себя как рыба в воде. Он
шутливо писал своим друзьям, что когда рыб в воде спрашивают о
самочувствии, они отвечают, что им живется, как Гейне в Париже.
   Остановившись в маленьком отеле на улице Вожирар, Гейне поспешил
повидаться с некоторыми немецкими земляками, жившими в политической
эмиграции в Париже. Глядя на их хмурые лица, поэт понял, что они уже знают
одну из самых страшных болезней на свете - тоску по родине. Тут Гейне
невольно вспомнил слова известного деятеля Французской революции Дантона,
сказавшего, что "нельзя унести отечество на своих подошвах".
   На другой день после приезда Гейне посетил редакцию сен-симонистской
газеты "Глоб". Из всех парижских изданий эта газета ему казалась наиболее
близкой по духу, потому что она была воодушевлена идеями социального
переустройства мира. Последователи покойного социалиста-утописта
Сен-Симона тепло приняли немецкого поэта.
   Двадцать второго мая в газете "Глоб" появилась заметка:
   "Знаменитый немецкий писатель д-р Гейне с позавчерашнего дня находится
в Париже. Это один из молодых и мужественных людей, которые защищают дело
прогресса, не боясь, что они навлекут на себя ненависть придворных
прихвостней и аристократов. Господин Гейне, исполненный серьезности и
добросердечности, отдал свое перо защите народных интересов Германии, не
придерживаясь, однако, ограниченного национализма. Его "Путевые картины" и
статьи о бедствиях, недавно постигших его родную Рейнскую область, а также
по истории Франции вызвали к нему огромный интерес". Примерно через месяц
Гейне пишет Фарнгагену о том, что в Париже он "захлебывается в водовороте
событий, волнениях современности, подземном гуле революции".
   В этом же письме Гейне признается, что еще полгода назад он был доведен
врагами до того, что хотел уйти в поэзию и оставить поле битвы. Но, к
счастью, этого не случилось, и теперь он снова чувствует себя бойцом.


                            "ФРАНЦУЗСКИЕ ДЕЛА"


   Гейне бродил по нарядным залам Лувра. Выставка картин французских
художников привлекала множество посетителей. Около трех тысяч произведений
кисти Делакруа, Шеффера, Берне, Декана, Лессора, Делароша, Робсра и других
современных мастеров были выставлены там в мае 1831 года.
   Гейне остановился у одной большой картины Делакруа, перед которой
непрестанно толпились посетители.
   Картина называлась "Свобода на баррикадах".
   На ней была изображена группа вооруженных людей, а среди всех этих
распаленных зноем и боями повстанцев выделялась фигура женщины в красном
фригийском колпаке, с ружьем в одной руке и трехцветным знаменем - в
другой. Ее прекрасное полуобнаженное тело выражало неудержимое стремление
вперед, в глазах искрились отвага и призыв к борьбе. Гейне обратил
внимание на то, что художник приглушил краски и, словно сетью паутины,
покрыл все фигуры пороховым дымом и пылью, что придавало картине
правдивость, словно в ней открывалось настоящее лицо Июльских дней.
   Поэт прислушивался к разговорам публики и по отдельным репликам узнавал
различные настроения посетителей выставки. Многие восхищались творением
художника, особенно те, которые так недавно принимали участие в июльских
боях или были их сочувствующими свидетелями. Но Гейне здесь же услышал и
насмешки над "богиней свободы", изображенной на картине.
   Толстый папаша с массивной золотой цепочкой на животе объяснял нарядной
девочке, своей дочери:
   - Видишь эту грязную женщину в красной шапке?
   Это богиня свободы.
   - Почему же, папа, она без рубашки? - спросила девочка.
   - У настоящей богини свободы, милое дитя, обычно нет рубашки, и оттого
она очень зла на всех, кто носит чистое белье, - ехидно сказал папаша,
одернув манжеты на своих холеных праздных руках.
   В этот момент кто-то хлопнул Гейне по плечу. Поэт обернулся и увидел
Мишеля Шевалье, главного редактора газеты "Глоб", с которым он уже успел
завести знакомство. Горячий сен-симонист, Шевалье привлекал Гейне своей
страстностью и неустанной жаждой обновления общества. Л Шевалье считал
Гейне одним из тех единомышленников, которые могут распространять учение
СенСим она.
   Гейне и Шевалье, окончив осмотр выставки, вышли из Лувра на парижские
улицы.
   Вечерело, красные лучи заката скользили по крышам домов, словно
окутывали их в багровые мантии. Пышно цвели каштаны на бульварах, легкий
ветерок освежал лица, шелестя в зеленых ветвях деревьев.
   - Как чудесно помолодело ваше искусство после священных дней Июля! -
сказал Гейне. - Сейчас, смотря на картины, я понял, как велик был
парижский народ и как он обновился после Июльских дней.
   - Мне понятна ваша восторженность, - сказал Шевалье. - Но не надо
увлекаться революционным действием. Переустройство мира, как говорит наш
учитель Сен-Симон, может произойти и другим путем. Надо добиться
примирения класса предпринимателей с классом рабочих и создать единую
семью человечества, где не будет ни бедняков, ни богачей, а только царство
труда.
   - Золотая мечта! - сказал Гейне и задумался.
   Политические теории сен-симонистов казались поэту наиболее уязвимыми.
Он не верил в то, что аристократы и банкиры добровольно отдадут свои
привилегии и признают священные права демократии.
   Хотя Гейне совсем недавно приехал в Париж, перед ним уже постепенно
раскрывалась изнанка нового строя, пришедшего на смену режиму Бурбоиов.
Французский народ дрался на июльских баррикадах, чтобы свергнуть
феодальную монархию и отнять власть у дворянской аристократии. Однако
плоды победы достались не тем, кто проливал свою кровь в Июльские дни, а
небольшой кучке финансовой буржуазии: банкирам, биржевым маклерам,
акционерам крупных промышленных предприятий - каменноугольных копей и
железнодорожных компаний.
   Финансовые магнаты, захватив власть, создали свое правительство. Они
посадили на трон короля Луи-Филиппа, прозванного "королем буржуа". Он для
виду прогуливался по Парижу в модном котелке и с зонтиком в руках,
приветливо улыбался прохожим. Парижская печать отражала недовольство
королем и его министрами в виде политических памфлетов и злых карикатур на
первого министра Казимира Перье и самого монарха Луи-Филиппа. Бойкие
парижские карикатуристы, особенно Филиппон, издатель журнала "Карикатура",
изображали лоснящуюся, лысую голову французского короля в виде груши.
   В витринах магазинов, в оппозиционных газетах, в юмористических листках
мелькали изображения груши с человеческими чертами, а Казимир Перье
выступал в роли лавочника, торгующего грушей по спекулятивной цене.
   Судебные власти привлекали к ответственности художников и памфлетистов,
издевавшихся над торгашеской сущностью монарха, но это лишь приносило
популярность карикатурам и их авторам. Суд над Филиппоном превратился в
фарс, и художник в своей защитительной речи заявил, что в любой роже можно
найти сходство с королем, и в доказательство тут же набросал четыре новых,
очень язвительных рисунка груши, в которых легко было узнать черты лица
Луи-Филиппа.
   Впрочем, борьба против Июльской монархии не всегда носила такой
безобидный характер. В 1831 году ткачи в Лионе, центре шелкопрядильной
промышленности Франции, доведенные до отчаяния нищетой и тяжелыми
условиями труда, подняли восстание.
   21 ноября рабочие со знаменем, на котором был написан лозунг "Жить
работая или умереть сражаясь!", вышли из фабричного предместья Круа-Русс и
направились к центру города. После трехдневных боев с правительственными
войсками Лион перешел в руки восставших рабочих, а войска покинули город.
Штаб повстанцев выпустил воззвание, где говорилось: "Радуга истинной
свободы сияет с сегодняшнего утра над нашим городом: пусть ничто не
омрачит ее блеска. Да здравствует истинная свобода!"
   Но удержать власть рабочим не удалось и 3 декабря в город вступила
тридцатишеститысячная армия, жестоко подавившая восстание.
   События в Лионе взволновали умы современников.
   Наиболее зоркие из них поняли, что на сцену истории выдвигается новая
грозная сила - рабочий класс.
   В Париже возникали тайные кружки республиканцев, стремившихся свергнуть
власть денежных тузов.
   5 июня 1832 года но центральным улицам Парижа медленно двигалась
траурная процессия. Хоронили генерала Ламарка, которого республиканцы
считали одним из своих вождей. Бывший солдат наполеоновской армии, с
восторгом принявший Июльскую революцию, Ламарк вскоре стал в ряды
оппозиции, окончательно разочаровавшись в политике Луи-Филиппа. И вот,
когда генерал Ламарк умер, в погребальном шествии участвовало более ста
тысяч республиканцев.
   Генрих Гейне в этот день не покидал улиц Парижа.
   Процессия приблизилась к Аустсрлицкому мосту, и взволнованный поэт
увидел необычайное зрелище. Юноши с горящими глазами, студенты высших школ
Парижа, оглашая воздух неистовыми возгласами "Свобода или смерть!" несли
обвитые зеленью палки, увенчанные красными колпачками - символами свободы.
Были в этом кортеже и пожилые люди, и даже старики, несомненно
припоминавшие боевые дни Великой Французской революции 1789 года.
   Среди огромной, охваченной воодушевлением толпы, появился странный
всадник на черной лошади. Его высокая фигура с узким смуглым лицом и
староиспанскими усами чем-то напоминала бессмертного рыцаря Дон-Кихота.
Высоко в правой руке всадник держал красное знамя с черной каймой, а на
развевавшемся по ветру огненном полотнище сверкала надпись "Свобода или
смерть!"
   Гейне смотрел на мужественные лица республиканцев и видел в них
твердую, несколько мрачную решимость вступить в бой. Поэту показалось, что
на некоторые лица уже ложилась тень героической смерти.
   На Аустерлицком мосту произошла первая стычка с муниципальной стражей.
Это был сигнал к восстанию.
   Кварталы Тампль, Сен-Дени, Сен-Мартен, площадь Бастилии покрывались
баррикадами.
   Волнующая весть о республиканском восстании мигом облетела весь Париж.
Предусмотрительные торговцы стали закрывать витрины своих магазинов
крепкими ставнями. На улицах выстроились длинные очереди у
продовольственных лавок; никто не знал толком, особенно на окраинах, что
происходит в городе. Распространялись самые фантастические слухи.
   Правительство Луи-Филиппа поняло, что дело принимает серьезный оборот.
В растерянности кабинет министров объявил осадное положение. На подмогу
муниципальной страже были пущены в ход линейные войска. В ночь с 5 на 6
июня во многих кварталах Парижа шли настоящие бои, а наутро
правительственные войска явно стали одерживать перевес. Тем яростнее и
самоотверженнее сражались повстанцы, совершая чудеса отваги. На улочке
Сен-Мсри горсточка храбрецов, не превышавшая шестидесяти человек,
сдерживала натиск шестидесяти тысяч линейных войск и дважды отбивала
атаки. Множество республиканцев было заколото штыками. Казалось, что
всякое сопротивление бесполезно. Но бойцы свободы не сдавались. Презирая
опасность, они с обнаженной грудью бросались навстречу врагам. Какой-то
студент Альфорской школы взобрался на крышу двухэтажного дома и громовым
голосом закричал: "Да здравствует республика!" Он тут же пал, скошенный
пулями. В один из домов, занятый повстанцами, ворвались солдаты и сломали
лестницу, ведущую на второй этаж. Республиканцы оказались в ловушке и, не
желая сдаться, покончили с собой. Солдаты нашли лишь комнату,
переполненную трупами.
   Генрих Гейне наблюдал это страшное волнующее зрелище, прижавшись к
колонне церкви Сен-Мери. Вдруг он увидел, как по ступеням взбежал молодой
человек с окровавленной рукой, в разорванной одежде рабочего. В
воспаленных глазах его отражалось какое-то трагическое чувство. Поэт
схватил юношу за плечи и увлек его в темные притворы храма, спрятав за
огромную статую св. Себастиана. Тотчас же вбежало несколько солдат,
мельком взглянули на Гейне, молитвенно стоявшего у распития, и один из них
сказал шепотом:
   - Здесь нет этой канальи!
   Солдаты быстро удалились. Гейне подошел к статуе св. Себастиана, но
рабочего там уже не оказалось.
   "Слава богу, ему удалось скрыться", - подумал Гейне. От всего
пережитого у поэта подкашивались ноги, и горестная мысль о том, что
героически сражавшиеся республиканцы утоплены в крови, терзала сердце.
Слезы хлынули из глаз... Ведь то была цветущая восторженная молодежь,
отдавшая жизнь свою ради священнейших порывов души, ради великой
цели-свободы.
   Настали скорбные дни для французской столицы. Солдаты с ружьями
наперевес вели пленных. Десятки, сотни людей в изорванной одежде и с
ис7.гкззнными сердцами шли хмурые, готовые ко всему. Военные суды выносили
жестокие приговоры.
   Среди пленных Гейне увидел одного старика. Он шел высоко подняв голову,
и лицо его было беззаботно, почти радостно, словно ему предстоял веселый
праздник, а не смерть. Одет он был бедно и старомодно, но аккуратно: в
поношенный соломенно-желтый фрак, такие же панталоны и куртку, выкроенные
по моде якобинской революции 1793 года. На старой пудреной голове
красовалась треугольная шляпа. За ним бежала старая женщина и зачемто
хотела сунуть ему в руку потрепанный зонтик. В каждой морщине ее лица был
смертельный страх, говоривший о том, что через сутки любимый ею человек
будет расстрелян.
   Гейне долго не мог забыть этого старика и не он ли припомнился поэту,
когда тот писал о беспримерной отваге безымянных героев республиканского
восстания:
   "Скромная смерть этих великих неизвестных внушает нам не только
трогательную скорбь, - она вселяет в наши души отвагу, как знамение того,
что многие тысячи людей, совершенно неведомых нам, готовы пожертвовать
жизнью за святое дело человечества. А деспотов должен охватить тайный ужас
при мысли, что их постоянно окружает такая толпа неведомых, жаждущих
смерти людей...
   С полным основанием боятся они Франции, красной земли свободы!"
   Горячая кровь, пролитая республиканцами в эти дни, рождала огненные
мысли в голове поэта. Гейне был уверен, что, "когда снова ударят в набат и
народ схватится за оружие, он уже будет бороться для самого себя и
потребует заслуженную награду".
   Свои мысли о судьбах народа, добивающегося свободы, о необходимости
борьбы против гнета монархов Гейне выражал в корреспонденциях, которые он
посылал из Парижа на родину, в аугсбургскую "Всеобщую газету".
   Эта газета была одним из распространенных органов печати в Германии;
кроме того, она находила себе тысячи читателей и за рубежами страны.
Неудивительно поэтому, что Гейне охотно принял предложение издателя Котта
и сделался парижским корреспондентом этой газеты. С декабря 1831 по июнь
1832 года поэт писал из Парижа обо всем, что привлекало его внимание в
политической жизни Франции: деятели Июльской монархии предстали перед
взором читателя такими, какими они были на самом деле - безудержными
рыцарями наживы, которые открыто пренебрегали интересами своего народа. Не
сухим языком публициста, а пламенной речью поэта звучали статьи парижского
корреспондента аугсбургской "Всеобщей газеты". Всякое большое и малое
событие французской жизни вызывало глубокие выводы и обобщения.
   В одной из статей, говоря об исторических судьбах Франции, Гейне
обратился к образу, волновавшему его с детства: он заговорил о Наполеоне и
при этом признался, что романтический ореол, каким было окружено для него
имя этого императора, уже поблек: "Он мертв, а это, по крайней мере для
меня, - самое приятное в Наполеоне, так как, будь он еще жив, мне пришлось
бы бороться против него". Другими словами, Гейне пришлось бы бороться
против того монархического идеала, воплощением которого был Наполеон в
представлении французских буржуа.
   Видя, как на улице каменщики вбивали в мостовую камни, вырванные в дни
Июльского восстания для баррикад, Гейне говорил, "что точно так же
поступают и с народом: его снова втаптывают в землю и снова попирают
ногами".
   Поэт с нескрываемым гневом уличал в иезуитстве Луи-Филиппа, который
"все обещал и ничего не дал и который скрывал в своем неизменном зонтике
скипетр монархизма, а под своей буржуазной шляпой прятал королевскую
корону".
   Поэт восторженно отзывался о свободолюбивом французском народе, "уже
сорок лет проливавшем кровь за дело революции".
   Франция казалась Гейне "блестящим Млечным Путем великих человеческих
сердец", особенно когда он сравнивал ее с беззвездным небом Германии - -
"страны, где мало людей, где только верноподданные". "В Германии мы
наблюдаем чрезмерное обилие деревьев-уродов, карликовых елок, а между ними
то здесь, то там - исполинский дуб, верхушка которого поднимается до
облаков, меж тем как внизу черви подтачивают ствол".
   Корреспонденции Гейне из Парижа, необычные для немецкой печати по
боевому тону и политической остроте, привлекали множество читателей.
Чувствовалось, что временами Гейне вынужден сдерживаться, не договаривать
те или иные мысли. Но одно было ясно: и на чужбине все его помыслы
сосредоточены на судьбе Германии.
   Барон Котта получил письмо от Генца, написанное по требованию
Меттерниха. Ближайший помощник австрийского канцлера с бешеной злобой
обрушивался на корреспонденции Гейне. Он настаивал на том, чтобы издатель
прекратил печатание "дерзких и злобных, ядовитых и разнузданных"
корреспонденции Гейне, которые "подобно горящей головне подброшены в
газету, доселе недоступную для всяких плебейских выходок".
   Рассудительный барон Котта немедленно принялся спасать репутацию
аугсбургской "Всеобщей газеты" и отказался от дальнейшего печатания
корреспонденции Гейне. Это был большой моральный и материальный удар для
поэта. Он одновременно потерял трибуну в Германии и заработок, в котором
очень нуждался. Соломон Гейне уже почти враждебно относился к племяннику.
Многочисленная родня нашептывала ему, что тот пишет "Мемуары", содержащие
клевету на дядю и его семью. Соломон Гейне охотно поверил этому и перестал
оказывать поэту денежную поддержку.
   Гейне решил предложить Кампе издать корреспонденции отдельной книгой,
озаглавив ее "Французские дела".
   Специально для этой книги он написал предисловие, необычайно резкое,
походившее на политическую прокламацию, направленную против Пруссии,
самого реакционного, лицемерного и хищнического из государств Германии. Он
уличал прусских королей в преступлениях перед народом, в обмане и
предательстве: "Я никогда не верил этой Пруссии, этому долговязому,
лицемерно набожному герою в штиблетах и с просторным желудком, большою
пастью и капральской палкой, которую, прежде чем ударить ею, он опускает в
святую воду. Мне не нравилась эта философически-христианская солдатчина,
эта смесь светлого пива, обмана и песка. Противна, глубоко противна была
мне эта Пруссия, напыщенная, лицемерная, ханжеская Пруссия, этот Тартюф
среди государств".
   В 1833 году "Французские дела" вышли в Гамбурге.
   Но предисловие к книге подверглось цензурным искажениям. Обличительные
места были заменены точками.
   Ярость и отчаяние охватили Гейне. Он писал Кампе письма с требованием
издать предисловие отдельной брошюрой, он задумал выпустить полный перевод
этой книги на французском языке. Книга вышла в Париже иод заглавием "О
Фппшши".
   Гейне даже не мог предполагать, какое количество врагов на родине и во
Франции породит его книга. Прусские реакционеры беззастенчиво писали, что
Гейне мстит за то, что ему не предоставили государственной службы.
   Немецкие либералы, жившие в Париже в эмиграции, также нападали на
Гейне, считая, что он слишком жестоко отнесся к Июльской монархии во
Франции. Они обвиняли Гейне "в беспринципности". Наконец, французские
официальные круги сетовали на поэта за то, что он нарушил долг гостя и
осмеял правительство, которое оказало ему приют. Гейне имел полное
основание жаловаться в одном из писем: "Я нахожусь в "лучшем обществе" -
католическая партия монархистов и прусские шпионы сидят у меня на шее".


                        МЕЖДУ ГЕРМАНИЕЙ И ФРАНЦИЕЙ


   Маленькое окно, чуть завешенное тюлем, было распахнуто настежь.
Порывистый морской ветерок врывался в комнату и сбивал лепестки роз,
стоявших в вазе на столе