я выяснить, был ли революционный душок в
этом празднестве.
   В протоколе академического суда говорилось, что допрошенный studiosus
juris [Студент юридического факультета (лат.)] Гарри Гейне из
Дюссельдорфа, призванный говорить правду, согласно предыдущему заявлению,
что он находился на Крейцберге 18 октября, дает показания и отвечает на
вопросы:

   Вопрос I. Сколько "да здравствует" было провозглашено?
   Ответ. Я припоминаю, что два раза: первый в честь умершего Блюхера и
второй, если не ошибаюсь, в честь немецкой свободы.
   Вопрос II. Не была ли провозглашена здравица буршеншафгу?
   Ответ. Нет, я не припоминаю ничего подобного.
   Вопрос III. Помните ли вы еще содержание произнесенных речей?
   Ответ. В первой речи не было никакого содержания, а содержание второй я
не могу сооощить, потому что я не помню его.

   Гейне подвергался довольно длинному и мучительному допросу, но от
прямых показаний уклонился. Вместе с ним допрашивались одиннадцать
студентов и два профессора. Университетский следователь пришел к выводам,
что возведенные обвинения - результат сплетен и клеветы и что праздник 18
октября был проведен достойным образом, не заслуживающим порицания.
   Результат следствия удовлетворил обер-президента.
   Но прусский министр просвещения фон Альтенштейн, ярыи мракобес, был уже
раздражен появлением в Бонне "Песен для боннских гимнастических кружков",
выпущенных в свет другом Гейне, Жаном Баптистом Руссо. Он усмотрел в этих
песнях недопустимое для студентов свободолюбие. Министр просвещения,
оставшись недоволен исходом дела, послал университетскому куратору
предписание, в котором указывалось, что общественные выступления
недопустимы для студентов.
   Если Гейне и принимал некоторое участие в жизни буршеншафтов, то все же
держался в стороне от "пивных патриотов"; он уделял много времени
университетским занятиям. Среди профессоров внимание Гарри привлек Август
Вильгельм Шлегель. Он был одним из вождей господствовавшего в то время
литературного течения - романтизма. Шлегель с большой любовью относился к
немецкому народному творчеству, изучал эпические поэмы древних народов и
сам писал стихи, в которых прославлял христианское средневековье,
идеализируя те времена, когда рыцари совершали чудеса доблести во славу
своих дам и католической веры.
   Когда Гейне в первый раз попал в аудиторию, где читал лекции Август
Вильгельм Шлегель, ему сразу понравился этот несколько щеголеватый, уже
немолодой профессор, говоривший легко, плавно, отчеканивая отдельные
слова, интонациями подчеркивая самое существенное. Он нисколько не походил
на тех длиннобородых старых профессоров, чьи сюртуки были осыпаны
нюхательным табаком и хранили на себе кофейные пятна, как следы ученой
рассеянности. Все во внешности Шлегеля говорило о какой-то чистоте,
опрятности и даже нрилизанцости. Голубой сюртук сидел на нем как влитой, а
длинный шелковый шарф декоративно обвивал белоснежный воротничок. Он читал
лекции скорее как поэт, чем как ученый. Когда он говорил о древнеиндийских
поэмах, фантазия Гарри рисовала ему пестрый сказочный мир древней Индии:
темнозеленые пальмы на берегу Ганга, священной реки, к которой стекались
толпы паломников в белых одеждах. Слегка зажмурив глаза, Гарри вслушивался
в звучание стихов, которые читал Шлегель, и проникал в их сокровенный
смысл. Когда Шлегель говорил об испанской поэзии Возрождения, мир
Сервантеса, Кальдерона и Лопе де Бега, уже открытый для Гарри раньше
произведениями Вольфгаига Г„те, снова оживал во всех своих красках. Но
особенно захватило Гейне немецкое народное творчество.
   Сказки, легенды, песни, слышанные в детстве, теперь приобрели новую
поэтическую силу. Все это побуждало Гейне к творчеству. Отрываясь от сухих
юридических книг, от кодекса Юсгиниана и древнеримского нрава, Гейне много
писал.
   Однажды после лекции Шлегеля Гейне осмелился подойти к нему в коридоре.
Он отрекомендовался как Гарри Гейне из Дюссельдорфа, студент юридических
наук, и попросил Шлегеля прочитать его стихотворения.
   Профессор взглянул на него своими добрыми глазами и пригласил к себе
домой.
   Гарри принес Шлегелю тетрадку стихотворений, и через несколько дней
профессор верну,'! ее, сделав на полях много замечаний. Они касались
главным образом формы стихотворения: Шлегель прекрасно владел техникой
стихосложения, и некоторые вольности Гейне ему казались недопустимыми.
Шлегель по-своему понял юношеские стихотворения Гейне. Они были восприняты
им как создания романтической музы, как прославление безудержной фантазии
поэта, строящего свой собственный мир из сновидений и кошмаров. Гейне
часто приходил к Шлегелю, и за чашкой дымящегося кофе их беседы длились
иногда часами. Увлекающийся молодой поэт считал Шлегеля умнейшим из своих
профессоров, а по силе поэтического творчества чуть ли не сравнивал его с
Г„те.
   Гейне написал в честь Шлегеля три сонета, в которых восторженно
прославил его как волшебника, познавшего чужие страны и народы, от Ганга
до Темзы, и скопившего великие духовные богатства в своем сердце.
Обращаясь к учителю, Гейне воспевал его ум и поэтическое мастерство.
Шлегель не раз высказывал пожелание, чтобы стихи Гейне были изданы; он не
скупился на похвалы молодому поэту, которого хотел сделать правоверным
романтиком.
   И все же дружба Гейне со Шлегелем оказалась случайной и непрочной.
Гейне скоро увидел, что для Шлегсля поэзия существует только в прошлом.
Современное, как доказывал ему профессор, не может быть предметом поэзии,
потому что оно совершенно прозаично. Кроме того, Гейне понимал, что
романтизм Шлсгсля и его единомышленников играет на руку реакции, потому
что возвеличивает монархию и католичество с его проповедью покорности.
Были в романтике и такие черты, которые привлекали Гейне: любовь к
народному творчеству, стремление к задушевности, глубине чувств,
предельной искренности. Как-то Гейне в беседе со Шлегелем откровенно
высказал ему свою мысль о том, какой должна быть немецкая поэзия их поры.
   - Немецкая муза, - взволнованно говорил Гейне, - не должна быть ни
томной монашенкой, ни истерической рыцарской девой! Она должна быть
здоровой немецкой девушкой из народа с чистыми чувствами.
   Шлегель упорно не соглашался с мнением Гейне.
   - Простая немецкая девушка? - недовольно повторил профессор слова
своего ученика. - Да мало ли куда заведет вас эта девушка! Нет, муза
должна быть возвышенной, она ведь божественного происхождения, а вы ее
хотите совлечь с облаков на землю. Это опасный путь, молодой человек!
   Отношения между Шлегелем и Гейне постепенно охладевали. Для Гейне
становилось все яснее, что Шлегель не понимает и не хочет понять, чего
требует от поэта современность. Уже не хотелось делиться с недавним
кумиром своими новыми произведениями. Гейне стал сдержаннее со Шлегелем, а
потом и совсем чуждался его общества. Из деликатности он объяснил
профессору, что теперь увлекается юридическими науками больше, чем поэзией.
   И действительно, молодому студенту пришлось подумать о том, что
юриспруденция у него в загоне, что он слишком много времени отдаст музам,
тогда как приближались экзамены. Нужно было зубрить, зубрить без конца
скучнейшие латинские тексты, замысловатые юридические формулы римского
права, которое считалось в ту пору евангелием для всех юристов. Поэт решил
удалиться на время от соблазнов Бонна и университетских друзей.
   Осенью 1820 года, когда виноградные листья уже становились
багрово-красными, а прохлада на рейнском берегу все больше напоминала о
близости зимы, Гейне уехал в небольшую живописную деревушку Бейль близ
Бонна.
   По целым дням он сидел над учебниками, составлял конспекты и делал
выписки; а когда сумерки сгущались над домиками с остроконечными
черепичными крышами, Гейне выходил на уличку, обсаженную плакучими ивами,
и совершал вечернюю прогулку. Он сам подшучивал над собой, что предался
такой неистовой зубрежке, и при этом сочинял веселые стишки:

   Так зубри же, Гарри, к сроку
   Подгони свои хносты.
   Очень жалко, что без проку
   Долго лодырничал ты.

   Гарри напевал сочиненную им песенку, и ему казалось, что рейнские волны
звучно подпевают и слегка посмеиваются над необычным прилежанием юноши. Он
рисовал в своей фантазии грозный призрак гения зубрежки, который являлся
перед ним в виде старого профессора в халате и ночных туфлях. Гений
зубрежки размахивал старыми учебниками и указывал рукой куда-то вдаль.
   Гарри виделись зубчатые башни старинного Геттингенского университета
Георгии Августы. У него зародилась мысль переселиться в Геттинген и стать
студентом этого прославленного университета.
   Но пока это были планы. Гарри наслаждался чудесной природой живописного
Бейля. Эта деревушка как бы была создана для поэтического вдохновения. Там
Гейне начал писать свою трагедию "Альмансор". Вокруг были люди, занятые
сельским хозяйством, упорно трудившиеся над своими садами и огородами: им
не было никакого дела до поэзии. По вечерам раздавался мелодичный звон
колокольчиков, и пастушки гнали домой стадо. Умиротворенно пел колокол
деревенской церкви но воскресеньям. Невозмутимый покой навис над мирной
деревушкой. Крестьянская нищета, драмы повседневной жизни - все это
пряталось под черепичными крышами и, казалось, страшилось выйти наружу.
"Райский Бейль", - так думал про себя Гейне. В своих поэтических мыслях он
уходил далеко от этого прирейнского обиталища. Он писал "Альмансора", и
средневековая Испания в эпоху борьбы с маврами вставала перед ним во всей
своей суровости. Поэт хотел, чтобы его читатели, а может быть. и зрители
полюбили благородного и смелого юношу Альмансора. Когда в средние века
испанские рыцари огнем и мечом прошли по стране, заставляя мавров
креститься или покинуть ее, Альмансор вместе со своим отцом бежал из
Испании. Но сердце его осталось на родине. Оно принадлежало красавице
Зюлейме, дочери друга его отца, Али, который предпочел стать христианином
и отречься от мусульманской веры мавров. Зюлейма тоже стала христианкой,
но это мало тревожит Альмансора. Пренебрегая опасностью, он возвращается в
Испанию, где уже ярко пылают костры инквизиции и господствует католический
фанатизм.
   Шлегель внушил Гейне любовь к средневековой Испании с ее богатой
литературой, насыщенной романтикой героизма. Но Гейне в своем "Альмансоре"
пошел наперекор Шлегелю и другим романтикам. Они прославляли борьбу
христианских рыцарей-испанцев с "неверными" - маврами - и восхищались
торжеством "креста над полумесяцем", то есть католичества над
мусульманством.
   Гейне стал на сторону притесняемых и гонимых маврон и восставал против
религиозного фанатизма испанских рыцарей и монахов, сжигавших мавров на
кострах "во славу божию".
   Гейне писал свою трагедию и с нетерпением ждал того часа, когда он
сможет прочитать хотя бы отрывки из нее боннским друзьям. Да, его,
наверно, поймут и Штейнман, и Руссо, и Александр Витгенштейн. Это все
юноши мыслящие, как он, ненавидящие насилие и произвол. А Шлсгелю,
наверно, "Альмансор" не понравится, если он только вдумается в его смысл.
Впрочем, он и не собирался показывать свое детище профессору. Гейне вложил
в "Альмансора" всего себя, и ему было бы больно, если бы Шлегель не понял
трагедию, подчеркнул неудачные строки и осудил идею поэта.
   Когда Гейне обдумывал свое положение в Бонне, ему все решительнее
хотелось оставить этот город, где он так охотно отвлекался от юридических
занятий. Он понимал, что ему во что бы то ни стало надо было окончить
университет. Этого настойчиво требовали родные, особенно дядя Соломон.
Кроме того, Гейне находил, что профессия адвоката лучше, чем то торговое
ремесло, к которому его пытались приучить в Гамбурге.
   Осенью 1820 года Гейне распрощался с друзьями по Боннскому университету
и отправился в Геттингеи.


                              "УЧЕНОЕ ГНЕЗДО"


   Когда курфюрст гапиоверский и английский король Георг п основал в
Геттингене университет, названный в его честь "Георгией Августой", город
Геттинген, доселе ничем не примечательный, стал привлекать молодежь со
всех концов Германии. С середины XVIII века Георгия Августа расширялась и
отстраивалась. Открывались новые факультеты, и первый куратор
университета, министр Мюнхгаузен, немало заботился о процветании своего
учебного заведения. В то время особенно была известна огромная
университетская библиотека, и неудивительно, что она стала пристанищем не
только настоящих ученых, но и сухих педантов-буквоедов, любивших шуршать
пожелтевшими страницами старинных книг и рукописей.
   Понадобилось не много времени, чтобы новый студент Геттингенского
университета Генрих Гейне пожалел о том, что покинул Бонн. Там у него было
хоть несколько искренних друзей, а в профессорах он находил хороших
советчиков. В Геттингене все выглядело по-иному. Когда Гарри входил в
темноватые коридоры университета, ему казалось, что он находится в
каких-то древних катакомбах, где пахнет плесенью и затхлостью. Хуже, что
такую же затхлость он чувствовал на лекциях профессоров, которые сухо и с
напыщенным высокомерием из года в год повторяли вс„ те же избитые истины и
сомнительные факты из своего курса. И Гарри со свойственным ему юмором
сравнивал геттингенских педантов с египетскими пирамидами: и те и другие
несокрушимо высились в сознании своего достоинства, с той только разницей,
что в университетских пирамидах не было сокрыто никакой мудрости.
   Не более отрадное впечатление производил на Гейне и сам город Геттинген
- как он говорил, "прославленный колбасами и университетом". Город был
населен узколобыми мещанами, погрязшими в мелких сплетнях и тупом
самодовольстве. И студенты здесь очень отличались от боннских. Гарри не
нравились напомаженные, франтоватые бурши, кичившиеся своими студенческими
корпорациями. Они отличались цветом шапочек и кистей на курительных
трубках и носили столь же громкие, сколь и дикие названия "фризов",
"тевтонов", "швабов", "саксов", "тюрингов", "вестфальцев" и т. д. Нося
имена древнсгерманских племен, эти студенты старались подражать своим
далеким предкам времен переселения народов.
   Какие-нибудь "фризы" или "тевтоны" ордами слонялись по Вендской улице,
горланя песни и задевая друг друга, чтобы затеять кровавую драку или
дуэль. Такие бессмысленные и жестокие побоища устраивались обычно в
окрестных деревеньках, и нередко на лицах дуэлянтов оставались глубокие
рубцы, которыми эти дикари очень гордились.
   Это были грубые и неотесанные парни, туго усваивавшие университетскую
науку. Те, что побогаче, проводили время в многочисленных пивных и
харчевнях, а бедные студенты жили уроками или становились прихвостнями
богатых.
   Гейне принялся за юридические учебники. Обладая хорошей памятью, он
легко усваивал бесконечные статьи и параграфы римских законов, а также
многочисленные комментарии к ним, оглашаемые с кафедры геттингенскими
профессорами. Среди этих профессоров он выделял историка Сарториуса и
германиста Бенеке. Гарри с большой охотой посещал их лекции и удивлялся
тому, что студенты-тевтономаны так мало интересуются родным языком и
родной историей. Из тысячи трехсот студентов Георгии Августы только девять
слушали курсы но истории немецкого языка. Не надо думать, что, углубившись
в университетскую науку, Гейне забыл о поэзии. Здесь он продолжал работать
над трагедией "Лльмансор". Ему не хватало опыта драматурга, и чем больше
он работал над сюжетом трагедии, тем труднее становилось поэту. Не раз
жалел Гейне, что здесь у него нет боннских товарищей, с которыми можно
было бы посоветоваться и прочитать уже почти законченную трагедию. Гейне
стал подбирать и свои лирические стихотворения, желая составить сборник и
предложить его издателю. Но тут поэт увидел, что многое не для печати, что
строгая немецкая цензура не пропустит стихов, в которых осуждаются
феодальные порядки и выносится суровый приговор высшему обществу.
   Гейне написал письмо известному лейпцигскому издателю Брокгаузу, прося
издать сборник его стихотворений.
   Объясняя причину небольшого объема посылаемой рукописи, поэт сделал
признание: "Так как прискорбные обстоятельства вынудили меня оставить под
спудом все стихотворения, которым можно было придать какой-либо
политический смысл, я поместил в этом сборнике по большей части лишь
любовную лирику, и сборник поневоле вышел тощим".
   Брокгауз не принял предложения Гейне, и сборник не был издан. Это
огорчило Гейне, но не подорвало в нем желания писать.
   Среди студентов, принадлежавших к корпорации "Вестфалия", был один
молодой человек, круглолицый, с наивными голубыми глазами и по-детски
пухлым ртом.
   Его звали Пашке. Изучая вместе с Гейне юридические науки, Пашке
сблизился с Гарри и восторженно принимал его стихи. Однажды Пашке повел
Гейне в харчевню "Английский двор". Здесь собрались члены студенческого
союза "Вестфалия". Это были шумные и драчливые парни, а их вожаком
считался граф фон Вибель, тоже студент. Гейне знал фон Вибеля, и самый вид
его тощей фигуры с плоским надменным лицом вызывал у него антипатию.
Вероятно, и Вибель не чувствовал никакой склонности к Гарри. Встречаясь с
ним в аудиториях или на улице, Вибель проходил мимо не здороваясь и
окидывал Гарри презрительным взглядом. Как-то Гейне услышал, что Вибель
бросил по его адресу насмешливое замечание. Гарри вспыхнул от гнева и с
трудом сдержался, чтобы тут же не ответить обидчику. Он вообще старался
быть в стороне от таких задир и буянов, как Вибель и его молодчики. Но
Пашке так упрашивал Гарри пообедать с ним, что Гарри согласился и пошел в
"Английский двор".
   В этот день там было много посетителей, особенно студентов из союза
"Вестфалия". Блюда были вкусные, цены недорогие, веселые служанки-бойко
подавали пиво в больших глиняных кружках с узорными крышками.
   Гарри понравилась эта харчевня. В высоком зале со сводчатым потолком и
цветными стеклами было много воздуха, несмотря на то, что дым из трубок
синеватыми змейками тянулся над столами. Гейне стал часто посещать
"Английский двор". "Вестфальцы", в том числе и Вибель, делали вид, что не
замечают его. Но они, повидимому, запугали простодушного Пашке, и он под
разными предлогами уклонялся от посещения харчевни вместе с Гейне.
   В феврале 1821 года, когда уже становилось теплее, но зима все медлила
уходить, перед началом подготовки к весенним экзаменам "вестфальцы" решили
устроить пивной вечер в честь императора Фридриха Барбароссы.
   Этот средневековый император, прозванный Рыжей Бородой (Ротбартом),
или, по-латыни, Барбароссой, утонувший в мелкой азиатской речке во время
крестового похода, был любимым героем немецких националистов. Про него
ходила легенда, будто он не умер, а скрылся вместе со своим войском в
немецкой горе Кифгайзер. Там он будет спать до тех пор, пока Германия не
подвергнется величайшей опасности. Тогда будто он проснется и выйдет из
горы со своими воинами, чтобы спасти Германию. Гарри не любил эту легенду.
Он верил в счастливое будущее своей родины, но знал, что ее спасут не
средневековые императоры и рыцари, а люди нового поколения, настоящие
патриоты. Когда Гейне вдумывался в историю Германии, ему все ненавистнее
становилось средневековое варварство, проникнутое верой во всяческие
чудеса и призывами к покорности королям и князьям.
   "Вестфальцы" деятельно готовились к "вечеру Барбароссы". В назначенный
день они шумной гурьбой явились в харчевню. На повозке были привезены
войлок, пакля, старые тряпки, толстая проволока - все необходимое для
чучела Фридриха Барбароссы.
   Вечером закипела работа, и к тому времени, когда посетители стали
собираться на пивной бал, в углу зала на помосте стояло огромное чучело
рыжебородого императора в блестящих средневековых латах.
   Звон посуды и кружек, топот и веселый гогот наполняли прокуренный зал,
когда там появились Пашке и Гейне...Гарри был. ошеломлен происходившим.
Пашке с трудом отыскал место для себя и приятеля, и они протискивались
между столиками, чтобы у