я струна, окутывая мраком
весь образ музыканта. Из этого мрака проступала его фигура, облаченная в
двухцветную желто-красную одежду, а у ног скрипача Гейне чудилась
маленькая фигурка с мохнатыми руками, словно сам дьявол хихикал и
издевался над великою скорбью, рожденной виртуозным смычком. Порой
казалось, что тяжелые цени звенят на ногах скрипача, а его
мертвенно-бледное лицо еще хранило отблеск молодости, сверкавшей в
недавнем видении, прошедшем перед поэтом.
   Из-под смычка вырывались стоны, полные безнадежной тоски, - и вдруг
цепи распались и раздался неестественно громкий звук.
   - У него лопнула струна! - сказал меховщик, и снова волшебство исчезло.
   Еще несколько раз в этот вечер перевоплощался Николо Паганини в
воображении Гейне. Потрясенный великим мастерством скрипача, Гейне на
долгие годы сохранил память об этом концерте и позднее, в новелле
"Флорентийские ночи", воссоздал портрет Паганини с такой живостью, как
будто поэт только что вышел из переполненного театрального зала после
концерта.
   Не часто на долю Гейне выпадали такие сильные впечатления, как игра
Паганини. Немногим гамбургским друзьям, которые понимали его, поэт
жаловался на мрачное настроение, вызванное той унылой обстановкой и
средой, в какой он находился:

   Влачусь по свету желчно и уныло.
   Тоска в душе, тоска и смерть вокруг.
   Идет ноябрь, предвестник зимних вьюг,
   Сырым туманом землю застелило.

   Последний лист летит с березы хилой,
   Холодный ветер гонит птиц на юг.
   Вздыхает лес, дымится мертвый луг,
   И - боже мой! - опять заморосило.

   Гейне шлет проклятия Гамбургу, городу, причинившему ему столько
страданий. Светлые образы юга - Италии - теснятся в памяти поэта, рождая
ужасающий контраст с мрачным и холодным городом в устье Эльбы:

   Небо серо и дождливо,
   Город жалкий, безобразный,
   Равнодушно и сонливо
   Отраженный Эльбой грязной.

   Все-как прежде. Глупость-та же,
   Те же люди с постной миной,
   Всюду ханжество на страже
   С той же спесью петушиной.

   Юг мой! Я зачах в разлуке
   С небом солнечным, с богами -
   В этой сырости и скуке,
   В человеческом бедламе.

   В апреле 1830 года Гейне живет в деревенской глуши, в Вандсбеке. В
письме к Фарнгагену поэт пишет, что уединение стало его естественной
потребностью весной, когда пробуждение природы вызывает на лицах
гамбургских мещан особенно противные гримасы. Гейне признается: "Я покинул
гамбургских поваров и кухарок, бальные и театральные развлечения Гамбурга,
его хорошее и дурное общество для того, чтобы зарыться в одиночестве...
   Великие замыслы ведут хороводы в моей душе, я надеюсь, что в этом году
из них кое-что выйдет в свет".
   Гейне, как всегда, много читает, но две книги, весьма различные по
содержанию, особенно приковывают его внимание. Одна из них - "История
Французской революции" Тьера, другая - Библия. В Библии Гейне увлекала
мудрость древних народов, которая раскрывалась в легендах и сказаниях, где
фантастически отражались великие и малые события веков. Иронизируя над
"божественным происхождением" Библии, Гейне пишет, что он "беседует с
Тьером и милосердным богом".
   Неожиданное событие радостно взволновало Гейне.
   Проездом из Мюнхена в Россию его посетила семья Тютчевых. Он сердечно
обрадовался; увидев Федора Ивановича, его приветливую жену, ее сестру. Но
сразу Гейне почувствовал, что Тютчев в разговоре с ним как-то особенно
сдержан и озабочен. В немногих словах Тютчев рассказал Гейне, что
надеяться на Мюнхен ему нечего.
   Генц, секретарь Меттерниха, написал барону Котта о Гейне как об опасном
политическом преступнике. Католическая партия неистовствует по-прежнему,
и, если бы поэт осмелился ступить на баварскую землю, его бы тотчас
арестовали.
   Гейне знал, что злобная шайка клерикалов добивалась его ареста, но все
же не думал, что дело зашло так далеко. Теперь он нигде не мог чувствовать
себя в безопасности.
   Угадывая мысли Гейне, Тютчев на прощание дал ему совет:
   - Осуществите ваш план и уезжайте во Францию.
   Я убежден, что вам будет там легче дышать.
   - Едва ли при Бурбонах мне будет лучше, чем при Меттернихе, - ответил
Гейне. И, иронически улыбаясь, добавил: - Как ни превосходна французская
кухня, все же в самой Франции сейчас, должно быть, скверно.
   Тамошние правители - это те же глупцы, которым в свое время уже
отрубили головы...
   И, задумавшись, Гейне сказал:
   - Мне приходится теперь жить, как перелетной птице...


                        "СОЛНЕЧНЫЕ ЛУЧИ В ГАЗЕТНОЙ
                                БУМАГЕ..."

   - Когда я утром гулял под окнами нашего дома, я увидел, господин
доктор, что вы читаете какую-то толстую книгу. Что это за книга, позвольте
узнать? - с таким вопросом обратился к Гейне его сосед, толстый,
краснолицый советник юстиции. Он жил в комнате рядом с Гейне и, очевидно,
скучая на острове Гельголанд, все время назойливо приставал к поэту.
   - Я читаю историю лангобардов, господин советпик.
   Краснолицый пруссак развел руками:
   - По-моему, это бесполезное занятие, прошу прощения, господин доктор.
Я, например, прожил всю жизнь не зная, кто такие лангобарды. Какое вам
дело до них, господин доктор?
   - Это дело вкуса, - ответил Гейне. - Одного интересует история древнего
германского племени лангобардов, другого-гельголандские омары с горчичным
соусом.
   Советник обиженно повернулся и пошел по песчаному берегу, направляясь к
группе знакомых дам.
   Гейне понял, что дал новый повод для сплетен о его странностях. Сосед
распространял СЛУХИ, что поэт очень религиозен и не расстается с Библией.
Действительно, Библия, Гомер, "История лангобардов" и "История Французской
революции" Тьера-все это составляло библиотеку Гейне на Гельголанде. Вот
уже второй месяц жил поэт на этом морском курорте. Остров Гельголанд
входил в число британских владений на Северном море и управлялся
английским губернатором. Гейне умышленно избрал это знакомое'ему по
прошлому году место для лечения. Если бы на немецком материке был издан
приказ об аресте поэта, он мог бы найти здесь надежное убежище.
   И все же неустанная тревога терзала Гейне. Наслаждаясь величественными
картинами Северного моря, глубоко впитывая в себя стихию природы, поэт
особенно остро чувствовал, что он устал от борьбы, которую ему приходится
все время вести. Иной раз он приходил в отчаяние от своих мыслей, и тогда
ему казалось, что вся эта борьба бесполезна, что трудно разбудить спящего
великана - Михеля (так насмешливо называл он немецкого обывателя).
"Правда, у этого храпящего гиганта мне удалось вызвать легкое чиханье, -
записывал Гейне в свою тетрадь, - но я отнюдь не мог его пробудить... А
когда я посильней дергал его подушку, он снова расправлял ее вялой от сна
рукой... Как-то раз я с отчаяния захоте"
   сжечь его ночной колпак, но колпак был так влажен oт пота мыслей, что
только слабо задымился... а Михель улыбался во сне...
   Я устал и жажду покоя. Я тоже заведу себе ночной колпак и натяну его на
уши. Только бы знать мне, где я смогу приклонить голову! В Германии это
невозможно.
   Каждую минуту стал бы подходить полицейский и трясти меня, чтобы
проверить, в самом ли деле я сплю; уж одн& эта мысль губит все мое
спокойствие".
   Гейне перебирал в уме страны, куда он мог бы уехать.
   Италия, Англия, Америка, Франция, Россия - нет ни одной свободной
страны. Всюду угнетение, несправедливость, рабство явное или скрытое. "О
свобода! Ты злой сон!" - горько восклицает поэт.
   Гейне редко получал письма с материка и почти никому не, писал. Его
убеждали хоть на время отказаться от политики, заняться только лирикой.
Больше всего за это ратовал Юлиус Кампе. В литературном скандале,
вызванном памфлетом Гейне на Платена, издатель сыграл не очень красивую
роль. Поэт узнал, что Кампе разжигал скандал, подбивая разных писак
выступать против Гейне. Теперь же Кампе боялся, что немецкие власти
запретят издавать сочинения "крамольного поэта" и лишат фирму больших
доходов. Поэтому, готовя переиздание второго тома "Путевых картин", Кампе
согласился включить туда "для безобидности" цикл лирических стихотворений
Гейне "Новая весна", только что написанных поэтом.
   Гейне раздражало, что у него, "рыцаря свободы", хотят отнять оружие и
превратить в певца любви, роз и соловьев. Он вспомнил картину великого
фламандского художника Рубенса, виденную им в мюнхенской Пинакотеке.
Рыцарь, вооруженный копьем и щитом, окружен шаловливыми амурчиками,
которые сковывают его гирляндами роз. Поэт видит себя самого в образе
этого рыцаря:

   Часто вижу я героя
   На картинах мастеров:
   Щит и меч он взял для боя
   И разить врага готов.

   Но амуры дерзновенно
   Отнимают меч и щит,
   И стоит наш рыцарь, пленный,
   Весь цепями роз обвит.

   Так и я: никак сорвать я
   нe могу с себя цепей,
   Между тем как бьются братья
   В грозной битве наших дней.

   Сомнения мучают поэта, какие-то- смутные предчувствия проникают в
сердце, словно в мире происходит чтото необыкновенное... "Море пахнет
пирожным, и тучи смотрят печально и сумрачно".
   Когда в вечерние сумерки Гейне одиноко бродит по берегу, торжественная
тишина царит вокруг, высокосводчатое небо опрокинуто куполом готической
церкви. Мрачно и трепетно горят лампады-звезды. Водяным органом гудят
волны, то полные отчаяния, то в триумфе рождающие бурные хоралы. Белые
облака походят на монахов, печально следующих за похоронной процессией.
Так Гейне воспринимает окружающую его природу, и его сердце томится
ожиданием надвигающейся грозы.
   Стоял август 1830 года. Знойные дни, горячее солнце, раскаленные скалы
Гельголанда, широкий песчаный пляж, загорелые тела купальщиков и
купальщиц... Днем курортные гости осаждают поэта. Певицы, балерины,
туристы ищут знакомства со знаменитым автором "Книги песен". Поэт
уклоняется от ненужных встреч. Рыбак, в доме которого он снимает комнату,
рассказывает Гейне длинные истории о фризском племени, из которого он
происходит. От этих историй веет старинными морскими сказаниями, в них
слышится неугомонный ропот волн.
   Гейне читает, много читает и пишет стихи. Снова рождаются маленькие
песенки, живые, словно пронизанные солнечным светом, словно пропитанные
запахом всех деревьев и всех цветов, растущих на земле.

   Зазвучали все деревья,
   Птичьи гнезда зазвенели.
   Кто веселый капельмейстер
   В молодой лесной капелле?

   То, быть может, серый чибис.
   Что стоит, кивая гордо?
   Иль педант, что там кукует
   Так размеренно и твердо?

   Или аист, что серьезно,
   С важным видом дирижера,
   Отбивает такт ногою
   В песне радостного хора?
   Нет, во мне самом укрылся
   Кацельмейстep окрыленный,
   Он в груди стучит, ликуя, -
   То Амур неугомонный.

   Тема любви теперь звучала по-новому. Любовные страдания отошли далеко,
поэт воспевал ясную гармонию природы и человека, и для него вся природа
была единым всеобъемлющим мировым началом. Гейне увлекся философским
учением французского социалиста-утописта СенСимона, мечтавшего о
преобразовании мира и установлении царства социальной справедливости.
Учение СенСимона и его последователей было согрето прославлением здоровой
и светлой любви, освобожденной от уродливых условностей феодального
общества. Гейне усердно читал на Гельголанде сочинения французского
философа СенСимона, умершего пять лет назад, и газету сен-симонистов
"Глоб". В их творениях Гейне видел протест против удушающей власти постной
католической морали, против лицемерного и корыстного мира церковников,
против "готического мракобесия" и одуряющего запаха ладана.
   Утром 6 августа все было как будто по-прежнему. Так же светило жаркое
солнце, так же плескались волны о песчаный берег. Но с материка пришла
толстая пачка газет, "полных теплых, знойно-горячих новостей". "То были
солнечные лучи, завернутые в газетную бумагу, - записал Гейне, - и в моей
душе они зажгли неукротимый пожар. Мне казалось, что тем огнем
воодушевления и дикой радости, который пылает во мне, я могу зажечь весь
океан до Северного полюса".
   Газеты принесли известие об Июльской революции 1830 года в Париже.
Гейне представлял себе французскую столицу только по рисункам и гравюрам,
но живое воображение перенесло его туда, где на башнях Собора Парижской
богоматери развевалось трехцветное знамя в знак победы революции...
"Трехцветное знамя, марсельеза... Я точно в опьянении, - записывал Гейне.
- Смелые надежды страстно вздымаются во мне... Кончилась моя жажда
спокойствия. Теперь я снова знаю, чего я хочу, что должен делать... Я сын
революции и снова берусь за оружие, над которым моя мать произнесла
заклинание...
   Цветов, цветов! Я хочу увенчать ими свою голову для смертного боя. И
лиру, дайте мне лиру, чтобы я спел боевую песню... Я весь-радость и песня,
весь-меч и пламя!.."
   Гейне присматривался к тому, какое впечатление произвели события на
окружающих. Парижский солнечный удар поразил всех, даже бедных рыбаков,
которые только чутьем поняли, что произошло во Франции. Рыбак,
перевозивший Гейне на островок, где он обычно купался, встретил его,
улыбаясь, со словами: "Бедняки победили!"
   На радостях Гейне расцеловал свою толстую хозяйку и ее мужа, старого
морского волка. Даже противного советника юстиции из Кенигсберга поэт
заключил в свои объятия, чем окончательно убедил его в том, что сошел с
ума. Немецкая знать, находившаяся на курорте, была обескуражена
революционными событиями во Франции.
   Многие тупые головы, охотно погружавшиеся в волны Северного моря, не
поняли происходящего в Париже и сохранили свою первородную глупость. А
Гейне весь сиял от радости. Только бумаге вверял он свои чувства: "Один из
тех неистовых, завернутых в ''газетную бумагу солнечных лучей ворвался мне
в мозг, и все мои мысли горят ярким пламенем; Тщетно я погружаю голову в
море. Никакая вода не погасит этот неукротимый огонь".
   По ночам поэту снились самые причудливые сны.
   Ему казалось, что он перебегает на чудовищно длинных ногах из Германии
во Францию и обратно, стучится к немецким друзьям и знакомым, не дает им
спать и стаскивает с постели. "Доброе утро! - кричит он им среди ночи. -
Радостные вести: французский петух пропел зарю!"
   Одно видение сменялось другим. Толпа готических соборов в ужасе перед
революцией обратилась в бегство из Баварии и других католических земель.
На небе тоже произошло смятение, и в райских чертогах были открыты
нараспашку все двери, а небесное воинство в страхе разбежалось и
спряталось по углам.
   В эти дни Гейне неустанно думал о родине. Способны ли его земляки
совершить подвиг, подобно французам?
   Скоро ли они сумеют найти достойное применение немецким дубовым лесам и
построить из них баррикады для боев за освобождение?
   Гейне не мог больше оставаться на Гельголанде. Он решил вернуться в
Гамбург, хотя знал, что это небезопасно для него. В коротеньком письме к
Винбаргу поэт писал: "Если в Германии разразится революция, моя голова
будет не последней из тех, которые падут".
   В Гамбурге Гейне убедился в том, что "солнце попрежнему элегически
освещает широкую спину немецкого терпения". Каждую ночь поэту снится, что
он укладывает чемоданы и отправляется во Францию. Эти мысли одолевают его
и днем. Он действительно готовится к отъезду.
   Весной 1831 года Гейне заканчивает деловые переговоры с Кампе, издающим
его "Дополнения" к "Путевым картинам". В страстных строках поэта,
направленных против аристократии и денежной буржуазии, звучат прямые
отголоски трех июльских дней во Франции, свергнувших Бурбонов. Гейне
прощается с немногочисленными друзьями, раздает им на память
прочувствованные стихи, с горечью переживает предстоящую разлуку с матерью.
   В начале мая поэт отправляется в путь. Неделю он проводит во
Франкфурте-на-Майне, согретый приемом восторженной молодежи. "Вы не
представляете себе, как здесь меня чествуют, - писал он в Гамбург. - Когда
днем я вернулся домой, весь мой стол был покрыт визитными карточками
посетителей".
   Через Гейдельбсрг и Карлсруе Гейне добрался до германо-французской
границы. В мае 1831 года поэт перешагнул границу, которая "отделяла страну
филистеров от священной страны свободы".


                                     V

                                   ПАРИЖ


                            ПЕРВЫЕ ВПЕЧАТЛЕНИЯ


   Выкрики кондуктора дилижанса: "Париж!
   Париж!", и голоса продавцов свежих кокосовых орехов пробудили от сна
путешественников.
   В прекрасное утро 20 мая 1831 года почтовый дилижанс доставил Генриха
Гейне к воротам Сен-Дени.
   Не прошло и двадцати минут, как Гейне уже был на бульваре Сен-Дени,
среди толпы нарядно одетых парижан, словно сошедших с картинок модных
журналов.
   Он был ошеломлен внешним видом этого шумного, красивого города. Один из
современников поэта так описал впечатление приезжего от французской
столицы: "Кто приезжает сюда в первый раз, у того сразу делается
головокружение. Улицы говорят слишком громко, и толпа слишком торопится и
напирает. Столько идей на выставках или витринах, в памятниках, в плакатах
и лицах, которые как бы заряж'ены и насыщены ими. Кажется, что попадаешь
из спокойной и прохладной воды в котел, где собираются клокочущие пары и
где бушуют и сталкиваются волны, сплетаясь между собой и отбрасываясь от
раскаленной стенки пылающего металла. Куда уйти от этой горячки воли и
мысли?.."
   Гейне все казалось ослепительным и исключительно интересным: небо было
особенно голубым, потому что на нем еще сверкали лучи пленившего его
июльского солнца.
   От пламенных поцелуев этого солнца были еще розовы щеки Лютеции
(римское название Парижа), и на ее груди еще не совсем увял свадебный
букет, хотя слова "свобода, равенство, братство" были уже местами стерты
со стен домов.
   Неудивительно, что на Гейне Париж произвел сразу чарующее впечатление.
Виденные им прежде большие немецкие города Берлин и Мюнхен бледнели по
сравнению с Парижем, а Дюссельдорф, Бонн, Люнебург и Геттинген уже
казались большими деревнями.
   Еще в XVII веке, когда Тридцатилетняя война разорила и обездолила
Германию, Франция после Вест4'"альского мира 1648 года получила главенство
на Европейском континенте. Уже в ту пору Париж насчитывал почти миллион
жителей, двенадцать тысяч карет катилось по его улицам, и в
аристократическом квартале Ссн-Жсрмен воздвигались великолепные особняки и
дворцы. С того времени в течение полутора веков Париж отстраивался, все
больше теряя остатки средневековой старины.
   Только узкие, извилистые и темноватые улочки Латинского квартала
напоминали о стародавней жизни города и придавали ему особое очарование.
Величественные здания и памятники: Лувр, Биржа и Опера, Триумфальная арка,
Вандомская колонна - все привлекало поэта.
   В дни приезда Гейне в Париж сердце города билось между улицей Шоссе
д'Антен и улицей Фобур Монмартр, на Больших бульварах, где круглые сутки
кишела толпа дельцов и гуляк, авантюристов и неудачников, нищих и богачей.
Недаром Бальзак писал, что нельзя было пересечь двух бульваров, чтобы не
наткнуться на своего друга или врага, на чудака, который не дал бы повода
для смеха или раздумья, на бедняка, который не выпрашивал бы су, или на
водевилиста, ищущего темы.
   С заходом солнца в трех тысячах модных лавок загорались газовые рожки,
бульвары заполнялись толпами ищущих приключений и развлекающихся парижан.
Французская пословица гласила: "Если богу становится скучно на небе, он
открывает окно и глядит на парижские бульвары". Гейне с жадным
любопытством бродил по городу, сдвинув на затылок белую шляпу, разглядывая
лица прохожих и витрины магазинов.
   В полночь, когда немецкие города давно уже спали и благонамеренные
обыватели лежали под перинами, натянув на уши ночные колпаки, Париж жил
кипуче и нервно: в Опере еще звучала бравурная музыка Доницетти, и танцоры
неистово плясали в кабачках и кафе на бульваре Монмартра.
   В этой лихорадочной атмосфере Гейне чувствовал