Твой кроток нежный взор, - а и
   Готов в стенаньях изойти.
   Виною ты, любовь моя,
   Что эта боль ног здесь, в груди.

   Амалия резко прервала его:
   - Гарри, что за глупости! Я так тороплюсь. Ты ведь знаешь, сколько у
меня дел сегодня.
   Гарри растерянно залепетал:
   - Амалия, молю тебя, выслушай меня! Я люблю тебя...
   Амалия сказала с раздражением:
   - Ты что же, всерьез вздумал объясняться мне в любви? Да как ты смеешь
меня любить?!
   Девушка вырвала из рук Гарри лист со стихотворением и побежала по
дорожке, крикнув уже более спокойным тоном:
   - Я прочитаю твое стихотворение! Спасибо...
   Гарри был потрясен. Рухнул карточный домик, который он строил. Как он
мог надеяться, что Амалия, избалованная барышня, может обратить внимание
на бедного родственника, не имеющего ни кола ни двора! Ему казалось, что
солнце померкло и летний день стал мрачным, а от искусственных гротов и
боскетов парка повеяло сыростью.
   Гарри решил больше не попадаться на глаза Амалин.
   Сегодня он еще пробудет здесь, чтобы никто не догадался о его горе, а
завтра чуть свет покинет виллу.
   Вечером Ренвилль принял сказочный вид. Цветные фонарики, подвешенные к
деревьям, сверкали гирляндами огней. В парке играла музыка, гости
прогуливались по аллеям, группами сидели в беседках, куда лакеи непрерывно
подавали мороженое и прохладительные напитки.
   Кого только не было в этот вечер на вилле Соломона Гейне! Старые
сенаторы, крупные купцы, хозяева Гамбурга, с глубокомысленным видом
обсуждали свои торговые дела. Наряду с томными старушками, вспоминавшими
молодость и добрые старые времена, мелькали, словно нарядные бабочки,
молодые кокетливые женщины, а вокруг них увивались кавалеры разных
возрастов.
   Гарри нельзя было найти в этой пестрой толпе. Мрачный и одинокий, он
прятался от людей в чаще парка, где было потемнее и куда едва долетали
веселые голоса гостей. Неожиданно он услышал звонкий смех и узнал голос
Амалии. Смех доносился пз зеленой беседки, прозванной "Павильоном Армпды".
И хотя Гарри дал себе слово не встречаться с Лмалней, его неудержимо
потянуло к этой беседке. Осторожно, чтобы не выдать себя, Гарри подкрался
к "Павильону Армиды". Беседка была тускло освещена круглым ПУНЦОВЫМ
фонарем, прикрепленным к ветвистому дерену. В беседке, кроме Лмалии, были
Ион Фрпдлсндср и две девушки. Гарри услышал, как Амалия рассказывала о нем
и о стихотворении, которое он преподнес си:
   - Предстаньте себе, мой бедный кузен Гарри объяснился мне в любви.
   - Недурен вкус у молодчика! - насмешливо ВОСКЛИКНУЛ Ион Фридлеидер, а
девушки глупо засмеялись.
   - И кроме того, он мне еще преподнес стихотворение, - сказала Амалия. -
не угодно ли? - И она выи.ула из-за корсажа вчетверо сложенный лист бумаги.
   "Боже мой! -похолодел Гарри, слышавший весь разговор. - Сейчас они
осмеют самое дорогое - мое стихотворение, кровь моего сердца..."
   Ион Фридлендер взял из рук Амалин стихотворение и стал громко читать,
выкрикивая каждое слово, как это делают на аукционе, объявляя цены и
качество товара:

   Тих и кроток нежный взор, - а я
   Готов в стенаньях изойти.
   Виною ты, любовь моя,
   Что эта боль вот здесь, в груди.

   Взрыв смеха, безжалостного, колючего, ранил сердце Гарри. Ему хотелось
ворваться в беседку, расправиться с этими злыми бездельниками, крикнуть им
всю правду, сказать, что они нищие духом, тонущие в пошлости. Но он нс
решился сделать это. Только ради Амалии. Он ведь любил ее и жалел, жалел
за то, что она не сумела понять ею чувства.


                             ГАМБУРГСКИЕ БУДНИ


   Большой город спал. Луна лила с высоты зеленый магический свет, и
черные громады домов с пустыми квадратами темных окон длинными рядами
тянулись вдоль улиц. Только изредка можно было видеть мигающую точку в
окне: это при свете сальной свечи какая-нибудь белошвейка заканчивала
срочную работу или ложился спать неуемный гуляка, поздней ночью
вернувшийся домой.
   Тоненьким голоском двенадцать раз прокричала кукушка на стенных часах в
маленькой комнатке, но молодой человек, сидевший за столом, не обратил на
это никакого внимания. Глаза его горели, он поминутно макал гусиное перо в
чернильницу, и снова рука скользила по бумаге.
   "Дорогой друг Христиан, - писал Гарри (это был он). - Она меня не
любит. Предпоследнее словечко произнеси тихо, совсем тихо, милый Христиан.
Последнее словечко заключает в себе весь земной рай, а в предшествующем
ему заключена вся преисподняя. Если бы ты мог хоть на миг взглянуть на
своего несчастного друга и увидеть, как он бледен, в каком он расстройстве
и смятении, то твой справедливый гнев за долгое молчание скоро улегся
бы... Хоть у меня есть неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее
равнодушия ко мне, которые даже ректор Шальмейер признал бы бесспорными и,
не колеблясь, согласился бы взять за основу своей системы, - но все же
бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: "Что мне до твоей
логики, у меня своя логика!.."
   Гарри остановился и перечитал написанное. Ему столько хотелось сказать
Христиану Зете... Ах, если бы он был здесь, рядом с ним, и Гарри, глядя в
его голубые глаза, исповедовался бы ему и этом "сладком несчастье", как он
называл свою любовь к Амалии! Да, это было бы лучше во сто раз -
прошептать ему слова сердечного признания, рассказать о том, как жестоко
насмеялась она над ним. По написать все это ему было тяжело, словно он
покрыл себя каким-то позором и теперь этот позор черными строками ложится
на белую бумагу.
   "...Сожги это письмо. Ах, может быть, я и не писал этих строк! Здесь на
стуле сидел бедный юноша - он написал их, и все это оттого, что сейчас
полночь..." - продолжал Гарри. Он описывал свою жизнь в Гамбурге и горько
жаловался на то, что здесь никто его не понимает, что он должен заниматься
не поэзией, а торговыми спекуляциями. Но тут же с гордостью Гарри сообщал
другу, что он много пишет: "...Не знаю, лучше ли мои теперешние стихи, чем
прежде, верно лишь одно, что они много слаще и нежнее, словно боль,
погруженная в мед.
   Я предполагаю вскоре (впрочем, это может быть через мною месяцев)
отдать их в печать, но вот в чем беда:
   стихи почти сплошь любовные, а это мне как купцу чрезвычайно повредило
бы; объяснить тебе это было бы очень трудно, потому что ты не знаком с
царящим здесь духом.
   Тебе я могу открыто признаться, что в этом торгашеском городе нет ни
малейшего влечения к поэзии-за исключением заказных, неоплаченных и
оплаченных наличными, од по случаю свадеб, похорон и крещения младенцев..."
   Гарри дописал письмо, спрятал его в ящик стола и достал небольшую
тетрадку в фиолетовом переплете. Там были записаны его последние стихи. Он
их озаглавил "Сновидения". И действительно, он жил в сновидениях больше,
чем в гамбургских буднях. Тотчас же после объяснения с Амалисй Гарри уехал
из Ренвилля, и никто из обитателей виллы даже не спросил о причине его
внезапного отъезда. Скучные дни в банкирской конторе походили один на
другой, но после работы Гарри был предоставлен самому себе. Он уходил с
пыльных и шумных улиц на живописный берег Эльбы, излюбленное место
прогулок гамбургских жителей. Там были разбросаны небольшие павильоны, где
за чашкой шоколада с вкусными пирожными проводили свой досуг гамбуржпы,
отдыхая от деловых забот.
   Гарри сидел за столиком Альстер-павильона, просматривая свежие газеты и
журналы и следя за плавными движениями белых лебедей, красиво отражавшихся
в медленной воде озера, на берегу которого стояла кофейня.
   Здесь Гарри погружался в свои "сновидения" - разумеется, не настоящие,
а поэтические. Он их записывал, и так возник цикл стихотворений, очень
своеобразный, в которых действительность сплеталась с фантастикой.
   В этих стихотворениях отражалась неудачная любовь Гарри к Амалии. Перед
ним рисовалась картина свадьбы Амалии, но не с ним, а с тем, другим,
ненавистным ему прилизанным франтом.

   Мне снился франтик - вылощен, наряден,
   Надменно шел, надменно он глядел.
   Фрак надушен, жилет блестяще бел,
   И что ж - он сердцем черен был и смраден.

   Он сердцем был ничгожен, мелок, жаден,
   Хоть с виду благороден, даже смел.
   Витийствовать о мужестве умел,
   Но был в душе трусливейшей из гадин.

   "Ты знаешь, кто он? - молвил демон сна.
   Взгляни, твоя судьба предрешена",
   И распахнул грядущего завесы.
   Снял алтарь: и франт повел туда
   Любовь мою, они сказали: "Да" -
   И с хохотом "Аминь" взревели бесы.

   Гейне все время возвращается к мысли о неудачной любви, об оскорбленных
чувствах, о разбитом счастье.
   Он отлично видит, что к обществе, где все расценивается на деньги, где
уважают титулы и чины, а не личные способности, - в этом обществе вместо
любви существует лишь брак по расчету. Он припоминал все случаи несчастной
любви, описанные в романах и в повестях и прежде всего думал о Всртсре,
чьи страдания описаны Гете. Всртер, этот молодой человек незнатного
происхождения, покончил жизнь самоубийством из-за неразделенной любви к
Лотте. Так ли это? А может быть, и потому что великосветское общество
гнало юношу от себя, а он хотел утвердиться в нем. Но Вертер был
слабохарактерным плаксой, а Гарри чувствовал и знал, что он'другой породы.
Он должен был во что бы то ни стало преодолеть свое горе. Его чувства
рождали лирические стихи, песни, романсы, баллады. Он создавал образы
печальных влюбленных: бедного Петера, крестьянского парня, отвергнутого
любимой Гретой, или испанского рыцапя дон Рамиро, чья любимая, донна
Клара, выходит замуж за другого, и еще много таких же, обиженных жизнью
людей. Примечательно: во всех жалобах этих неудачников чувствовалось не их
личное несчастье, виноваты были не они, а великие нелады общества, которое
несправедливо ставило выше всего знатное происхождение и денежный мешок.
   Для раздумий и поэтических занятий у Гарри оставалось не много времени.
Большую часть дня он проводил в ненавистной ему банкирской конторе
Соломона Гейне.
   Он приходил домой усталый, разбитый, словно его часами держали под
прессом. Гарри отдыхал недолго. Совершив небольшую прогулку, он
возвращался домой и принимался за работу. Теперь ему страстно хотелось
писать и писать, и так же страстно мечтал он увидеть свои стихи
напечатанными. Ведь печатаются совсем плохие, ничтожные стихи никому
неведомых поэтов, ничего не говорящие сердцам читателей. А Гарри
чувствовал, что он может своими стихами будить благородные порывы,
вызывать презрение к жизненной пошлости.
   У Гарри был небольшой круг друзей, но особенно он сблизился с молодым
художником Петером Лнзером. Лизср часами говорил с Гейне об искусстве; он
показывал ему свои живописные работы. А Гейне мечтал о новой литературе,
цель которой вырисовывалась еще неясно, но это должна была быть
литература, совершенно свободная от дворянских предрассудков, крепко
связанная с подлинной жизнью, а не с заоблачными мечтами.
   Гарри читал друзьям свои стихи. В них было много романтической печали,
они походили на ту "кладбищенскую лирику", которая была в моде в немецкой
поэзии.
   Но вместе с тем уже и в этих стихах Гейне чувствовались сила и
непосредственность молодого таланта, желающего сказать свое слово.
Особенно слушателям нравилось одно стихотворение: в лунную ночь на
кладбище поднимаются из могил умершие, чтобы рассказать о своей несчастной
любви, которая погубила их. Вот портняжный подмастерье, чье сердце ранила
красота хозяйской дочери. Подмастерье ноет песенку о том, как красавица
пронзила его сердце ножницами и иглой. Вот юноша, который увлекся романами
о "благородных разбойниках", захотел быть Карлом Моором, и это погубило
его. Вот актер, который владел сердцами зрителей, но не мог найти пути к
сердцу любимой. Вот студент, влюбленный в профессорскую дочь, но она
предпочла ему "тощего филистера с толстым кошельком".
   Друзья одобряли стихи Гейне, критиковали отдельные строки, давали
сонеты. Как-то Лизер сказал:
   - Мне особенно нравится в этих стихах, что они говорят о живых людях и
о живых чувствах, хотя на поэтическое языке речь идет о кладбище и
мертвецах.
   По настоянию гамбургских товарищей Гейне все же решил отдать свои стихи
в печать. Но он никому не сказал об этом решении, четко переписал стихи и
стал обдумывать, куда бы их послать. Конечно, лучше всего было бы
напечатать их в Гамбурге. Выбор его остановился на маленькой газетке
"Гамбургский страж". Это был листок, влачивший жалкое существование и
почти не имевший читателей. Но все равно, пусть создания молодого поэта
увидят свет хоть где-нибудь! Одно обстоятельство заставило Гарри
задуматься: он не мог подписать стихи своим именем. Это действительно
могло повредить его купеческой карьере, а главное, вызвать гнев дяди,
который в последнее время вообще не очень благоволил к племяннику. Может
быть, до него дошли слухи об объяснении Гарри с Амалией...
   Гарри стал придумывать себе псевдоним. Он сочинил довольно нелепую
подпись: "Си Фрейдгольд Ризснгарф", составленную из перестановки букв его
имени, фамилии и названия родного города Дюссельдорфа.
   В один из февральских дней 1817 года Гарри осмелился наконец
отправиться в редакцию "Гамбургского стража". На одной из невзрачных улиц
на воротах дома висела маленькая вывеска: "Редакция газеты "Гамбургский
страж". С замиранием сердца Гарри поднялся по шаткой деревянной лесенке на
второй этаж флигелька.
   Дверь была открыта, и оттуда шел нестерпимый кухонный чад. Гарри
закашлялся; из двери выглянула старуха со злым лицом:
   - Вам кого?
   Гарри растерялся. Неужели так выглядит редакция газеты? Он робко
объяснил, что ему надо в редакцию, и старуха без всякого почтения к
печатному слову ткнула пальцем в соседнюю дверь и проворчала:
   - "В редакцию, в редакцию"... Идите туда.
   Только теперь Гарри разглядел бумажку, приколотую к двери, сообщавшую,
что здесь помещается "Гамбургский страж". Гарри открыл дверь и очутился в
полутемной каморке, заваленной кипами газет и всякой рухлядью. За столом
сидел какой-то человек странного нида с большими космами волос и кривым
хищным носом, что придавало его лицу птичий облик. Возраст этого человека
было трудно определить. Он был одет в рваный коричневый сюртук, а вокруг
шеи обвивался шарф, который много лет назад мог гордиться тем, что он из
шелка.
   Гарри остановился в нерешительности. В его руках дрожала свернутая
рукопись. Редактор газеты (это,ПО-ВИДИМОМУ, был он) строго посмотрел на
пришельца сквозь очки и отрывисто, лающим голосом спросил, что он принес.
   - Стихи, - ответил Гейне.
   Редактор протянул руку, почти выхватил из рук Гейне сверток и, не
разворачивая его, сказал:
   - Чушь! Стихи-это чушь! Наши читатели хотят серьезных, трезвых слов, а
ваши соловьи, розы и лунный свет никому не нужны. Мы должны учить
читателей любви к отечеству, потому что Германия - для немцев, а все
прочие могут убираться восвояси.
   Гарри был ошеломлен потоком этих бессвязных, но достаточно противных
ему слов. Между тем редактор развернул рукопись Гарри и сразу обратился к
подписи.
   - Си Фрейдгольд Ризенгарф! Замечательно! - закричал он и почему-то
поднял указательный палец кверху. - Ризепгарф - это вы?
   - Я, - сказал Гейне.
   - Вы, наверно, потомок тевтонских рыцарей? - продолжал редактор столь
же восторженно. - Прошу садиться. - Он протянул волосатую руку Гарри и
пододвинул ему стул. - Я - Гергард Вейхардт и очень рад с вами
познакомиться.
   Гарри вскочил со стула и попятился к двери. Но Гергард Вейхардт
окликнул его:
   - Еще одно, молодой граф: за стихи мы денег не платим. И вообще не
платим. Наша газета очень идейная, но очень бедная.
   Гарри никому не рассказал о своем посещении "Гамбургского стража". Он
жалел, что понес стихотворения в эту глупую и дикую газетку, но все же
хотел, чтобы они были напечатаны. Каждый день он покупал "Гамбургский
страж". Там были городские сплетни, шантажные заметки, приносившие,
несомненно, доход господину Вейхардту, националистические бредни "истинных
немцев" все то, что вызывало отвращение у Гарри.
   Восьмого февраля Гаррн раскрыл газетку и увидел столбик стихов с
известной ему подписью "Си Фрейдгольд Ризенгарф". Правда, в этой подписи
было две опечатки, но факт оставался фактом: стихи Гаррн появились в
печати! Самое удивительное было то, что вечером того же дня к Гейне явился
Лнзер с поздравлениями. Оказывается, он уже прочел стихотворение своего
друга и уверял его, что оно выглядит в печати совсем иначе. Он попрекал
Гаррн за глупый псевдоним. Но Гарри так и не открыл ему, что стихи
напечатаны только благодаря такой аристократической фамилии.
   Жажда славы мучила молодого поэта. Ему хотелось бы рассказать всему
Гамбургу, что он признанный поэт, что это его стихи напечатаны в газете.
Однако он не мог этого сделать, опасаясь серьезных неприятностей, так как
он хорошо знал, что в прозаически-торгашеских кругах города сочинение
стихов отнюдь не считается почтенным делом. 27 февраля произведения
Ризенгарфа снова были помещены в "Гамбургском страже" и 17 марта - тоже.
Хотя Гарри сознавал, что его литературный дебют состоялся в жалкой
газетке, вес же он был счастлив. "Это только начало", - думал он, утешая
себя. Теперь часто, гуляя по вечерам со своими друзьями или сидя в
Альстср-павильоие, он мечтал о том, как появится книга его стихотворений,
изданная где-нибудь в Берлине или Мюнхене, как лучшие критики будут писать
о нем статьи в больших газетах, а Лизер будет просить разрешения написать
портрет такого известного поэта. Во всех этих мечтаниях было много
непосредственности и юношеского задора. И Гейне и Лнзер хотели бы
вырваться из Гамбурга куда-нибудь на простор, Лнзер мечтал о путешествии в
Италию, а Гейне... Сколько желаний рождалось у Гарри, но к ногам его были
привязаны тяжелые гири. Он зависел от дяди Соломона, который мог
распоряжаться им по своему усмотрению. Однажды банкир вызвал к себе
племянника и сказал ему:
   - Ты лишился места в моей банкирской конторе.
   Гарри не знал, радоваться ему или огорчаться. Но тот продолжал:
   - Тебе пора заниматься самостоятельным делом.
   Я открываю для тебя фирму: "Гаррн Гейне и Кё". Это будет комиссионная
контора по продаже сукон. Кстати,ты завяжешь торговые отношения с твоим
отцом, Самсоном.
   Я хочу и ему помочь, так как его дела идут плохо.
   Фирма "Гарри Гейне и Кё" помещалась в небольшом магазине, а сзади была
комнатка для конторы. Склад английских сукон находился во дворе. В
магазине за прилавком два приказчика обслуживали посетителей. Покупатели
были оптовые, но главным образом сюда являлись мелкие маклеры, посредники
между фирмой и оптовиками. Соломон Гейне не надеялся на коммерческие
способности племянника. Он дал ему двух опытных приказчиков, из которых
один был молодой, прыщеватый, с напомаженными черными волосами, а второй -
постарше, с круглым брюшком и седеющей бородкой. Молодой приказчик был
заносчив и относился к владельцу фирмы без должного уважения; зато он с
крайним подобострастием разговаривал с Соломоном Гейне в те редкие дни,
когда банкир оказывал честь конторе своим появлением.
   Над двумя приказчиками контролером был Арон Гирш, доверенное лицо
Соломона Гейне. Этот маленький человечек, всегда в сюртуке яркого цвета,
многословный и философствующий по каждому поводу, проверял конторские
книги и сокрушенно качал головой, потому что контора терпела убытки.
Однажды, не застав Гарри в конторс, Арон Гирш отправился прямым путем в
Альстерпавильои, где и нашел племянника своего шефа. Гарри сидел за
столиком, пил шоколад с воздушными пирожными и что-то писал на лоскутке
бумаги. Он так был углублен в свое занятие, что не заметил, как Гирш
приблизился к столику. Тот почтительно кашлянул, и Гарри поднял голову.
   - А, дорогой Арон Гирш! Присаживайтесь, присаживайтесь! Не угодно ли
шоколаду?
   Гирш опустился на стул и начал свою речь:
   - Благодарю вас, господин Гейне-младший, но шоколад не для нашего
брата. Напит