овенное стихотворение "Бестужев", посвященное
сосланному в Якутск декабристу. На Гейне произвели большое впечатление
строфы этого стихотворения, прочитанного ему Шамиссо. Он почувствовал
суровую обличительную правду, вложенную немецким поэтом в уста русского
революционера, чья воля не была сломлена страшной ссылкой:

   Я каторжник, но и в плену цепей
   До гроба волен буду я душою.
   Полночных стран свободный соловей,
   Пою о том, что мир зовет мечтою.
   Со мной везде живая песнь моя,
   Мой дух, непокоримый от природы...
   Бестужев я, кого молва людская
   Соратником Рылеева зовет,
   Пред кем он славил в песне лебединой
   О Войнаровском Вольности восход -
   Своей святыни первой и единой,
   Где предсказал себе он эшафот.
   И песня та гремит в ночи пустынной,
   Ее потомству я передаю.
   В Якутскс темном - как судьба нелепа! -
   Я о тебе глухие слезы лью...

   Гейне слушал эти вдохновенные слова Шамиссо и думал: "Как чудесно
помолодело сердце Шамиссо! Конечно, он уже принадлежит новой, а не старой
Германии".
   Вскоре Гейне понял, что он не сможет работать в Берлине. Смена людей и
впечатлений отвлекала его от мыслей о книге, а тяжелое моральное состояние
приводило к тому, что его утомляло всякое общество; он хотел бы найти
покой и полное уединение.
   В апреле 1829 года Гейне уехал в Потсдам. Небольшой городок под
Берлином, населенный отставными военными и бездумными мещанами,
прославленный парком и дворцом Сан-Суси, бывшей резиденцией прусского
короля Фридриха II, показался Гейне пригодным для сосредоточенной работы.
Поэт снял маленькую комнатку и жил в Потсдаме до позднего лета. Там
успокаивались его взбудораженные нервы. Воспоминания об умершем отце
смягчались, неустанная мысль о прошлом, терзавшая его, сглаживалась в
работе, которой он отдался со всем пылом.
   Гейне ложился спать чуть ли не па закате солнца и уже в пять часов
утра, распахнув окошко и вдыхая утренний воздух, садился за стол. Теперь
третий том "Путевых картин" подвигался довольно быстро. Уверенными мазками
Гейне набрасывал картины своего путешествия по Италии. Образы древних
городов возникали на бумаге в исторических памятниках и в событиях
пережитого. Это был действительно как бы путевой дневник поэта, чье сердце
откликалось на все события минувшего и современности.
   Гейне был доволен своей работой. Когда он, отдыхая, ГУЛЯЛ по аллеям
парка Сан-Суси, обсаженным подстриженными деревьями, в голове возникали
планы дальнейших глав книги. Написанное поэт отсылал но частям Кампе, а
издатель немедля отправлял листки мелко исписанной бумаги в типографию. Он
хотел возможно скорее выпустить новую книгу Гейне, пока интерес к нему еще
не остыл.
   Совершенно неожиданно, как-то утром, в комнатке поэта появился Юлиус
Кампе. Издатель возвращался из Лейпцига с книжной ярмарки и решил
навестить своего автора, чтобы поторопить его с окончанием книги.
   Он с удовлетворением увидел, что Гейне живет в Потсдаме отшельником и
ничем не отвлекается от работы над рукописью. На прощание Кампс дал Гейне
книжку Платена "Романтический Эдип". Он думал, что поэт еще ничего не
знает о ее выходе, но Гейне горько улыбнулся и сказал:
   - Благодарю вас, господин Кампе, но я уже пробовал эту горчицу. Из
медицины известно, что на всякий яд находится свое противоядие. Такое
противоядие найдется уже в третьем томе "Путевых картин".
   Кампе довольно потирал руки. Сенсация, литературная полемика, громкий
скандал-что может быть лучше для его фирмы!
   Был еще один посетитель, нарушивший уединение Гейне. Брат Густав,
приезжавший по торговым делам в Берлин, навестил Гарри. Свидание было
недолгим и оставило горький осадок у поэта. Брат скучно и тягуче говорил о
гамбургской жизни, сообщал сплетни о своих конкурентах и только бегло
сказал о том, что бедная мать тоскует в Гамбурге.
   Закончив третий том "Путевых картин", Гейне вернулся в Гамбург. Перед
этим он провел два месяца на новом морском курорте-на острове Гсльголанд в
Северном море.
   Издание книги подвигалось быстро. Гейне тщательно работал над
корректурами: исправлял, дополнял и выбрасывал отдельные места. Объем
книги значительно превысил первоначальные предположения.
   На этой почве возникли споры с Кампе.
   Издатель, притворявшийся кротким и сговорчивым, сразу же отказался
заплатить Гейне за дополнительные листы. Между тем денежные дела поэта
были весьма плачевны. Дядя Соломон уклонялся от помощи племяннику, и
однажды Гарри написал берлинскому другу Мозеру лаконичную записку: "Если
ты мне срочно не пришлешь сорок талеров, я буду голодать на твой счет".
   Конфликт с Кампе принял неприятный характер. Издатель упорно
отказывался уплатить свыше восьмидесят-и луидоров, выданных ранее, а Гейне
грозил запретить издание книги и передать ее барону Котта в Мюнхен. С
трудом Кампе уступил поэту, обсчитав его на такой мелочи, как авторские
экземпляры.
   Третий том "Путевых картин" появился в декабре 1829 года с датой
"1830". Первая часть "Италии", под заголовком "Путешествие от Мюнхена до
Генуи", представляла собой блестящий, пронизанный гейпевским юмором очерк.
Повсюду в описания городов и людей вкраплены мысли поэта не только о
прошлом, но и о будущем Италии и всей Европы. На северо-западе страны, в
маленькой деревушке Маренго, Гейне вспоминает о битве 1800 года, когда
Наполеон одержал блестящую победу над австрийцами. И, стоя на поле
сражения, поэт высказывает свои мысли о Наполеоне. Он отвечает тем, кто
обвинял поэта в бонапартизме, в слепом преклонении перед французским
императором. Он ценит Наполеона только как разрушителя феодальной системы,
которая "теперь останавливает прогресс и возмущает образованные сердца".
   "В чем же великая задача нашего времени?" - спрашивает Гейне. И тут же
даст ответ: "Это- освобождение.
   нe только освобождение ирландцев, франкфуртских евреев, вест-индских
чернокожих и других угнетенных народов, но освобождение всего мира, в
особенности Европы, которая достигла совершеннолетия и рвется из железных
помочей привилегированных сословий - аристократии.
   Пусть некоторые философы и ренегаты свободы продолжают ковать тончайшие
цепи доводов, чтобы доказать, что миллионы людей созданы в качестве
вьючных животных для нескольких тысяч привилегированных рыцарей: они не
смогут убедить нас в этом, пока не докажут, выражаясь словами Вольтера,
что первые родились на свет с седлами на спинах, а последние-со шпорами на
ногах".
   На поле Маренго Гейне мечтал о счастливом будущем: "Да, будет чудесный
день, солнце свободы согреет землю лучше, чем аристократия всех звезд,
вместе взятых... Свободно родившись, человек принесет с собой свободные
мысли и чувства, о которых мы, прирожденные рабы, не имеем никакого
понятия. О! Они также не будут иметь никакого понятия о том, как ужасна
была ночь, во мраке которой мы должны были жить, как страшна была наша
борьба с безобразными призраками, мрачными совами и ханжествующими
грешниками! О бедные бойцы, мы всю нашу жизнь отдали этой борьбе, усталые
и бледные встретим мы зарю дня победы'"
   И поэт закончил эту патетическую главу знаменитыми словами: "Право, не
знаю, заслуживаю ли я, чтобы мой гроб украсили когда-нибудь лавровым
венком... Но меч вы должны возложить на мою могилу, потому что я был
храбрым солдатом в войне за освобождение человечества".
   Приподнятый тон борца за освобождение человечества сменяется в
дальнейших страницах, озаглавленных "Луккские воды", памфлетом на графа
Платена. Гейне вводит в описание итальянского путешествия забавную
новеллу, где остро высмеивает графа Платена и его стихи. Видя в Платене
прихвостня аристократов и попов, Гейне попутно разделывается с кликой
мюнхенских иезуитов. Он говорит о своем искусстве "чеканить из врагов
червонцы таким образом, что червонцы достаются ему, а удары от чеканки -
его врагам".
   Памфлет на Платена вызвал большой литературный скандал. Почти вся
немецкая печать единодушно стала на защиту Платена и осыпала бранью Гейне,
"плебея, осмелившегося восстать против аристократии".
   Но именно в этом обвинении Гейне чувствовал общественное значение
своего памфлета. Он писал Фаригагену:
   "Никто не замечает, что в Платене я покарал только представителя
определенной партии, прихвостня аристократов и попов. Я решил атаковать не
только на эстетической почве, - это была война человека с человеком, и
именно упрек, который мне теперь бросает публика, что я, низкорожденный,
должен был бы хоть немного щадить высокородное сословие, - этот упрек как
раз и смешит меня: именно это-то и подстрекало меня, мне хотелось подать
пример, а там будь что будет. И этот пример я добрым немцам подал".
   Прусская печать особенно яростно нападала на Гейне за его выступление
против Платена; поэт понял, что путь к государственной службе для него
закрыт навсегда. Даже многие друзья Гейне отнеслись далеко не сочувственно
к нему, только Фарпгагены проявили дружеское участие и поддерживали поэта.
   В Гамбурге число врагов Гейне заметно растет. Его ненавидит прежде
всего банкир Лазарь Гумпель, выведенный Гейне под видом маркиза Гумпелино
в памфлете на Платена. Но зато Соломон Гейне по-настоящему оценил
творчество племянника, который высмеял его самого крупного конкурента.
Недаром он охарактеризовал Гарри, рекомендуя его знакомой артистке госпоже
Девриент у себя на обеде: "Каналья!.." В этом возгласе было столько же
брани, сколько и любования задорной ловкостью племянника. Это не мешало
Соломону Гейне постоянно раздражаться против Гарри. А тот называл Соломона
"золоченым дядей" и по-прежнему был вынужден являться к нему на поклон,
чтобы получать более или менее щедрые подачки. Являясь в прихожую
Соломона, Гейне, как в былые годы, спрашивал у камердинера: "Ну, какая у
вас погода?" И, если Соломон был плохо настроен в тот день, добрый слуга
отвечал: "Бурная погода, господин доктор, уж лучше приходите еще раз,
вечерком".
   Мелкие унижения, которым подвергался Гейне в Гамбурге, необычайно
усиливали его болезненность и раздражительность.
   В образе Гумпелино Гейне высмеял не только Лазаря Гумпеля, но и
типические черты гамбургских денежных тузов. Самодовольство, уверенность в
своей мощи, самодурство - все это были свойства, которых не был лишен и
Соломон Гейне, не меньше Гумпеля любивший показную роскошь.
   Постоянные стычки с дядей, заканчивавшиеся примирением до новой ссоры,
били по самолюбию Гарри. Поэт однажды шутя, но с большою примесью
серьезности написал в альбом Соломону: "Дорогой дядя, дай мне взаймы сто
тысяч долларов и забудь навеки твоего любящего тебя племянника. Г. Гейне".
   Но, несмотря на все личные заботы и неудачи, Генрих Гейне только мужал
в борьбе с многочисленными врагами. Большой ум подсказал ему, в чем
заключается значение этой борьбы и его место в ней. "Теперь дело идет о
высших интересах самой жизни, - писал он Фарнгагену, - революция врывается
в литературу, и война становится серьезнее. Может быть... я единственный
представитель этой революции в литературе, но она необходима во всех
смыслах".


                             ПЕРЕЛЕТНАЯ ПТИЦА


   В комнате - беспорядок. В углу лежит раскрытый чемодан, в нем
разбросанное белье, книги, рукописи...
   Стулья стоят посреди комнаты, и на них навалены разные вещи. Обитатель
этой комнаты, Гейне, сидит у стола и задумчиво водит карандашом по бумаге.
Перед ним чашка недопитого кофе и бутерброд с куском сыра на тарелочке.
   В дверь постучали, и вошел молодой человек, с которым Гейне в последнее
время часто встречался. Это был критик Лудольф Винбарг, большой почитатель
творчества Гейне, один из немногих гамбуржцев, решившихся написать
восторженную статью о новом томе "Путевых картин". Редакторы долгое время
не хотели печатать отзыв Винбарга, но все же он появился.
   Винбарг подошел к столу и, поздоровавшись с Гейне, бросил любопытный
взгляд на лист бумаги, лежавший перед поэтом. В только что написанном
стихотворении каждая строка была исправлена, перечеркнута и над ней сверху
написана новая. Винбарг воскликнул:
   - Боже мой, какая трудная работа!
   Гейне пристально посмотрел на Винбарга и иронически улыбнулся:
   - Вот ваши коллеги, критики, толкуют о вдохновении и думают, что поэты
поют, как птички божьи, обо всем, что придет в голову. А кто знает,
сколько нужно бессонных ночей, растерзанных чувств, горячих мыслей, для
того чтобы создать хоть сколько-нибудь приличное стихотворение! Не знаю,
как другие, а я тружусь, как ювелир над золотой цепью, и пригоняю колечко
к колечку-слово к слову, рифму к рифме.
   Винбарг задумался и сказал:
   - Очевидно, вот такой упорной работой и достигается та простота и
безыскусственность, какую мы видим в поэзии Гейне.
   - Дорогой друг, - ответил Гейне, - вы заглянули за кулисы, или, лучше
сказать, увидели постройку дома.
   Но, когда все готово, леса убираются, и на ваш суд предстает новое
здание.
   Винбарг внимательно огляделся вокруг, выбрал один из стульев и присел
на него, убрав лежавшие на нем вещи.
   После некоторого молчания он сказал:
   - Знаете, что мне пришло в голову? У вас вид путешественника, который
провел беспокойную ночь на постоялом дворе.
   Грустный, бледный Гейне слабой улыбкой ответил на слова друга.
   - Так оно и есть, - сказал он. - Я себя чувствую путешественником и не
только в Гамбурге, но и везде в Германии. Вернее сказать, Лудольф,
я-перелетная птица, которая ищет лучших краев.
   - Куда же летит перелетная птица? - в тон Гейне спросил Винбарг.
   - Перелетная птица, - серьезно сказал Гейне, - летит в будущее...
   Наступила пауза. Гейне порылся в бумагах и нашел смятый листок.
   - Послушайте это. Моя исповедь сегодняшнего дня:

   Для дел высоких и благих
   До капли кровь отдать я рад.
   Но страшно задыхаться здесь,
   В мирке, где торгаши царят.

   Им только б жирно есть и пить,
   Кротовье счастье брюху впрок:
   Как дырка в кружке для сирот,
   Их благонравный дух широк.

   Их труд - в карманах руки греть,
   Сигары модные курить.
   Спокойно переварят все, -
   Но их-то как переварить?

   Хоть на торги со всех сторон
   Привозят пряности сюда,
   От их душонок рыбьих тут
   Смердит тухлятиной всегда.

   Нет, лучше мерзостный порок,
   Разбой, насилие, грабеж,
   Чем счетоводная мораль
   И добродетель сытых рож!

   Эй, тучка, унеси меня,
   Возьми с собой в далекий путь,
   В Лапландию, иль в Африку,
   Иль хоть в Штеттин - куда-нибудь!

   О, унеси меня!.. Летит...
   Что тучке мудрой человек!
   Над этим городом она
   Пугливо ускоряет бег.

   Винбарг почувствовал, что это действительно исповедь сердца поэта.
Двадцативосьмилетний критик тоже задыхался в Гамбурге и мечтал уехать куда
угодно, только бы прочь из этого города. Он не хуже Гейне знал гамбургское
общество и не раз слыхал от толстых, самодовольных дам, жен сахарных и
кофейных королей, что его друг Генрих Гейне непроходимо глуп и ни о чем не
может говорить с дамами, кроме как о погоде. Они и не подозревали, что
Гейне издевательски говорил с ними только о погоде.
   Пришел художник Петер Лизер, давний приятель Гейне, глуховатый и
поэтому всегда имевший растерянный вид. Лизер был страстным любителем
музыки. Гейне всегда поражался тому, что Лизер, несмотря на глухоту, тонко
воспринимал музыку и даже был оперным критиком в одном из гамбургских
журналов. Прервав беседу Гейне и Винбарга, Лизер, не говоря ни слова,
протянул Гейне белый листок бумаги. На нем был изображен резко черными
беглыми штрихами знаменитый итальянский скрипач Николо Паганини,
приехавший на гастроли в Гамбург.
   Несколько дней назад Гейне и Лизер встретили Паганини на Юнгферштиге.
На скрипаче был темно-серый сюртук, длинный, доходивший до пят, отчего вся
его фигура казалась очень высокой. Длинные черные волосы вились кудрями и
спадали на плечи, обрамляя мертвенно-бледное лицо с резкими чертами. В
этом лице было что-то зловеще-фантастическое, что привлекало всеобщее
внимание.
   "Я зарисую его, непременно зарисую!" - сказал Лизер и, стремительно
выхватив из кармана альбом и карандаш, тут же несколькими смелыми штрихами
набросал Паганини. Этот портрет Лизер теперь принес и подарил Гейне.
   - Но, друзья мои, у меня есть нечто получше, чем этот рисунок. Дьявол
водил моей рукой, это несомненно! -Лизер таинственно захихикал. Это он
делал всегда, когда радовался какой-нибудь, своей проделке. Тут же он
добавил: - И тот же дьявол дал мне три билета на сегодняшний концерт
Паганини.
   - Откуда это? - разом спросили Гейне и Винбарг.
   Они знали, что попасть на концерт Паганини было почти невозможно.
   Лизер только загадочно улыбнулся и не выдал тайны, а вечером
торжественно повел друзей в Театр комедии, где Паганини давал концерт.
   Когда друзья вошли в зал, ярко освещенный хрустальными люстрами со
свечами, там царила полная тишина.
   Публика, переполнившая партер и ложи, блиставшая модными туалетами,
брильянтами и жемчугами, черными фраками, белоснежными манишками и
манжетами, орденами и лентами, браслетами, серьгами и булавками в
галстуках, - избранная публика делового, денежного Гамбурга с нетерпением
ждала выхода прославленного скрипача.
   Торопливой походкой пробежал через зал Георг Гаррис, бессменный
импрессарио Паганини. Гейне шепнул Винбаргу:
   - Сейчас появится Фауст-Паганини. Только что пробежал его Мефистофель в
виде черного пуделя.
   Винбарг не успел ответить на шутку Гейне. Зрительный зал задрожал от
рукоплесканий, и на сцене появился маэстро Паганини.
   Одетый во все черное-длинный черный фрак, черный жилет и черные брюки,
болтавшиеся на тощих ногах, - Паганини с какой-то механической точностью
заводной куклы отвешивал во все стороны неуклюжие поклоны. При этом в
одной руке он держал скрипку, в другой - смычок, безвольно опущенный вниз.
Желтоватый свет ламп, вытянувшихся вдоль рампы, придавал еще более
бледный, мертвенный вид лицу музыканта. Гейне показалось, что это был не
живой человек, а мертвец, вставший из могилы, чтобы пленить весь этот зал
своей чудесной игрой на скрипке.
   - Он похож на вампира, - шепнул Гейне Винбаргу. - И он хочет высосать
если не кровь нашего сердца, так деньги из наших кошельков во всяком
случае.
   Наконец зал замолк, Паганини перестал отвешивать поклоны, поднял
скрипку к острому подбородку и провел по струнам смычком.
   Лизер, приложив руку к ушам, замер в волнении. Гейне откинулся на
спинку стула, и все мысли отошли назад перед покоряющей стихией музыки.
Гейне очень любил музыку и воспринимал ее не только в звуках, но и в
зрительных образах. Эти образы проходили перед ним длинной вереницей,
обгоняя друг друга, вызывая непрерывную смену впечатлений и настроений. С
первым ударом смычка Гейне увидел перед собой преображенным не только
великого артиста, но и всю обстановку вокруг него. Ему представилась
маленькая гостиная, залитая золотистым светом восковых свечей. Она была
уставлена изящной мебелью галантного XVII века. Статуэтки, вазы,
безделушки, китайский фарфор, кружева и ленты-все принадлежности
театральной примадонны переполняли гостиную. В воображении Гейне Паганини,
одетый в атласный костюм того века - в цветной камзол, короткие панталоны,
шелковые чулки и башмаки с золотыми пряжками, - играл на скрипке перед
нотным пюпитром, а рядом с ним стояла красавица певица. Лицо ее сверкало
вдохновением, легко и свободно выводила она рулады, более всего похожие на
соловьиную трель, и этот концерт двух любящих сердец был пленителен и
волнующе горяч.
   Но вот звуки смолкли, волшебство кончилось, видение исчезло. Зал
сотрясался от рукоплесканий, а Паганини, снова во всем черном, отвешивал
свои угловатые поклоны.
   - За одно это не жалко отдать два талера, - громко сказал сосед Гейне,
богатый меховщик.
   Гейне улыбнулся. "Вот настоящая оценка искусства в Гамбурге", - подумал
он.
   Потом опять запела волшебная скрипка Паганини. Но это уже не были
веселые звуки; протяжно и хрипло гудела басова