ония душевных переживаний поэта, и сильный, страстный голос его сердца
перекликался с голосами лесных птиц, шумом рек и водопадов, запахами
цветов и сверканием золотых звезд. Гейне был живописцем природы и находил
смелые, неожиданные краски для ее изображения. Яростный дождь, хлеставший
над Северным морем, он описал так, как еще никто до него не описывал:

   Сердитый ветер надел штаны,
   Свои штаны водяные,
   Он волны хлещет, а волны черны, -
   Бегут и ревут, как шальные.

   Потопом обрушился весь небосвод,
   Гуляет шторм на просторе.
   Вот, кажется, древняя ночь зальет,
   Затопит древнее море!

   Весь мир представляется Гейне, как живой, вечно меняющийся поток. Все
существующее на земле им поэтически одушевлено, и даже звезды на небе
ведут друг с другом беседы.

   Фиалки смеются лукаво.
   И тянутся розы к звездам,
   И шепчут душистые трапы
   Душистую сказку цветам.

   В его стихах "и солнце смеялось, и липа цвела", и "вздохи его
обращались в полуночный хор соловьев".
   Аккорды грусти слышны в "Книге песен": печальное настроение поэта
отражается и в восприятии природы.

   Отчего весенние розы бледны,
   Отчего, скажи мне, дитя?
   Отчего фиалки в расцвете весны
   Предо мной поникают, грустя3
   Почему так скорбно пост соловей.
   Надрывая душу мою?
   Почему в дыханье лесов и полей
   Запах тлена я узнаю?

   Почему так сердито солнце весь день,
   Так желчно глядит на поля?
   Почему на всем угрюмая тень
   И мрачнее могилы земля?

   Почему, объясни, - я и сам не пойму, -
   Так печален и сумрачен я?
   Дорогая, скажи мне, скажи, почему,
   Почему ты ушла от меня?

   Гейне сказал: "Из моих скорбей великих песни малые родятся". В его
коротеньких песнях самая скорбь превращалась в поэзию, будила живую мысль,
рождала благородные чувства.

   Хотел бы в единое слово
   Я слить мою грусть и печаль
   И бросить то слово на ветер,
   Чтоб ветер унес его вдаль.

   И пусть бы то слово печали
   По ветру к тебе донеслось,
   И пусть бы всегда и повсюду
   Оно к тебе в сердце лилось!

   И если б усталые очи :
   Сомкнулись под грезой ночной,
   О, пусть бы то слово печали
   Звучало во сне над тобой!

   Поэт обращался к тем, кто мог бы обвинить его в стремлении отвернуться
от жизни, уйти и темный мир своей печали:

   Подождите терпеливо:
   Еще все из сердца рвется
   Старой боли стон и живо
   В новых песнях отдается.

   Подождите, в жизни новой
   Эхо боли расплывется, -
   Из груди моей здоровой
   Песнь веселая польется.

   В "Книге песен" немало стихотворений веселых, юмористических,
содержащих иронию, насмешку над пошлостью, тупостью, ограниченностью
мещанства. Неудачная любовь изображена не только в трагических тонах, но и
в иронических. Поэт нередко издевается над самим собой-над своими смешными
мечтаниями и пустыми надеждами. Обращаясь к влюбленному другу, поэт
говорит:

   Друг бесценный, ты влюблен,
   Новых мук познал немало,
   Все темнее в голове,
   А в душе светлее стало.

   Друг бесценный, ты влюблен,
   И, хотя молчишь об этом,
   Пламя сердца твоего
   Так и пышет под жилетом.

   Гейне не побоялся применить "прозаическое" слово "жилет" в
стихотворении о любви, для того чтобы острее выразить свою иронию. Такие
концовки были оригинальным приемом Гейне. Поэт умел найти комическое в
самых незначительных событиях жизни и с большим юмором показывал
незадачливых героев в жанровых сценах.
   Высмеивая геттингенских студентов-бездельников, "маменькиных сынков",
Гейне нарочито переносит действие в старинный испанский университетский
город Саламанку, а геттингенского студента называет на испанский лад "дон
Эирикец".

   Вот сосед мой, дон Энрикец,
   Саламаикскнх дам губитель.
   Только стенка отделяет
   От меня его обитель.

   Днем гуляет он, красоток
   Обжигая гордым взглядом.
   Вьется ус, бряцают шпоры,
   И бегут собаки рядом.

   Но в прохладный час вечерний
   Он сидит, мечтая, дома,
   И в руках его - гитара,
   И в душе его - истома.

   И как хватит он по струнам,
   Как задаст им, бедным, жару!
   Чтоб тебе холеру в брюхо
   За твой голос и гитару!

   "Книга песен" поражала своим разнообразием. Она вышла в свет в октябре
1827 года. Кампе выпустил ее тиражом в пять тысяч экземпляров. Это был
огромный по тем временам тираж. Популярность Гейне росла. Его имя знали и
в Берлине, и в Гамбурге, и на Рейнс-всюду, где были читающие люди.
Появились и отзывы в печати, главным образом положительные.
   И все же Гейне чувствовал себя неустроенным, не нашедшим места в жизни.
Дядя Соломон встретил его но возвращении из Англии с крайним раздражением.
Он не мог простить Генриху его лондонской проделки с аккредитивом и в
ярости кричал, что племянник хочет разорить его. Тщетно жена Соломона,
отличавшаяся добродушием Бетти, старалась примирить его с племянником.
   Генрих даже избегал появляться в доме банкира, тем более что там
гостила приехавшая из Кенигсберга Амалия с мужем Фридлендером. Все-таки
ему пришлось повидаться с ними. Поэт с горечью подумал, что одиннадцать
лет разлуки выветрили аромат любви. В уме вертелись написанные им когда-то
строчки:

   Покуда я медлил, вздыхал и мечтал,
   Скитался по свету и тайно страдал,
   Устав дожидаться меня наконец,
   Моя дорогая пошла под венец
   И стала жить в любви да в совете
   С глупейшим из всех дураков на свете.

   Моя дорогая чиста и нежна,
   Царит в моем сердце и в мыслях она.
   Пионы щечки, фиалки глазки. -
   Мы жить могли бы точно в сказке.
   Но я прозевал мое счастье, друзья,
   И в этом глупейшая глупость моя.

   Гейне хотел во что бы то ни стало вырваться из Гамбурга. Неожиданно он
получил приглашение от мюнхенского издателя барона Котта занять место
одного из редакторов газеты "Политические анналы". Поэт с радостью
согласился и в последних числах октября отправился в Мюнхен. Путь Гейне
лежал через Геттинген, Кассель, Франкфурт, Штутгарт.
   В Геттингене его дружелюбно принял профессор Сарториус, один из
немногих геттингенцев, не пострадавших от стрел Гейне. В Касселс Гейне
пробыл неделю в обществе Якоба и Вильгельма Гриммов, сказки которых он
очень любил, а их третий брат Людвиг, известный художник, нарисовал
портрет Гейне. Поэт посмеивался над романтической приукрашенностью своего
облика: "Длинное немецкое лицо, очи, полные тоски, подъяты к небесам".
   Во время пребывания во Франкфурте-на-Майне он охотно встречался с
Людвигом Берне, входившим в моду радикальным публицистом; в Штутгарте
повидался с журналистом Вольфгангом Менцелем, товарищем по Боннскому
университету. Гейне тогда и не подозревал, что через несколько лет Менцель
станет его злейшим врагом и прислужником реакции.
   Гейне льстила его популярность, но в Гейдельберге ему довелось
познакомиться с ее оборотной стороной. Он навестил своего брата Макса,
учившегося там на медицинском факультете, и вместе с ним и другими
студентами совершил прогулку в горы. Вюртембергскнй полицейский подошел к
нему и спросил, не имеет ли он честь видеть перед собой поэта Гейне.
Растроганный таким вниманием со стороны прислужника власти, Гейне весело
подтвердил, что он действительно поэт. Но тут же его постигло горькое
разочарование, когда полицейский заявил, что именем закона он должен
немедленно покинуть границы Вюртембергского княжества, иначе ему грозит
арест. Пришлось срочно оставить Гейдсльберг.


                               "НОВЫЕ АФИНЫ"


   В застекленной галерее загородного мюнхенского ресторана в солнечный
зимний день 1827 года за столиком сидели двое: один - пожилой, солидный и
сосредоточенный, другой-молодой, с нервными, порывистыми движениями. Он
возбужденно что-то доказывал старшему, и его красивые белые руки взлетали
вверх, словно рвались за полетом мысли. Тот, что постарше, был мюнхенским
журналистом, редактором газеты "Политические анналы", по фамилии Линднер;
его собеседник-Генрих Гейне, который недавно приехал в столицу Баварии и
совместно с ни-м редактировал газету.
   - Я не укоряю вас, дорогой Гейне, - рассудительно говорил Линднер, - вы
еще молоды и рветесь в бой.
   Я лучше вас знаю условия жизни в нашем королевстве.
   Если мы пойдем по вашему пути и будем задевать католическую партию,
паша газета приобретет несколько сот новых подписчиков из числа либералов.
Но это продлится недолго. Газету закроют, а нас с вами вышлют, пожалуй, из
Баварии. Наш издатель барон Котта слишком стар, чтобы подвергаться таким
испытаниям, и он никогда не был под подозрением у властей.
   Гейне с досадливым выражением лица слушал размеренную, поучающую речь
Линднера. Вдруг он улыбнулся: сколько людей хотят его образумить, убедить
в том, что надо отказаться от безрассудства! Вот Губиц моложе Линднера, а
говорил ему все то же. Но Гарри не хочет и не умеет быть благоразумным в
том духе, как этого желают благонамеренные господа.
   - Нет, дорогой Линднер, - сказал Гейне, - очевидно, мне не место в
Германии. Я ведь давно помышляю о том, чтобы уехать в Париж. Что меня
удерживает от этого? Одно маленькое обстоятельство: я люблю родину и вряд
ли смогу жить вдали от нее. Что касается ваших упреков, они не совсем
справедливы. Ведь я добросовестно работаю в газете и оказываю ей большую
услугу тем, что не пишу в ней. Мои статьи создали бы дурную репутацию и
барону Котта и вам.
   Линдиер засмеялся:
   Вы так талантливы, Гейне, что иной раз можно пожертвовать и репутацией.
Но язык... язык ваш-это жало змеи...
   - Ах, Линднер, - воскликнул Гейне, - к чему такая ирония!
   Девушка, разносившая на подносе пиво, приняла восклицание Гейне за
обращение к ней и быстро сказала:
   - У нас, господин, нет такого пива-"ирония", но я могу принести
францисканское или брауншвейгское.
   - Два францисканских, - со смехом сказал Гейне и, обращаясь к Линднеру,
добавил: - Я уже успел полюбить Мюнхен, и многое в нем мне кажется
приятным, но самое ужасное то, что "иронию" заменяют францисканским'
ханжеством.
   Лииднер укоризненно покачал головой:
   - Вы дождетесь, что патер Деллингер возьмется за вас в своей газете, и
тогда не видать вам профессорской кафедры в Мюнхенском университете!
   - Кстати, - заметил Гейне, - вы давно обещаете познакомить меня с
министром Шенком. Он мог бы посодействовать мне в получении кафедры.
   - Я уже говорил о вас, - ответил Линднер. - Он относится весьма
доброжелательно к вам и хорошо знает ваши стихи. Ведь он сам и поэт и
драматург.
   В это время к галерее ресторана подкатил нарядный экипаж. Сквозь
высокие окна было видно, как из экипажа вышли двое мужчин и две дамы,
весело и оживленно беседующие. Линднер воскликнул:
   - Все происходит как в плохой комедии! Вот сам Шенк приехал сюда, а с
ним русский дипломат барон Тютчев, его жена и ее сестра, прелестная
Клотильда Ботмер.
   Через несколько минут Линднер познакомил Гейне с приехавшими в
ресторан. Так началась дружба немецкого поэта с русским поэтом Федором
Ивановичем Тютчевым. Двадцатичетырехлетний дипломат, служивший в русском
посольстве, был всего два года в Мюнхене, но он успел полюбить баварскую
столицу, которую новый король Людвиг I обещал превратить в "новые Афины".
На первых порах король разыгрывал из себя либерала и покровителя наук и
искусств. Город застраивался красивыми зданиями в античном стиле.
Талантливый архитектор Лео Кленце немало способствовал украшению Мюнхена.
   Картинные галереи и музеи, недавно открытый Мюнхенский университет
привлекали внимание всей страны. Министр внутренних дел Шенк пригласил в
университет философа Шеллинга, привлек в Баварию многих выдающихся
художников. В мюнхенской Пинакотеке (картинной галерее) и Глиптотеке
(музее скульптуры) было собрано множество ценных произведений искусств.
Все эти культурные начинания в "новых Афинах" не переродили баварских
немцев в древних эллинов. В городе царил затхлый дух католичества, потому
что в свое время Южная Германия была меньше всего задета реформой Мартина
Лютера. Монахи-иезуиты и католические попы ревностно охраняли своих
прихожан от "французской заразы", то есть от проникновения идей
французских просветителей.
   Поселившись в Мюнхене, Тютчев вскоре женился на молодой вдове,
урожденной графине Ботмер, принадлежавшей к старой баварской знати. Она
была очаровательной и общительной женщиной, и вскоре скромная гостиная
Тютчевых стала средоточи-ем всех выдающихся людей города. Там бывали и
министр Шенк, и молодой драматург Михаэль Беер, брат композитора Джакомо
Мейербера, философы Окен и Шеллинг, художник Корнелиус и его товарищи -
мюнхенские живописцы. Завсегдатаем в доме Тютчевых стал и Гейне. Здесь ему
нравилось все: и строгий, взыскательный хозяин дома, не по летам серьезный
и до глубины души преданный поэзии, и жизнерадостная хозяйка, Элеонора, и
ее сестра Клотильда с лицом греческой камеи, чуткая и нежная
почитательница "Книги песен". Вся семья любила слушать, когда Гейне читал
свои стихи спокойным, ровным голосом - казалось, без всяких интонаций.
   Однажды Гейне пришел к Тютчевым. В доме никого нс было из посторонних,
и Федор Иванович сказал немецкому поэту:
   - Я перевел несколько ваших стихотворений на русский язык и отослал их
в Петербург.
   Гейне взволновали слова Тютчева. Впервые его стихотворения зазвучат на
другом языке, да еще на русском, в далекой и таинственной стране с
необъятными дремучими лесами и зимними стужами. Гейне очень мало знал о
России, больше но рассказам Шамиссо, Козловского и теперь Тютчева. Его
друг Эвген фон Бреза неодобрительно говорил о царе и "русском кнуте". Да
могло ли быть иначе: ведь русское самодержавие содействовало уничтожению
самостоятельности Польши.
   - Хаарашо, - сказал Гейне. Это было одно из немногих русских слов,
которые он знал от Эвгена фон Бреза.
   Тютчев засмеялся. Сквозь стекла его очков блеснули умные и
выразительные глаза. Он взял листик бумаги и прочитал:

   Друг, откройся предо мною, -
   Ты не призрак ли какой,
   Как выводит их порою
   Мозг поэта огневой
   Нет, нe верю: этих щечек,
   Этих глазок милый свет,
   Этот ангельский роточек -
   Не создаст сего поэт...

   Гейне вслушивался в музыку русского стиха, и ему даже казалось, что он
понимает слова.
   _ Увы, я в худшем положении, - сказал Гейне. - Я не могу перевести ваши
стихи на немецкий язык, а я ведь переводил Байрона.
   - Байрона? - подхватил Тютчев. - Он близок вам своей
неудовлетворенностью миром. У него, как у вас, словно надорванное сердце.
   Бледный румянец залил лицо Гейне. Слова друга вызвали поток мыслей, и
ему захотелось откровенно высказаться. То, что заставляло Гейне думать в
бессонные ночи, то, что мучило его, наконец прорвалось наружу.
   - И вы говорите о надорванности сердца Байрона! - живо сказал Гейне. -
Но Байрон-великое зеркало мира, и если через мир прошла трещина, а сердце
поэта - средоточие мира, то и оно должно расколоться самым безжалостным
образом. То же происходит и с моим сердцем. Великая мировая трещина
расколола его.
   Тот, кто хвалится, что в нашу пору больших исторических событий его
сердце осталось целым, тот только признается в том, что у него
эгоистическое сердце запрятанное в какой-то закоулок от жизненных волнений.
   Тютчев молчал. Не на его ли поэзию намекал Гейне?
   Но нет, он не знал его стихотворений, и все же он мог чувствовать по их
беседам и спорам, что Тютчев не отстраняется и не хочет отстраняться от
жизни.
   - Вы верно говорите, дорогой друг, - сказал наконец Тютчев. - Мы
несколько расходимся с вами в политических взглядах. Говорят, что
крайности свойственны молодости, но у нас выходит наоборот: я моложе вас,
но гораздо умереннее. Вы-враг аристократии, а я...
   слишком связан с ней, хотя бы своим рождением. Но что из этого? Мы оба
любим свободу, и мы оба поэты: вы - большой, я-маленький...
   - Не надо так говорить, - перебил его Гейне. - Только время может
определить, кто большой и кто малый. И у нас обоих надорванные сердца,
потому что мы оба с тоской и страданием смотрим на разлад, имеющий место в
мире.
   В этот вечер Гейне показался Тютчеву еще ближе и дороже, чем всегда. Он
огорчался, когда немецкий поэт говорил о том, что ему тяжело в Мюнхене,
как тяжело вообще на родине, и только в доме русского дипломата и поэта он
находит "радостный оазис" в мюнхенской пустыне.
   Искренне ли говорил это Гейне? Не было ли это позой страдальца? Нет,
Гейне действительно томился в баварской столице. Газета, которую ему
поручил барон Котта, была серой и незначительной; Гейне не смел в ней
высказываться с той решительностью, к какой он стремился. Бороться с
католическими клерикалами и реакционной знатью-означало быть Дон-Кихотом,
вступающим в бой с ветряными мельницами. Он и без того чувствовал к себе
глухую враждебность в кругах мюнхенских иезуитов. Он мог в любую минуту
ждать нападения из-за угла, и нe только в Мюнхене. В "Штутгартском
листке", издаваемом его бывшим боннским товарищем Вольфгангом Мснцелем,
появилась гнусная статья, направленная против него. Ее автор бросал Гейне
самое опасное для него обвинение - в кощунстве, в безбожном отношении к
христианской церкви. Это звучало как бы сигналом для травли поэта. Но
враги его пока молчали. Гейне знал, что это до поры до времени. Во всяком
случае, они тайно препятствовали предоставлению ему кафедры профессора в
университете. Даже Шенк не мог ничем помочь ему, и король, читавший стихи
Гейне, называвший себя его поклонником, не проявлял особого желания
удержать Гейне в Мюнхене.
   Издатель барон Котта благосклонно относился к Гейне. Это был человек
довольно широких взглядов и вместе с тем осторожный и практичный. Он хотел
бы, чтобы его газета "Политические анналы" заслужила репутацию
радикального листка, но это было невозможно в мюнхенской обстановке, когда
католическая партия властвовала над умами и находила поддержку у короля.
   - У нас нет политических журналистов, - говорил Котта, - и никто в этом
не виноват, кроме обстоятельств.
   И он подумывал о том, чтобы закрыть "Политические анналы", хотя бы на
время. Он даже почувствовал некоторое облегчение, когда Гейне, явившись к
нему, сказал, что хочет отправиться в Италию, чтобы укрепить свое
здоровье. Барон Котта охотно согласился отпустить Гейне, но просил его
непременно вернуться в Мюнхен.
   Весной 1828 года Гейне стал собираться в путешествие по Италии. Его
снова мучили головные боли; мюнхенский климат, сырой и неустойчивый,
отвратительно действовал на поэта. Весна была затяжная, дождливая, над
берегами реки Изара, где расположена баварская столица, по утрам и ночью
клубился удушливый туман.
   Гейне хотел увидеть воспетое в поэзии голубое итальянское небо,
величественные руины древних дворцов и храмов, прекрасные памятники
Возрождения, современную Италию с ее талантливым, живым и веселым народом.
Он перечитал множество книг с описанием страны, которая пленила Г„те и
вошла в его поэзию.
   Друзья Гейне, и прежде всего Тютчев, жалели, что он оставляет Мюнхен,
но считали это нужным для его же блага. Шенк обещал во время его отъезда
уладить вопрос с университетской кафедрой. Помощь и поддержку в этом
обещал Гейне и Тютчев, до известной степени влиятельный в придворных
кругах.
   Перед отъездом из Мюнхена, в мае, у Гейне произошла интересная встреча.
К нему явился юноша лет семнадцати, с приятным, располагавшим к себе
лицом, светлыми пушистыми волосами и ярко-голубыми глазами.
   Юноша принес рекомендательное письмо, рассказал, что недавно выдержал
экзамен на аттестат зрелости и поступил в Гейдельбергский университет, а в
Мюнхене находится проездом и жаждет познакомиться с автором "Книги несен".
Гейне улыбнулся при этих словах. Давно ли он так же явился в Веймар к
Г„те, одержимый жаждой увидеть писателя, который столько раз волновал его
сердце! Конечно, Гейне не мог себя сравнивать с Г„те, но, во всяком
случае, он решил принять молодого человека радушнее, чем это сделал
великий автор "Фауста". И