ки тоже распределяют по сословиям. Бедняк пьет пиво, кто
побогаче - кофе и вино, а такие, как ваш дядя Соломон, - да пошлет ему бог
тысячу лет! - могут пить шоколад, шампанское, коньяк и кто его знает что
сше...
   - Интересная у вас философия, господин Гирш, - сказал Гейне и заказал
для него стакан кофе.
   - Не смейтесь надо мной, господин Гейне-младший.
   У меня нет никакой философии, потому что я бедный человек я мне нужны
деньги, а не философия. Я кручусь как могу. Ведь я не только бухгалтер у
вашего почтенного дяди, но и лотерейный маклер. Я официально называюсь
экспедитором и коллектором гамбургской государственной лотереи. Если бы
мне не было жаль двух шиллингов, я бы напечатал себе визитные карточки со
всеми моими званиями, и вы увидели бы, что Арон Гирш - личность тоже
известная. Во всяком случае, во всем квартале-от Альтонских до Каменных
ворот.
   Гарри невольно усмехнулся. Вот человек, удовлетворенный славой от
Альтонских до Каменных ворот! не то что Гарри, который возмечтал о славе
поэта. А придет ли эта слава когда-нибудь?.. Между тем Гирш продолжал. Ему
было трудно остановиться, и он всегда "для образованности" вставлял
словечки, значение которых не вполне понимал и потому переделывал их на
свой лад.
   - Однако я приходил в контору не затем, чтобы рассказать о себе то, что
вы хорошо знаете. Я, господин Гейне-младший, пользуясь своей сединой и
своей лысиной, хочу вам дать несколько деловых советов. Если вы
когда-нибудь катались па карусели, то вы знаете, как все в мире быстро
проходит и все приятное исчезает мгновенно, словно пеликан или воробей,
которого не удержишь в руке.
   - Я не понимаю вас, - сказал Гарри.
   - Прошу прощения, но и я вас не понимаю. К вам пришло настоящее
счастье, вы владелец фирмы, и вы не стараетесь о ее преуспевании.
   - Меня мало интересуют английские сукна, - сказал Гарри.
   - Я даже боюсь передать вашему дяде эти слова.
   Как могут человека не интересовать английские сукна!
   Чем же вы можете тогда торговать? Мебелью, капустой, фарфором, печными
горшками, гробами? - я вас спрашиваю. Все это не для племянника
знаменитого Гейне. Держитесь за вашу контору, как за якорь спасения. Это
нам говорит старый лотерейный маклер, который хорошо знает, как выигрывают
и проигрывают люди.
   - Ах, если бы вы могли понять, господин Гипш, что в мире, кроме
торговли, есть еще высокие чувства и идеи, ради которых стоит жить, есть
любовь...
   - Про любовь мне ничего не говорите. Любови это инфузория, которая
подтачивает организм и мешает делам. Я знал одного человека, который от
люоьн сошел с ума и женился на девушке без всякого прчааного. Вот какие
штуки выкидывает ваша любовь! Возьмитесь, как говорится, за ум и поставьте
комисснощ.ую контору на высоту, чтобы ваш дядя гордился вами.
   - Я уже сказал ему, - заметил Гарри, - что лучшее в нем - это то, что
он носит мою фамилию.
   - Арон Гирш понимает шутки, но вашего дядю сердить не надо. Он человек
вспыльчивый, и если он не добрый, как ангел, то может быть злым, как
дьявол. Вот я сейчас проверил книги и убедился, что ваше дело дало
титанический дефицит. Вот я вижу, что вы тут на бумажке тоже подсчитываете
убытки.
   Гарри рассмеялся.
   - Да нет, любезнейший Гирш, это стихи, стихи, которые я только что
написал.
   - Знаю, знаю, что вы увлекаетесь этим занятием.
   Поэты - несчастнейший народ, доложу вам. Они живут в нищете и ждут не
дождутся, пока какой-нибудь чудак не закажет им стихов по случаю именин
или серебряной свадьбы.
   - Вот я вам прочту свои стихи, господин Гирш:

   Разубранному в золото чурбану
   Я возжигать не буду фимиам,
   Клеветнику руки я не подам,
   Не поклонюсь ханже и шарлатану.

   Пред куртизанкой спину гнуть не стану,
   Хоть роскошью она прикроет срам,
   Не побегу за чернью по пятам
   Кадить ее тщеславному тирану.

   Погибнет дуб, хоть он сильнее стебля,
   Меж тем тростник, безвольно стан колебля,
   Под бурями лишь клонится слегка.
   По что на счастье - жребий тростника?
   Он должен стать иль тростью франта жалко
   Иль в гардеробе выбивальной палкой.

   - Послушайте! - взволнованно заметил Арон Гирш. - Какие же это стихи,
прошу прощения, они не годятся ни для именин, ни для серебряной свадьбы.
Вы на меня не обижайтесь, но лучше бы вы сочинили хорошее объявление для
своей торговой фирмы. На такие вещи я тоже способен, хотя и не развивал
таланта. Вот могу предложить, например:

   Английские сукна купить легко
   В комиссионной конторе "Гарри Гейне и Кё"

   - Прекрасно, прекрасно, - сказал Гейне, - но о поэзии мы не
договоримся. Перейдем к прозе: что вы хотите от меня?
   - Я хочу, чтобы вы не давали сукна на комиссию всяким проходимцам вроде
Энгельмана. Этот маклер добьется веревки на шею если не в Гамбурге, так в
Альтоне.
   - Господин Эигельмап приходил ко мне, жаловался.
   что его жена больна чахоткой, что он самый несчастный человек на свете,
и просил отсрочить ему вексель. Как же я мог отказать?
   - Так я вам могу сказать официозно, что сто жена уже семь лет лежит на
кладбище и рада-радешенька, что избавилась от такого мужа. А ваши денежки
плакали!
   - Арон Гирш, - серьезно сказал Гейне, - а есть ли вообще честные люди в
пашем торгашеском городе?
   Гирш уклони. - юя от прямого ответа:
   - О честности у пас будет особый разговор, и честность бывает разная: у
вашего дяди одна, у лотерейного маклера-другая. А чья честность выше,
пускай решают бог и его ангелы в судный день. Мне уже надо идти, и я
только хочу сказать на прощание, чтобы вы хорошенькоподумали о жизни,
потому что в вашей конторе положение катастрофальнос.
   Гирш взял зонтик, с которым почти никогда не расставался, папку с
бумагами, поклонился Гарри и направился к выходу.
   Через несколько дней Гарри понял, что предупреждения Гирша были не
напрасны. Действительно, дела конторы пришли в полный упадок. Маклеры,
которым Гарри отдал товары иод векселя, оказывались неплатежеспособными. С
них ничего нельзя было взыскать судом. Солидных покупателей становилось
все меньше. Реже звенел колокольчик у входных дверей, возвещая о приходе
клиентов. Молодой приказчик от нечего делать читал разбойничьи романы о
Картуше, а пожилой только сокрушенно вздыхал и пил из носика кофейника
черную жижицу, даже отдаленно не напоминавшую кофе. Гарри в Шубине души с
нетерпением ждал развязки. Ему бы только хотелось, чтобы закрытие конторы
прошло без большого скандала. Он получил от отца печальное письмо: его
торговля шла совсем плохо, кредиторы осаждали дом; мать плакала и
продавала последние семейные драгоценности.
   Как-то, когда Гарри сидел за столиком в своей конторке, скрипнула дверь
и на пороге появилась Лмалия.
   Гарри никак не мог ожидать этого. Он очень редко бывал в доме дяди и со
дня злосчастного объяснения с Амалией никогда не оставался с ней наедине.
Его сердечная рана если и не зажила, то все же затянулась. Ему было
спокойнее не встречаться с А.малией. И вдруг... Гаррн встал с места,
густой румянец залил его щеки, голос задрожал:
   - Кузина! Какими судьбами?
   Лмалия спокойно смотрела на Гарри. Казалось, ей нравилось его
замешательство. Из-под большой весенней шляпы выбивались пряди красивых
каштановых волос.
   В ее глазах не было теперь ии насмешливого, ни жестокого выражения.
   - Я проходила мимо и решила зайти посмотреть, как живет мой кузен.
   Амалия слегка толкнула дверь каморки и села на стул у столика Гарри.
   Я не хочу, Гарри, чтобы ты сердился на меня.
   - Я не сержусь, - сказал Гарри. - Прошу тебя, не надо об этом... Совсем
не надо...
   - Я сейчас уйду, - сказала Амалия. - Я только скажу еще одно: вчера у
нас был разговор о тебе, большой разговор...
   - Представляю себе, - сказал Гарри.
   - Папа страшно зол на тебя, говорит, что ты никчемный человек, что,
кроме писания стихов, у тебя нет ничего в голове. Ему сказали, что ты
написал стихи в "Гамбургском страже".
   - И это стало известно в вашем доме?
   - Да. И он показал нам эти стихи.
   Амалия вынула смятый листок газеты и развернула его.
   - Гарри, это правда написал ты? И нарочно подписался каким-то
Ризенгарфом?
   Гарри молча кивнул головой.
   - Скажи мне, Гарри, - спросила Амалия, - неужели эти стихи обо мне и
для меня?
   Гарри молчал. Потом тихо произнес:
   - Я ведь тебе приносил стихи, но ты только посмеялась надо мной.
   - Ах, я никогда не думала, что ты поэт и что такие стихи могут
появиться в газете! Я думала, что печатаются стихи только Шиллера или
Г„те. Спасибо тебе, Гарри, и прости, что я тебе сказала правду: я не могу
тебя любить.
   Гарри хотел что-то сказать, но в этот момент дверь распахнулась и вошел
Соломон Гейне. Лоб его был нахмурен, губы сжаты, а это не предвещало
ничего хорошего. Именно в такие моменты Гарри его называл про себя
"Бореем".
   - Хороши дела, племянничек! - закричал Соломон. - Твоя фирма дала мне
убытку семь тысяч триста один талер. Кто взыщет деньги со всех этих
Энгельманов и Шнурке?.. Довольно, я сыт по горло такими делами.
   Контора с сегодняшнего дня закрыта, а ты...
   - Папа, не горячись, - сказала Амалия.
   - Час от часу не легче! Почему ты здесь? Сейчас же домой! Тебе здесь не
место...
   Амалия встала и вышла из конторы, не сказав ни слова.
   Соломон Гейне обернулся и увидел стоявших в дверях приказчиков и Арона
Гирша.
   - Вам тут тоже нечего делать. Закройте дверь поплотнее.
   Соломон Гейне тяжело опустился на стул, снял шляпу и вытер фуляровым
платком лоб. Он помолчал немного, затем заговорил спокойнее. Он не мог
долго горячиться, и его бешеные вспышки быстро угасали.
   - Я знаю все твои проделки. Мне сообщили, что ты пишешь стихи в
"Гамбургском страже". Это не газета, а настоящая помойница, грязный
листок, вымогатель денег! И там мой племянник печатает стихи! Да еще какие
- затрагивающие мою дочь Амалию! Хватит! Ты не для Гамбурга!
   - Вернее, Гамбург не для меня, - сказал Гарри. - Я никогда к нему не
привыкну.
   Соломон Гейне презрительно усмехнулся. Но он не хотел вступать в лишние
разговоры и только добавил решительным тоном:
   - Мне жаль твоих несчастных родителей, и я не хочу, чтобы деньги,
затраченные на тебя, пропали даром.
   Я хочу дать тебе какую-нибудь хорошую деловую профессию. Не хочешь быть
купцом - будь адвокатом. Я буду тебе давать четыреста талеров в год, пока
ты не изучишь курс юридических наук.
   Соломон Гейне резко поднялся с места, толкнул дверь, и Гарри услыхал,
как он крикнул приказчикам:
   - Снимайте вывеску! Лавочка закрыта.
   Гарри радовался, что избавление пришло быстро. Он стоял на пороге
какой-то новой жизни, еще неведомой, быть может, немного похожей на ученье
в францисканском лицее. Снова перед ним откроются библиотеки и музеи,
снова возьмется он за учебники и тетради. Правда, профессия адвоката не
очень увлекала его. Юристы представлялись ему чем-то вроде поваров,
которые до тех пор вертят на огне всякие законы, пока они не превращаются
в жаркое по их вкусу. Но все же Гарри охватывала радость при мысли, что он
покинет Гамбург, это разбойничье гнездо банкиров, торговцев и маклеров,
эту могилу его несчастной любви. Все равно он будет поэтом! Ведь и
Вольфгаиг Г„те окончил юридический факультет.
   Соломон Гейне списался с родителями Гарри, и они сообща решили
отправить юношу в Боннский университет.
   Арон Гнрш получил приказ от своего шефа проводить Гарри из Гамбурга.
   По дороге, в коляске, Гнрш отечески упрекал Гарри за то, что он не
сумел удержать за хвост птицу своего счастья.
   Прощаясь с Гиршем на почтовой станции, Гарри похлопал его по плечу и
сказал:
   - Вы еще услышите обо мне, дорогой Гирш!


                                    III


                              В УНИВЕРСИТЕТАХ


                                   Бонн



   Пятого мая 1818 года немецкий студент Карл Людвиг Занд записал в своем
дневнике: "Когда я размышляю, я часто думаю, что все же надо было бы
набраться мужества и всадить меч в потроха Коцебу. или какого-нибудь
другого изменника".
   Меньше чем через год, 23 марта 1819 года, этот студент, мнивший себя
пламенным немецким патриотом, убил Коцебу, вонзив кинжал в его грудь.
   Коцебу был посредственным немецким драматургом и откровенным шпионом на
службе русского царя. Самый факт убийства Коцебу не имел большого
политического значения; в террористическом акте Занда отразилась путаница
мыслей немецкой молодежи, которая хотела бороться против
феодально-дворянской реакции. Среди этой молодежи возникали союзы, нечто
вроде студенческих землячеств. Эти союзы назывались "буршсншафтами" и
включали в себя разнородную молодежь. Наряду с молодыми людьми, мечтавшими
о республиканском строе, о новых, более справедливых общественных но
   рядках, были и такие, которые смотрели не вперед, а в прошлое и видели
государственный идеал в средневековой католической монархии, в той
Священной Римской империи германской нации, в которой не было ничего
священного. Эти молодые люди считали себя достойными потомками древних
германских племен-тевтонов, носили длинные волосы, не следили за своей
одеждой, презирали все "французское" и ставили немцев выше всех прочих
наций. Тевтономаны выделялись среди прочих студентов дикими и грубыми
правами, славились драками, дуэлями и отвратительными попойками.
   Убийство Коцебу развязало руки германской реакции, которая
почувствовала угрозу для себя даже в такой слабой и неорганизованной
оппозиции, как буршеншафты.
   В августе 1819 года были изданы так называемые "Карлсбадские
постановления", вводившие всевозможные преследования и репрессии по
отношению к студенческой молодежи и буршеншафтам. Особенным гонениям
подвергались "демагоги", вожаки студенчества, еще жившие патриотическими
мыслями войны 1813-1815 годов против Наполеона. Тогда бюргерская молодежь
сражалась против захватчиков и верила в то, что она завоюет и политическую
свободу Германии. Теперь же самое слово "свобода" бралось под подозрение
немецкой цензурой. Были изъяты песни и патриотические стихи, которые
распевались во время освободительной войны. У некоторых профессоров
полиция произвела обыски и забрала "подозрительные книги и бумаги";
наиболее неблагонадежных уволили из университета.
   В октябре 1819 года, после недолгой домашней подготовки в Дюссельдорфе,
Гейне прибыл в Бонн и был принят в университет на юридический факультет.
   Бонн в то время гордился своим университетом, открытым вскоре после
изгнания Наполеона с берегов Рейна.
   Гарри снова увидел эту широкую реку, в спокойных водах которой
отражались веселые зеленые виноградники и руины рыцарских замков.
Небольшой городок, где студенты занимали видное место, на первый взгляд
показался Гарри довольно привлекательным. Он с отипащеннем вспоминал свою
гамбургскую жизнь, бухгалтерские книги, сердитую воркотню дяди и вес
огорчения, которые ему пришлось там перенести. В пестрой студенческой
массе Гейне нашел товарищей, разделявших его склонности к литературе и
искусству.
   Радостно встретился он с Иозефом Нейнцигом, своим лицейским товарищем.
Но вечерам они предавались воспоминаниям о Дюссельдорфе. Нейпциг
припомнил, как он, играя в лицейском дворе, нечаянно бросил камень в
ГОЛОВУ Гарри. Из виска брызнула кровь, и Нейнциг не на шутку перепугался.
   - Ты сделал тогда доброе дело! - весело посмеивался Гарри. - Твой
камень открыл в моей голове поэтическую жилку. Теперь я уже на всю жизнь
сделался поэтом.
   Впрочем, Иозеф Нейнциг тоже усердно писал стихи.
   К ним часто присоединялся еще один студент- Фридрих Штейман, и все трое
читали друг другу свои произведения.
   Иногда Гарри, доверившись друзьям, доставал из чемодана потрепанный
номер "Гамбургского стража" и показывал напечатанные там стихотворения.
Друзья любили поддразнивать Гарри:
   - А может быть, ты присваиваешь себе чужие стихи какого-то "Си
Фрейдгольда Ризснгарфа"?
   Гарри понимал, что они подшучивают над ним, но все-таки огорчался и дал
себе слово никогда не печататься под псевдонимом.
   В Боннском университете преподавали лучшие по тем временам немецкие
профессора, и Гарри охотно посещал лекции по германской истории и истории
литературы. Менее частым гостем бывал он на лекциях по юриспруденции.
   Гарри любил бродить но Бонну, внимательно осматривал улицы, особенно
окраины города, напоминавшие деревню. Он носил длинный темно-зеленый
сюртук или нанковую куртку с такими же штанами, а на голове у него
красовалась шапка ярко-красного цвета. У него были тонкие черты лица,
светло-каштановые волосы, едва заметные усики. На лице играл слабый
румянец, а губы часто складывались в ироническую, а иногда и
саркастическую улыбку. Он был вообще немногословен, больше наблюдал и в
беседу вмешивался лишь для того, чтобы бросить острое короткое замечание
или забавную остроту.
   Особенно саркастически он относился к тевтоиоманам, которые вели себя
вызывающе по отношению к другим студентам, не входящим в их корпорации.
Они не раз пытались заделать Гейне и вызывать на драки и скандалы, однако
он не поддавался на вызовы и всегда держался в стороне or их шумной
ватаги. Гейне не толкался вместе с толпой драчливых буянов в студенческих
трактирчиках, не любил пива и не выносил табака. Он себя чувствовал
гораздо лучше в кругу немногих товарищей, с которыми мог рассуждать о
литературе и искусстве и которым мог читать свои стихи.
   Восемнадцатого октября 1819 года боннские студенты и некоторые
профессора отправились с факельным шествием на близлежащую гору Крсйцбсрг.
Иозеф Нсйнцнг позвал Гейне с собой.
   - Там будет не только праздник освобождения от иноземцев, но и праздник
немецкой свободы! - говорил Нсйнциг своему другу.
   Факельное шествие выглядело очень живописно. Студенты затянули
патриотическую песню, и боннские обыватели с любопытством и испугом
смотрели из окон своих домиков на пестрые ряды молодежи, на их оживленные
лица, освещенные колеблющимся огнем смоляных факелов.
   Гарри шел рядом с Нейниигом, сердце его взволнованно билось, а его
горячее воображение рисовало картины народного восстания, словно наступил
день, когда немецкий народ пошел на приступ своей Бастилии. Однако
празднование носило довольно невинный характер.
   Один берлинский профессор теологии произнес речь на Креицбсрге, в
которой призывал студентов идти стезей религии и быть верными служителями
германского народа и науки. Свою путаную и туманную речь оратор закончил
риторическим вопросом:
   - Кто же хочет уклониться от своего патриотического долга?
   Разумеется, желающих не нашлось, и несколько десятков здоровенных
глоток троекратно прокричали "ура"
   в честь недавно умершего генерала Блюхера, победителя французов.
   При этом Гейне не без гордости вспомнил, что ему однажды пришлось
завтракать на вилле дяди Соломона с генералом Блюхером, который был там в
гостях. Перед
   Гарри рисовалась величественная седая голова старого генерала, сверкали
золотые эполеты и многочисленные боевые ордена.
   Мирная студенческая манифестация закончилась довольно быстро, и ее
участники разошлись по домам. Боннские власти не увидели ничего дурного и
опасного в этом празднике благонамеренных умов. Но дело повернулось иначе.
Иозеф Пейнциг послал корреспонденцию в дюссельдорфскую газету с описанием
крейцбергского празднее ника. Сильно сгустив краски, Пейнциг передал
окончание невинной речи берлинского профессора такими словами: "Братья, на
вас возложен тяжелый долг, на вас надеется и от вас ждет народ, чтобы вы
освободили угнетенное отечество".
   Обер-президент Нижнерейнской области получил соответствующий запрос от
высших властей. Он, в свою очередь, обратился к ректору Боннского
университета, и тот приказал немедленно начать следствие.
   В актовом зале Боннского университета собрался академический суд в
составе профессора Миттермайера, заместителя синдика Оппенгоффа и
университетского секретаря. Студентов, участвовавших в манифестации,
вызывали на допрос. Суд старалс