ую клячу.
Гарри охотно покидал душный, пропахший колониальными пряностями склад
бакалейщика и бродил по Франкфурту. С благоговением стоял он возле дома на
улице Гроссер Гиршграбен, ничем, казалось, не отличавшегося от многих
таких же домов. Но здесь свыше полувека назад родился Г„те, чьими
произведениями зачитывается Гарри. Часто перед ним вставали образы
бунтарей Прометея и Фауста, Г„ца фон Берлихингена и Эгмонда - героев Г„те,
стремившихся уничтожить насилие и освободить людей от рабства.
   Гарри стоял перед домом Г„те, представлял себе, как в былые дни
открывалась тяжелая дубовая дверь и из нее выходил вдохновенный юноша с
гордо поднятой головой, в чертах лица которого было нечто от олимпийцев.
   "Счастливец! - думал про него Гейне. - Его никто не принуждал идти
путем, который был ему противен. Да это и понятно: он - сын франкистского
патриция, а я..."
   У Гейне не раз являлось желание побывать у Гете...
   может быть, показать ему свои стихи. Но ведь Г„те уже давно жил в
Веймаре, был министром герцога Веймарского. Что ему какой-то Гарри из
Дюссельдорфа? И вместе с тем Гейне решил, что, как только представится
возможность, он побывает у Г„те.
   Чем больше Гарри жил во Франкфурте, тем тяжелее и ненавистнее для него
становился спекулятивный и торгашеский дух этого города. Гейне шутил, что
здесь все торговцы продают товары на десять процентов ниже фабричной цены
и все же получают барыш. Так он высмеивал обман и изворотливость
франкфуртского купечества.
   Глядя на гордое здание знаменитой ратуши Ремер, Гарри говорил, что
здесь "покупают германских императоров тоже на десять процентов ниже
фабричной цены".
   Наряду с кварталами нового города Гарри видел во Франкфурте и живой
отголосок средневековья: жалкие, узкие улицы, населенные еврейской
беднотой. Лишенная всяких гражданских прав, она была загнана за ворота
гетто [Гетто - часть территории (например, городской квартал), отведенной
для принудительного поселения жителей по признакам расовой или религиозной
принадлежности.] и не могла жить в других кварталах Франкфурта.
   Здесь Гарри увидел те грубые приемы национального угнетения, которых не
знала его родная Рейнская область.
   Во Франкфурте Гейне впервые увидел настоящего, живого писателя. Молодой
литератор Людвиг Берне, который впоследствии стал одним из крупнейших
публицистов Германии, начинал свою деятельность во Франкфурте-на-Майне как
театральный критик. Когда Самсон Гейне привез сына во Франкфурт, он сказал
Гарри, указывая на человека с энергичным лицом, одетого в черный блестящий
сюртук:
   - Вот доктор, который пишет против комедиантов.
   Это и был Людвиг Берне. Гейне не удалось тогда познакомиться с ним.
Юноша не мог и подумать, что через четверть века он напишет книгу о Берне,
которая вызовет столько шума в Германии.
   Отдельные яркие впечатления от франкфуртской жизни редко выпадали на
долю Гарри. Дин проходили серо и однообразно.
   Прошло два месяца со времени поступления Гейне в лавку торговца
колониальных товаров, и терпение юноши иссякло. Неожиданно для самого себя
и еще больше для родителей своенравный жрец Меркурия сложил в чемодан
немногие свои пожитки и, купив самое дешевое место в почтовой карсте,
отправился в Дюссельдорф. Для чего?
   Он и сам не мог объяснить. Но вдруг им овладела такая неудержимая тоска
но дому, по товарищам, по всему тому, что было связано с уютом и первыми
радостями его беззаботного детства, представлявшегося ему теперь как
сплошной калейдоскоп всегда ярких, веселых и страшных, влекущих своей
новизной переживаний.
   Родители Гейне были несколько обескуражены франкфуртскими неудачами
сына. Однако они не отказались от своего решения сделать его купцом и лишь
подумывали, что предпринять в дальнейшем.
   Пока что Гарри был предоставлен самому себе. Почти целые дни он
проводил в дюссельдорфской библиотеке.
   Там любили этого развитого и остроумного юношу. Его допускали в "святая
святых" библиотеки, и он с ловкостью корабельного юнги взбирался по
высоким лестницам на самые верхние полки, где лежали совсем забытые книги.
Там он отыскал брошюру Симона фон Гсльдерна, изданную в Лондоне. То было
стихотворное сочинение, не очень вразумительное, того самого двоюродного
дедушки "Восточника", своеобразную жизнь которого Гейне изучал на чердаке
"Ноева ковчега". Оказалось, что двоюродный дедушка, как и его внук, писал
стихи. "Я буду писать лучше, - самоуверенно подумал Гарри. - Нго стихи -
тепловатая водица, а в моих должна течь горячая кровь. Я буду стремиться к
этому".
   Пока Гарри просиживал долгие часы в библиотеке, совершал прогулки с
друзьями, беседовал с сестрой Шарлоттой, своей любимицей, вспоминая их
детские игры, Самсон Гейне неустанно думал о будущем сына. Наконец он
решился написать письмо своему брату Соломону.
   Пространно, без излишних жалоб, с чувством собственного достоинства,
рассказывал он о неудачах старшего сына и обращался к брату с просьбой -
взять Гарри в Гамбург иод свое покровительство. Судьба Гарри решалась за
его спиной. Он мало думал о Гамбурге и Соломоне Гейне, хотя его
романтическая фантазия нередко рисовала образ Амалии, тронувшей его сердце
во время краткой встречи с ней в Дюссельдорфе. Гарри смущенно рассказал
друзьям, особенно Христиану Зете, о ней, восхищаясь ее красотой и
"неповторимой женственностью". И, когда отец сказал Гарри, что его решено
отправить в Гамбург на выучку к дяде, смешанные чувства овладели юношей.
Он мог предвидеть, что ему не сладко будет жить там, под опекой
грубоватого и капризного банкира, но его влекло к Амалии, и он хотел во
что бы то ни стало покорить ее сердце. Узнав о предстоящем отъезде в
Гамбург, Гарри написал стихотворное послание бывшему школьному товарищу
Францу фон Цуккальмальо. Оно начиналось словами:
   На север влечет меня золотая звезда;
   Прощай, мой друг, вспомниаи обо мне ты всегда!
   Золотая звезда, которая влекла Гарри на север, в Гамбург, была Амалия.
   Весной 1816 года Гарри вноаь расстался с родным городом и отправился в
Гамбург.


                                    II


                            ЮНОШЕСКИЕ СТРАДАНИЯ


                               ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ


   Рыжая Иозефа взяла большое румяное яблоко и протянула его Гарри. Он
разломил яблоко пополам; оно оказалось червивым. Иозефа дотронулась
пальцем до половинки, протянутой ей, и тотчас из яблока хлынула кровь.
Затем это исчезло, и явился ректор Шальмейер с толстой книгой в кожаном
переплете с золотыми застежками. Он открыл книгу и прочитал:
   "Генрих Гейне, сегодня ты держишь экзамен на аттестат любви". Тут
заиграла музыка, зазвучали далекие хоры.
   Гарри глубоко вздохнул и проснулся. Он обвел глазами комнату, в которой
находился, и увидел узкое окошко, прикрытое кисейной занавеской, часы с
кукушкой на стене, столик с графином воды, узкую постель, на которой лежал.
   Ему часто снились картины дюссельдорфской жизни, но всегда в
фантастическом освещении, где переплетались правда и вымысел. С тех пор
как Гарри жил в Гамбурге, такие сны назойливо повторялись. Они мучили его,
но вместе с тем и вносили какое-то оживление в его однообразную, скучную
жизнь. Каждый день ему приходилось ходить на службу в банкирскую контору
дядя. Банкир восседал в роскошном кабинете с кожаной мебелью, а у дверей
его кабинета толпились и шумели финансисты, купцы, владельцы мастерских и
фабрик, маклеры. Гарри находился довольно далеко от кабинета, в котором
свершались сложные дела и крупные обороты. Он сидел за высокой конторкой,
заваленной бумагами, счетами, канцелярскими книгами. Ему поручали вести
коммерческою переписку или делать выборки из текущих счетов. Гарри
неохотно, спустя рукава выполнял эту работу. Дядя не раз бранил его и
ставил ему в пример своих служащих, особенно старого бухгалтера Гирша.
Этот сутулый человек, с маленькой седоватой бородкой и солидной лысиной,
тоже ворчал па Гарри, но уже более добродушно, понимая, что, как-никак,
Гарри племянник "великого Соломона". У Гирша была своя философия -
философия бедного и подневольного человека. Он рад был по любому поводу
изложить свои правила угодничества и подобострастия. Эта философия совсем
не подходила Гарри, но он не хотел вступать с Гиршсм в пререкания - ведь
тот был единственным человеком в конторе, который не смотрел на Гарри
свысока или с сожалением.
   Гарри пока жил на улице Гроссе Блейхен, в доме ј 307 у вдовы Ротбертус,
занимая скромную комнату.
   Летом Соломон Гейне обещал взять его в Ренвилль. Там, вблизи Оттензена,
находилась его загородная вилла. Вся семья банкира с весны до поздней
осени жила в Ренвилле: сам банкир, его жена Бетти и трое детей - Амалия,
Тереза, Карл. Соломон Гейне приглашал и многочисленную родню из Гамбурга и
других мест погостить в Ренвилле. Его тщеславию льстило, что бедные
родственники восхищались великолепием загородного дворца.
   И в самом деле Ренвилль был красив. Расположенный на невысоких холмах,
он спускался отлогими террасами к равнине, по которой протекала Эльба,
впадая в Северное море. Старинный замок, купленный Соломоном Гейне в этой
живописной местности, был перестроен по вкусу гамбургского банкира. Здесь
все говорило о богатстве и роскоши, призванной бить в глаза. Возки,
коляски, кареты, подъезжавшие к Ренвиллю, останавливались у черной
чугунной ограды с золочеными украшениями. Широкие ворота открывали доступ
в великолепный парк. По длинной липовой аллее можно было дойти до круглой
площадки, находившейся в центре парка. Большой мраморный водоем,
украшенный двумя сфинксами, сверкал блестящими струями фонтана. Посредине
водоема мраморная девушка лила густую струю воды из высокого кувшина. А
дальше, в перспективе, открывался белый фасад двухэтажной виллы с двумя
стеклянными верандами по бокам. Наверху помещалась маленькая мансарда, а
на высоком шпиле замка колыхался большой флаг. Неподалеку находился
флюгер, по вращению которого определяли силу и направление ветра. Парк был
оборудован по версальскому образцу: с искусственными гротами и каскадами,
зелеными беседками и искусно подстриженными деревьями. Владелец виллы не
скупился на многочисленный штат: в его распоряжении было множестао
ливрейных лакеев, поваров, садовников, камердинеров, горничных и кучеров.
   У Соломона Гейне были все основания чванливо называть свое поместье
"земным раем". Туда-то и попал его племянник Гарри летом 1816 года. Ему
отвели небольшую комнатку в мансарде, куда вела узкая лестница. Как раз
над головой Гарри помещался флюгер, и юноша шутил, что он учится держать
нос по ветру и определять настроение дяди по вращению флюгера.
   В описываемый августовский день Гарри проснулся в мансарде, и какая-то
неясная тревога овладела им. Сны, которые он видел, смущали его, он
отчетливо запомнил огромную книгу в руках Шальмейера и слова, что он
держит экзамен на аттестат любви. Это так и было. Когда Гарри приехал в
Гамбург, он мечтал увидеть Молли, как он звал про себя Амалию. Но тут его
ждало разочарование: Амалия вместе со своей матерью Бетти была в отъезде,
и Гарри пришлось ждать встречи с кузиной. Он выразил свое волнение в
письме к закадычному другу Христиану Зете: "Радуйся, радуйся: через четыре
недели увижу я Молли. Вместе с ней вернется моя муза ко мне.
   Два года я уже не видел ее. Старое сердце, чего ты так радуешься и
бьешься так громко!"
   Долгожданная встреча состоялась в городском особняке дяди, на
Юнгферштиге. Амалия плавно плыла по сверкающему паркету гостиной,
отражаясь в зеркалах с золочеными рамами. Гарри показалось, что она
обращается с ним мягче и нежнее, чем в Дюссельдорфе. Она даже взяла его на
прогулку по городу, и Гарри сидел рядом с ней, небрежно откинувшись на
бархатные подушки большого ландо, между тем как кучер в высоком цилиндре
ловко пощелкивал бичом, подгоняя пару серых лошадей. И все же между ними
не возникало ничего похожего на дружбу. В мягкой улыбке Амалии Гарри видел
нечто, охлаждавшее его снисходительностью, а любой намек на фамильярность
с его стороны она отводила самым решительным образом.
   Ночью, ворочаясь с боку на бок на соломенном тюфяке в комнате, снятой у
вдовы Ротбертус, Гарри многое передумал. Его мучило, что он попал в
какой-то чужой и страшный мир, где деньги безжалостно топчут все добрые
человеческие чувства. Да, город Гамбург, с его стотысячным населением,
нарядными улицами и жалкими окраинами, с кораблями, привозящими товары со
всех концов света, с его торгашеским, черствым духом, мало соответствовал
настроениям Гарри. В этом городе менял и банкиров, колониальных торговцев
и маклеров он учился ненавидеть всевластье денег. Горько посмеиваясь над
своим положением "племянника великого Гейне", Гарри писал Христиану Зете:
"Мне живется хорошо. Я сам себе господин, я держусь независимо, гордо,
твердо, неприступно и со своей высоты вижу людей далеко внизу такими
маленькими, прямо карликами, и это приятно мне. Ты узнаешь тщеславие
хвастуна, Христиан?.. Правда, что Гамбург-гнусный, торгашеский притон,
здесь много девушек, но не муз..."
   И тут же Гарри жалуется, что муза как будто изменила ему, предоставила
одному отправиться на север, а сама осталась дома, испуганная
"отвратительными коммерческими делами, которыми он занимается".
   В Ренвилле Гарри ждал отдых. Здесь он уже не должен был ходить на
службу в банкирскую контору, выслушивать наставления Гирша и попреки дяди.
А главное, здесь он видел Амалию и утром, и днем, и вечером, когда хотел.
Он встречался с ней и за обедом в богатой столовой, и в тенистых аллеях
парка, и на берегу Эльбы.
   Правда, Амалия редко бывала одна: ее всегда сопровождала старая тетка с
бесчисленными бородавками на бугроватом красном лице или какая-нибудь
приживалка, которых было немало в доме Соломона Гейне. Нередко к Лмалии
приезжали подруги, такие же чопорные, жеманные девицы. Бывали и молодые
люди, расфранченные, самодовольные, все это были сыновья богатых
родителей, уверенные в том, что они могут купить все на свете. Среди них
был один, особенно неприятный Гарри. Звали его Ион Фридлендер, и говорили,
будто его отец один из самых богатых землевладельцев во всей Пруссии. Он
ходил важно и степенно, словно ему было не семнадцать, а семьдесят лет,
опирался на черную трость с белой ручкой из слоновой кости, знал наизусть
генеалогию королевского дома Гогеицоллернов и говорил, что все беды
Германии идут от французов и от французских философов, которых он,
впрочем, никогда не читал и читать не будет. В доме Соломона Гейне все
считали Иона Фридлендера умницей, и юноша держал себя подобающим образом:
цедил сквозь зубы слова и пренебрежительно относился к слугам.
   Все же Гарри несколько раз оставался с Амалией наедине. Как-то ему
удалось заинтересовать ее рассказами о своем детстве. Она внимательно
слушала его, и Гарри, взволнованный ее присутствием, рассказывал вс„ новые
и новые истории, импровизируя на ходу, соединяя правду с вымыслом. Но
вдруг Амалия прервала рассказ кузена, сказав, что ее ждет портниха и надо
примерять новое платье.
   - Ты потом доскажешь мне свои сказки, - бросила она, оставляя юного
рассказчика в полном замешательстве.
   Чем больше Гарри бывал в обществе Амалии, тем больше убеждался он в
своей любви к ней. Это была юношеская восторженная любовь к девушке,
которую он готов был считать совершенством, не отдавая себе отчета в том,
что она собой представляет. Гарри, презиравший среду, в которой должен был
находиться, питавший к дяде противоречивые чувства отвращения и
благодарности за заботы о нем, из всего сонма банкиров, конторских
чиновников, маклеров, приживальщиков и приживальщиц выделил только одно
непостижимо светлое существо - Лмалию. И вот настал долгожданный день-день
ее рождения. Гарри решил в этот день признаться Амалии в своих чувствах.
Он припомнил великое множество прочитанных им романов и обдумывал, как это
сделать, как сказать волшебные слова: "Я люблю тебя..."
   Гарри написал в честь Амалии восторженное стихотворение. В нем
говорилось и о ее красоте, и о ее доброте, и о великих ее добродетелях. Он
переписал возможно красивее свое стихотворение на плотной слоновой бумаге,
сложил его вчетверо, как прошение, и спрятал в боковой карман парадного
костюма. При первом удобном случае Гарри решил передать кузине
стихотворное приветствие и тут же сказать ей вс„, что таил в сердце.
   Понятно, почему с такой тревогой проснулся Гарри в день рождения
Амалии, понятно, почему ночью ему снились такие странные сны. Он позвал
камердинера, и старый Михель, в ливрее с золотыми пуговицами, внес миску и
кувшин с водой. Гарри стал умываться и, как всегда, произнес свою шутку,
по-видимому веселившую Михеля.
   Он сказал:
   - Ну как наш Борей сегодня? Что показывает флюгер?
   Бореем, то есть богом северного ветра, Гарри называл ворчливого дядю
Соломона. Он уверял, что флюгер на крыше показывает не только направление
ветра, но и перемены в настроении дяди. Строгий, никогда не улыбающийся
Михель привык к шуткам жильца мансарды.
   Он ответил ему просто и сдержанно:
   - Сегодня опасаться нечего. На крыше и в доме полный штиль.
   Одевшись, Гарри спустился вниз. Хотя было раннее утро, на площадке
перед виллой уже суетились люди.
   Старый садовник Карл прикреплял к фасаду виллы цветочные гирлянды с
монограммой "А" и "Г". Поодаль три музыканта - скрипач, флейтист и трубач
- репетировали какой-то марш. Возле них стоял старый Гирш и, размахивая
руками, объяснял, по какому случаю их выписали из Гамбурга. Он требовал от
этих жалких музыкантов, чтобы они играли не хуже, чем в гамбургской опере.
По-видимому, все барское население виллы еще спало. Гарри поднялся к себе
наверх, заперся и решил не выходить, пока о нем не вспомнят. Он пробовал
писать, но дело не клеилось; читал книгу, но строки плыли, качались перед
глазами, а смысл их ускользал от него.
   Шли часы... На площадке по-прежнему грустно гудела труба, пиликала
скрипка, фальшивила флейта. Наконец о Гарри все-таки вспомнили. Его
позвали в столовую, и он пошел туда с замиранием сердца. Но там не было
ничего торжественного. Дядя Соломон сидел, как обычно, в глубоком кресле,
одетый в неизменный халат ярко-шафранного цвета; на ногах его были красные
сафьяновые туфли с золотыми шариками. По двум сторонам кресла стояли два
ливрейных лакея, выполнявшие неизвестно какие обязанности. Гарри шутил про
себя, что так как дядя не силен в грамматике, то один лакей ему
подсказывает дательный, а другой - винительный падежи. Тетя Бетти
собственноручно наливала кофе в большие белые чашки, - это была традиция
дома.
   Гарри сказал: "Доброе утро, дядя", удостоился похлопывания по плечу,
затем поцеловал руку тете и растерянно добавил:
   - Поздравляю вас, дядя и тетя...
   Но тут он услышал голос Амалии, тоже сидевшей за столом:
   - Не мешало бы, кузен, поздравить и меня!
   Лицо Гарри залилось краской и стало краснее, чем роза, приколотая к
халату дяди Соломона. Он пролепетал слова поздравления и поплелся в конец
столовой, где обычно сидел вместе с приживальщиками.
   Совсем иначе он представлял себе встречу с Амалией в этот день. Как же
теперь вручить ей стихотворение? Как открыться ей?
   День тянулся, как улитка. Приезжали какие-то люди, привозили торты,
букеты цветов, дорогие подарки. За обедом появилась молодежь. Рядом с
Лмалиеи сидел Ион Фридлендср, шутил и глупо смеялся. Гарри ждал случая,
чтобы подойти к кузине. Произошло это неожиданно. Уже вечерело, по солнце
еще медлило покинуть розовое небо. С Эльбы дул свежий ветер. Гарри шел по
боковой дорожке парка, и вдруг из-за поворота, обогнув зеленый боскет,
появилась Амалия.
   Гарри бросился к ней.
   - Кузина... - - сказал он. Голос его звучал глухо, руки дрожали. Он
торопливо достал свернутый лист бумаги из кармана. Амалия остановилась и
спокойно смотрела на него. - Кузина, - повторил Гарри, - я должен вам
сказать... Нет, лучше я прочту.
   Он развернул большой лист бумаги и стал читать дрожащим голосом: