Гарри с отвращением посещал школу, а но ночам ему снились дебеты, кредиты,
брутто, нетто, тара и прочие термины торговли. Гарри попрежнему
интересовался только поэзией и искусством. Он непрестанно читал книги
классических и современных писателей, не только немецких, но и французских
и английских. Шекспир и Байроп были его любимцами. Он пробовал даже
перевести на немецкий язык из байроновского "ЧайльдТарольда". Писал он и
свои стихи.
   Однажды в необычайном возбуждении прибежал он к бывшему лицейскому
товарищу Иозефу Нейнцигу и прочитал ему только что написанное
стихотворение "Гренадеры". Семнадцатилетний поэт с воодушевлением передал
разговор двух французских гренадеров, возвращающихся на родину после
падения Наполеона. Гарри выразил любовь французских солдат к своему
полководцу.
   С особенным жаром прочел он слова:

   И мой император в плену!..

   Иозеф Нейнциг спросил Гарри, неужели он до сих пор преклоняется перед
Наполеоном, который принес столько несчастья их родине во время последних
войн. Гарри пылко ответил:
   - Я люблю не французского императора, а ту идею, которую он воплощает.
Я люблю революцию, а он ведь выступил ее защитником.
   Действительно передовая немецкая молодежь Рейнской области могла
вспоминать с сожалением об утрате гражданских свобод, принесенных
французами, когда эта самая развитая промышленная область Германии отошла
к Пруссии. Прусские помещики при помощи своей военщины вводили старые
феодальные порядки, и стихи молодого Гарри о павшем французском императоре
звучали вызовом жестокой прусской реакции.
   Когда Гарри Гейне с грехом пополам окончил торговую школу, отец взял
его с собой во Франкфурт-на-Майне. Этот старинный город, считавшийся
"вольным", то есть не принадлежавшим никакому феодальному властителю, был
оплотом немецкой торговой буржуазии. Здесь устраивались знаменитые
ярмарки, на которые приезжал и Самсон Гейне сбывать свой вельветин. На
этот раз он приехал вместе с Гарри, которого решил пристроить в хорошую
торговую фирму. Он нарочно увез его из Дюссельдорфа, чтобы оградить юношу
от изнеживающей обстановки семьи и балованных товарищей. Самсону Гейне
удалось определить сына в качестве ученика к банкиру Риндскопфу, одному из
влиятельнейших во Франкфурте-на-Майне.
   Пробыл Гарри в обучении у Риндскопфа очень нсдолю. В вежливом письме к
Самсону Гейне банкир сообщил, что у Гарри "нет никакого таланта к делам".
И в самом деле, банкирские операции нисколько не заинтересовали Гарри, чем
он выводил из себя тупого и мрачного Риндскопфа. Как-то раз, вместо того
чтобы вести счета в бухгалтерской книге, он нарисовал там как умел своего
шефа, с толстым брюшком и косматой гривой, а под карикатурой подписал
несколько стихотворных строк, осмеяв фамилию Риндскопф, что значит
по-немецки "воловья голова". Такую дерзость банкир не мог вытерпеть и в
тот же день прогнал Гарри.
   Из конторы банкира юноша попал в подвал крупного оптовика, торговца
колониальными товарами. Здесь уже не было изящной мебели и хрустальных
чернильниц, находившихся в банкирской конторе. Гарри приходилось сидеть в
темном складе на ящиках с мускатным орехом и мешках с кофе, отвешивать
товары и следить за их упаковкой. Он имел дело с грубыми грузчиками и
нетерпеливыми покупателями, которые понукали юношу, как стар