.
   Гейне работал. Вот уже почти месяц он жил у любимого Северного моря, но
оно омывало здесь не родные, а французские берега. Лето в Нормандии стояло
необычно теплое, солнечное, и маленькая вилла, на которой жил поэт,
утопала в цветах. Здесь можно было вздохнуть спокойней после парижской
сутолоки и тяжелой зимы 1832 года, принесшей столько лишений и потерь. Всю
зиму и весну в Париже свирепствовала холера, завезенная с Востока.
   Она унесла тысячи жертв, особенно в скученных кварталах бедняков.
Гейне, пренебрегая опасностью, не покинул Парижа, как это сделали многие,
более обеспеченные жители столицы. Единственная мера предосторожности,
которую он принял, был фланелевый набрюшник. Все парижане носили такие
набрюшники, и Гейне писал в корреснонденциях, что и "король тоже носил
набрюшник из самой лучшей мещанской фланели". В эти тягостные месяцы Париж
выглядел опустевшим городом. Люди избегали скопления, театры и рестораны
опустели, на бульварах не было обычного оживления.
   Приятели Гейне - французы и его земляки, жившие в Париже, - удивлялись
самообладанию поэта. Он проявлял большую энергию, без опаски ходил по
самым населенным и грязным улочкам, выполняя поручения более осторожных
друзей. Ему приходилось наблюдать дикие сцены уличных расправ с людьми,
заподозренными в том, что они "разводят" холеру, подсыпая в воду какой-то
белый порошок. Жертвами невежества смертельно запуганных людей, потерявших
своих близких, становились ни в чем не повинные прохожие.
   Мрачные настроения, вызванные народным бедствием во Франции,
усиливались у поэта вестями из Германии.
   Горько отозвалась в сердце смерть Вольфганга Г„те. Он ушел из жизни в
восьмидесятитрехлетнем возрасте, но Гейне казалось, что великий старец
бессмертен. Во всяком случае, он никогда не думал о том, что может прийти
последний час гениального автора "Фауста". И вот в марте 1832 года Гейне
узнал из газет о смерти Г„те; по всей Германии был объявлен национальный
траур. Со свойственной Гейне живостью воображения он вспоминал и первые
впечатления от стихов Г„те, и не удавшуюся с ним встречу в Веймаре. Гейне
чувствовал, что кончина Г„те как бы подвела итог всему классическому
периоду немецкой литературы. Классиков уже не было, романтики рано
обессилели и одряхлели, и что-то новое, могучее, зовущее к обновлению
родины, должно было народиться в Германии. Как часто теперь вспоминал
Гейне слова Дантона, что "отечество нельзя унести на подошвах"! Немцев
было сколько угодно в Париже, но родины, Германии, не было, и поэт
тосковал по ней всей душой. И там тоже редели ряды друзей и родных. Мать
сообщила о смерти дяди Симона фок Гельдерна, чудаковатого обитателя "Ноева
ковчега" в Дюссельдорфе. Это известие воскресило в памяти Гейне дни его
детства, и поэт с увлечением перечитал в рукописи своих "Мемуаров"
страницы, посвященные дяде Симону и странным сокровищам его
дюссельдорфского дома. Фарнгагсн фон Энзе в глубокой скорби нагисчл другу
о смерти Рахели. Погибли Людвиг и Фредерика Роберт. Да, Гейне мог по праву
писать Фарнгагену о всех этих потерях: "Ах, милый Фаркгаген, я понимаю
смысл римского изречения: "Жизнь есть война!"
   Вот я стою у бреши и вижу, как вокруг меня гибнут друзья. Наша подруга
всегда храбро билась и, конечно, достойна лавров. Слезы мешают мне писать
- увы! Мы, несчастные, должны сражаться со слезами на глазах. Какое поле
битвы - наша земля!.. Я не выпущу меча из рук, покуда не паду".
   Мягкий морской климат Нормандии успокаивал больные нервы поэта.
Участившиеся в Париже головные боли появлялись здесь гораздо реже. Море
снова вторгалось в творчество Гейне. Оно вызывало лирические раздумья,
иногда приносило тихую печаль, иногда воодушевляло на ликующую песню,
славившую жизнь.

   Шум и грохот! Море с небом
   Слились - слышу - в мощном пенье,
   И душа моя ликует
   В исполинском упоенье.

   Мысли о погибших друзьях возникали в стихах поэта, навевая грусть:

   Над пеною моря, раздумьем объят,
   Сижу на утесе скалистом.
   Сшибаются волны, и чайки кричат,
   И ветер несется со свистом.

   Любил я немало друзей и подруг,
   Но где они? Кто их отыщет?
   Взбегают и пенятся волны вокруг,
   И ветер протяжно свищет.

   В это лето Гейне много писал. Когда поэт уставал сидеть за столом и его
тянуло на свежий воздух, он откладывал перо и спускался по крутой тропинке
из садика, заросшего зеленью и цветами. Гейне выходил за калитку, и перед
ним развертывалось Гаврское шоссе, убегавшее вдаль по берегу моря. Сбоку
тянулись живописной лентой рыбацкие домики и маленькие виллы. Здесь было
много зелени, золотого песка, обрывистых утесов и белых чаек.
   На этот раз Гейне увидел, как по шоссе медленно двигались
неповоротливые крестьянские возы. Они были нагружены жалкими сундуками и
ящиками, поломанной мебелью, домашней утварью, поверх которых сидели
женщины и дети. Рядом с возами степенно и медленно шли угрюмые, запыленные
мужчины. Неожиданно Гейне услышал немецкую речь, вернее - швабское
наречие, и ему в первую минуту показалось, что это галлюцинация.
   Сердце поэта от радости учащенно забилось. Он стал всматриваться в
странную процессию, внимательно прислушиваться к говору путешественников и
убедился, что на возах сидели немцы, что самая настоящая, белокурая
Германия, с серьезными голубыми глазами и тихой задушевностью, вдруг
очутилась на Гаврском шоссе. Гейне с волнением подбежал к землякам, пожал
им руки и заговорил по-немецки. Люди были очень рады услышать родную речь
на чужеземной дороге.
   - Почему же вы покинули Германию? - спросил Гейне седобородого старика,
лицо которого было изрезано морщинами, а глаза светились тоской и какой-то
обреченностью. - Да, почему вы покинули Германию? - повторил Гейне.
   - Земля у нас хорошая, - ответил старый немец, - и мы рады были бы
остаться, но мы больше не могли терпеть...
   Остальные немцы поддержали старика. Они собрались вокруг Гейне и стали
рассказывать, перебивая друг друга, о тех беззакониях и насилиях,которые
им приходилось переносить на родине от высокознатных и высокородных
хозяев. Простые, задушевные речи крестьян, вынужденных покинуть отечество,
взволновали сердце добровольного изгнанника. Гейне предложил им немного
отдохнуть, и кочующий лагерь остановился в тени густых деревьев.
   Женщины и дети слезли с возов, и вскоре запылал костер из сухих веток
хвои, весело забулькала вода в котелках и чайниках. Местные жители,
французы, сбежались со всех сторон и, узнав, в чем дело, проявляли
трогательное сочувствие к переселенцам. Они кормили детей молоком и супом;
рыбаки принесли рыбу. Обед под открытым небом проходил очень оживленно.
   - Не понимаю... - сказал рослый французский рыбак, обращаясь к Гейне,
который был для них переводчиком. - Они жалуются, что их притесняют
немецкие князья. Но князей ведь меньше, чем всех остальных. Так зачем же
им покидать страну? Не лучше ль было выбросить эту небольшую кучку князей?
Так, по крайней мере, поступаем мы, французы.
   Гейне перевел слова француза своим соотечественникам, но те только
грустно покачали головами. Старый немец испуганно сказал, что это
называется революцией, которая очень опасна и требует много крови.
   - Это все будет со временем и у нас, - заметил немец помоложе, - но мы
не стали дожидаться. Наши дети еще малы, они не успели привыкнуть к
родине, как мы, и, может быть, в Алжире, куда мы едем на поселение, им
будет лучше.
   Когда Гейне распрощался со своими земляками и те снова тронулись в
далекий и неведомый путь, он долго находился под впечатлением этой
встречи. Он думал о том, что любовь к родине чувствуется особенно остро,
когда на чужбине встречаешься с немецким горем. Пусть старонемецкие ослы,
называющие себя патриотами, ненавидят все французское, как рассадник
революционной заразы, и разжигают ненависть к Франции, - народы не
чувствуют взаимной вражды. Гейне до слез был растроган, увидев, как
француженка-нищая протянула кусок своего хлеба бедному швабскому мальчику.
Поэт от души поблагодарил старуху.
   Много дней Гейне еще думал о встрече на Гаврском шоссе, а в мыслях его
возникали слова старого немецкого поэта Шубарта, проведшего большую часть
своей жизни в крепости за то, что он любил свободу:

   Хотят нас в Африку услать,
   В далекий жаркий край.
   Простимся на границе мы
   С немецкою страной
   И горсть земли с собой возьмем:
   За хлеб, за соль, за отчий дом
   Спасибо, край родной.

   Когда Гейне из Германии переселился в Париж, там находилась
восьмидесятитысячная немецкая колония, особенно густо населявшая квартал
Ла Вийетт и предместье Сент-Антуан. Здесь жили рабочие, ремесленники и
политические эмигранты, покинувшие родину-мачеху, здесь жили и крупнейшие
культурные деятели Германии, такие, как ученый-естествоиспытатель
Александр Гумбольдт, который провел восемнадцать лет в Париже и важнейшие
свои труды написал на французском языке. Во главе немецких радикалов,
находившихся в Париже, стоял публицист Людвиг Берне, тот самый, которого
Гейне еще в 1815 году видел во Франкфурте-на-Майне, и тогда отец сказал
сыну, что он пишет "против комедиантов". Действительно, уроженец
Франкфурта-на-Майне Людвиг Берне начал литературный путь как театральный
критик. Берне жил в разных городах Германии, учился в нескольких
университетах, занимаясь медициной и философией, но основные его интересы
были в области политики. Страстный поборник освобождения Германии от
власти дворянства и духовенства, Берне верил в возможность создания единой
надклассовой германской республики, построенной на идеальных принципах
свободы, равенства и братства. После Июльской революции, окончательно
переехав в Париж, Берне в своих статьях громил эгоизм и скудоумие
немецкого дворянства. Горячий темперамент писателя и яркая, образная форма
его "Парижских писем" сделали Берне одним из популярных публицистов в
Германии и во Франции, особенно среди эмигрантов, считавших его своим
вождем.
   Трудно представить себе более противоположные натуры, чем Берне и
Гейне. При всем своем блестящем таланте публициста Берне был ограничен
мелкобуржуазными взглядами, тогда как Гейне со своей широтой политического
и философского кругозора умел диалектически воспринимать действительность
и видеть те противоречия жизни, которые ускользали от прямолинейно
мыслящего Берне.
   Сперва отношения между Гейне и Берне носили вполне дружеский характер;
но чем больше они встречались в Париже, тем острее обнаруживалось
расхождение между ними. Необычайно честолюбивый, Берне все больше
раздражался при виде огромной популярности Гейне и считал, что тот должен
довольствоваться лаврами лирического поэта, а не политического писателя.
Широта взглядов Гейне представлялась Берне как неустойчивость и
легкомыслие. Наконец Берне открыто выступил против Гейне в своих
"Парижских письмах". В гоодом осознании себя как вождя радикалов Бер"е со
злой насмешкой изображал Гейне в виде легкомысленного мальчика, который в
день кровавой битвы гоняется но полю сражения за мотыльками. Он представил
его и в образе молодого хлыща, который ходит в церковь, только чтобы
перешептываться с красивыми девушками, вместо того чтобы горячо молиться
за успех революционного дела. Эти выпады, так же как и сплетни, которые
распускал Берне о поэте, не могли не оскорблять Гейне, тем более что он
считал Берне своим соратником в деле сближения между немецкой и
французской культурой.
   Уже несколько лет Гейне трудился над тем, чтобы перебросить духовный
мост через Рейн, связать неразрывными узами дружбы два народа - немцев и
французов.
   Он хотел ознакомить французов с немецкой литературой и философией, а
немцам поэт восторженно рассказывал о культурной жизни Франции, рисовал
картины политической жизни зарейнской соседки своего отечества.
   Книга Гейне "Романтическая школа" вышла на немецком и французском
языках. Она содержала литературные портреты немецких романтиков и была
написана в обычной для Гейне лирической и одновременно полемической
манере. Поэт говорил о романтической литературе своего времени, приводил
личные воспоминания о деятелях романтического движения и окончательно
расправился со своим бывшим учителем Августом Вильгельмом Шлегелем,
который направлял поэта на путь романтизма, казавшийся теперь Гейне
позорным. Большинство немецких романтиков отдали свое перо феодальной
реакции и стали опорой дворянства и католичества.
   Еще отчетливее революционная мысль Гейне проявилась в другой его работе
- "К истории религии и философии в Германии". Идеи немецкой филосо4'"ии
представлены в работе "как сновидения Французской революции".
   "Не смейтесь над фантастом, - писал Гейне, - ожидающим в мире явлений
той самой революции, которая уже произошла в области духа. Мысль
предшествует делу, как молния грому. А немецкий гром, конечно, тоже немец,
он не очень легок на подъем и надвигается с некоторой медлительностью, но
он грянет, и однажды, услышав грохот, какой никогда еще не гремел во
всемирной истории, знайте: немецкий гром попал наконец в цель. При этом
грохоте замертво попадают орлы с высоты, и львы в отдаленнейшей пустыне
Африки подожмут хвосты и заползут в свои царственные логовища. В Германии
будет разыграна пьеса, в сравнении с которой Французская революция
покажется лишь безобидной идиллией".
   Это пророчество Гейне вселяло надежду в сердца немецкой молодежи.
Июльская революция все же нашла отголосок в Германии. В некоторых
княжествах произошли волнения, которые, правда, властям удалось подавить,
но семена недовольства и возмущения уже были брошены на благодатную почву.
В общественной мысли страны тоже чувствовались свежие веяния. Молодые
ученики Гегеля - младогегельянцы Давид Штраус, Бруно Бауер, Людвиг
Фейербах - в своих философских работах критиковали устои христианства и
этим подрывали основы религии как опоры деспотических государств.
   В литературе на смену одряхлевшему романтизму выступила группа
писателей нового поколения, именовавшая себя "Молодой Германией". Карл
Гуцков, Генрих Лаубе, Лудольф Винбарг, Эдуард Мундт, Кюне и другие - люди
различных творческих дарований - были сплочены желанием создать
литературу, стоящую близко к жизни, отвечающую ее требованиям. "Молодая
Германия" не выдвинула четкой программы своих действий. У нее не было
определенных политических и эстетических требований.
   Все подменялось туманными рассуждениями о борьбе со всякой затхлостью,
с отсталостью в жизни, литературе и искусстве. Гамбургский друг Гейне
Лудольф Винбарг был теоретиком этой группы писателей, старавшихся обновить
немецкую литературу и освободить ее от романтических мечтаний. Винбарг
выпустил книгу "Эстетические походы", которая должна была служить
манифестом "Молодой Германии". Основное у Винбарга сводилось к призыву
быть рупором своего времени: "Поэзия не является больше игрой прекрасных
духов: она-это дух времени, который незримо обуревает все головы, хватает
за руку писателя и пишет книги времени. Поэты не должны быть больше, как
некогда, на службе муз, они должны служить подлинной политической и
трудовой жизни".
   "Молодая Германия" отражала сумятицу и незрелость немецкой буржуазии.
Впоследствии молодой Энгельс справедливо упрекал писателей-младогерманцев
за разноголосицу и говорил, что они, как порождение смутного времени, сами
были охвачены этой смутой, и в их головах бродили оппозиционные идеи,
иногда самые нелепые.
   Младогерманцы самыми близкими себе писателями считали Гейне и Берне,
признавая их зарубежными ше4)ами своего движения. Они с большим уважением
относились к взятой Гейне на себя роли посредника франконемецкого
культурного сближения. Младогерманцы сами и их читатели увлекались
"Предисловием" к "Французским делам" Гейне, которое распространялось в
Германии в виде нелегально отпечатанной брошюры. Гейне ратовал за новую
литературу, несущую благородные мысли о единении народов: "Когда мы
достигнем того, что массы будут понимать настоящее, тогда народы не
позволят наемным писакам аристократии разжигать войну и раздоры, тогда
осуществится великое единение народов, священный союз наций; нам больше не
нужно будет содержать из-за взаимного недоверия постоянные армии во много
сотен тысяч убийц, мечи мы перекуем в плуги и впряжем в них военных коней
и добьемся мира, благосостояния и свободы! Этой деятельности посвящена
попрежнему моя жизнь".
   Необычайно резкий тон "Предисловия" Гейне вывел из себя прусскую
придворную камарилью. Сам король Фридрих Вильгельм III запросил своих
министров, что ими предпринято по поводу выхода книги Гейне, и министры не
преминули ответить репрессиями против "Молодой Германии" в целом и против
Гейне в частности.
   Толчком к этим репрессиям явились литературные доносы Вольфганга
Менцеля, бывшего сотоварища Гейне по Боннскому университету. Этот
литератор сперва находился в либеральном лагере, затем резко переменил
фронт, занял реакционную позицию и подвизался в качестве критика в
"Штутгартском литературном листке", где помещал статьи, направленные
против "Молодой Германии", все действия которой он считал "французской
заразой". Нападки Менцеля послужили сигналом для наступления союзного
правительства на новое литературное движение.
   10 декабря 1835 года состоялось заседание германского Союзного сейма
(бундестага). На этом заседании реакционнейшие дипломаты Европы объявили
настоящую войну писателям "Молодой Германии". Австрийский посланник граф
Мюнх-Беллинсгаузсн произнес вступительную речь, в которой дал определение
литературе "Молодой Германии" как "антихристианской, богохульственной,
умышленно попирающей ногами всякую нравственность, всякий стыд и все,
достойное уважения". Во главе этой литературы докладчик поставил Гейне, у
которого он обнаружил "глубокую неприязнь к христианству, уничтожение веры
в бога" и прочую безнравственность.
   Докладчик требовал прекращения подобного безобразия, и Союзный сейм без
особых прений согласился с предложением Австрии.
   Сочинения писателей "Молодой Германии" - Гуцкова, Винбарга, Мундта и
Лаубе - были запрещены. По поводу же Гейне было вынесено постановление, в
котором говорилось: "Вместе с тем мы решили, что относительно тех
литературных произведений Г. Гейне, который уже неоднократно подавал повод
к запрещениям его писаний и сочинения которого, до сих пор появлявшиеся в
печати, почти все опасного содержания, - на будущее время, где и на каком
бы языке они не появлялись, должны быть принимаемы те же меры, которые
постановлены относительно сочинений Гуцкова и др.".
   Нетрудно расшифровать настоящее значение этого постановления: сочинения
Гейне, не только написанные, но и будущие, запрещались к печати и
распространению в Германии. Правда, не все немецкие государства выполняли
со всей строгостью постановления Союзного сейма.
   Но Пруссия особенно ретиво вела политику репрессий против писателей
"Молодой Германии", и Гейне больше других пострадал от этого решения
Союзного сейма, поставившего его в тяжелое положение.


                                 МАТИЛЬДА


   В июльский день, как раз в годовщину революции, солнце вело себя не
по-летнему. Оно совсем закатилось за черную тучу, нависшую над Королевским
мостом, и холодные струи дождя, подхлестываемые ветром, заливали улицы
Парижа. Пешеходы бежали по деревянному настилу моста, ежась от холодных
порывов ветра; модницы в легких шляпках и батистовых блузках сразу приняли
жалкий вид, а дождь насмешливо барабанил по их раскрытым зонтам, обшитым
изящным кружевом. Кучера подгоняли лошадей, с которых стекали потоки воды.
   Гейне стоял, прижавшись к перилам моста и, придерживая промокшую шляпу,
внимательно рассматривал бегущих прохожих, грохочущие экипажи-всю
суматоху, вызванную разбушевавшейся стихией. Казалось, он не замечал, что
промок до нитки, и упрямо продолжал стоять на мосту, наблюдая прохожих.
Это было любимым занятием поэта в Париже: изучать улицу в ее неугомонном
движении, угадывать по лицам хара