мя гостя-Роберт Шуман-разумеется, ничего не
говорило Гейне, но он сразу почувствовал в молодом человеке несомненную
одаренность. Шуман еще не определил своих настоящих влечений: сын
литератора и издателя, он увлекся поэзией и сам писал стихи; он страстно
любил музыку и хорошо играл на фортепьяно. Еще одно сразу сблизило их -
затаенная любовь к Наполеону.
   Они много говорили о недавно умершем французском императоре. Гейне
прочитал вслух своих "Гренадеров" и увидел, как большие, открытые глаза
Шумана подернулись слезами.
   Гейне повел Шумана по мюнхенским улицам. Он показал ему старую часть
города, носившую черты средневековья. Старинные дома с остроконечными
готиче.скими крышами толпились на левом берегу Изара и обступали узкие,
кривые переулки. Потом они вышли к готическому собору XV века,
полюбовались своеобразной архитектурой мюнхенской ратуши и очутились в
новых кварталах, украшенных зданиями различных стилей, с широкими улицами,
где рядом с домами новейшей архитектуры высились леса построек.
   О чем только не говорили новые знакомые! О поэзии, живописи, музыке и
больше всего о будущем-своем и родины.
   На прощание Шуман сказал тихо и смущенно:
   - Когда я шел к вам, я представлял себе вас совсем другим. Судя по
"Путевым картинам", я думал, что вы ворчливый', желчный человек, а на
самом деле...
   - А на самом деле? - повторил Гейне.
   - Вы оказались жизнерадостным, дружелюбным, поэтом в литературе и в
жизни, прекрасным греческим мудрецом, и только по вашей скептической
улыбке можно судить о том, что вы - автор "Путевых картин".
   Через несколько дней Роберт Шуман тепло простился с Гейне и покинул
Мюнхен.
   Никто тогда еще не мог подозревать, что этот мягкий и вдумчивый
семнадцатилетний юноша станет знаменитым композитором и создаст лирический
цикл "Любовь поэта" на слова Гейне, с которым он только один раз
встретился в жизни.


                                 ПО ИТАЛИИ


   Резкие звуки рожка весело прорезывали утренний воздух. Как только
почтовая карста выехала за городские ворота Мюнхена, выглянуло яркое
солнце и небо стало ослепительно голубым. Красивая, вьющаяся в горах
дорога вела в Тироль. Гейне с наслаждением высовывал голову в окно кареты
навстречу свежему ветру, долетавшему с гор. Мелькали крестьянские хижины;
маленькие пастушки, живописно расположившись на берегу какого-нибудь
ручейка, приветственно махали рукой, а карета мчалась вперед, оставляя за
собой облако золотистой пыли.
   Гейне любил путешествовать. Ему предстояло увидеть так много в Италии,
и впереди столько радужных надежд.
   Поэт был в полной уверенности, что во Флоренции получит письмо от Шенка
с королевским приказом о назначении его экстраординарным профессором
Мюнхенского университета.
   Но дело приняло другой оборот. Вскоре после отъезда Гейне католическая
клика начала бешеную травлю поэта. В органе баварских клерикалов "Эос"
появилась статья, направленная против Гейне. При помощи цитат из
"Путешествия по Гарцу" глава баварских католиков Деллингер доказывал, что
Гейне - безбожник, не признающий никаких авторитетов и попирающий все
моральные устои. Газета преследовала прямую цель - преградить поэту путь к
университетской кафедре.
   Один из друзей издателя Котта, Игнатий Лаутенбахер, выступил в защиту
Гейне и ответил остроумным памфлетом на клевету мюнхенских мракобесов. Но
те не унимались. Клика Деллингсра продолжала свою кампанию против
"человека, который не принял по-настоящему христианства и поэтому
обходится или хочет обходиться без религии".
   Проехав через Инсбрук в Вероиу, Милан и Ливорно, Гейне прибыл во
Флоренцию. Там он не нашел никакого письма от Шенка. Тщетно прождав
обещанного назначения, поэт пришел к горькому выводу, что "Шснк принес его
в жертву иезуитам".
   Красота Италии, богатство памятников прошлого, множество впечатлений
несколько сглаживали тяжелое настроение поэта, обескураженного неудачами.
Гейне был всегда и во всем поэтом: в Вероне, на городском рынке, где в
итальянских торговках он видел потомков древних римлянок, в Милане, где он
наслаждался красотой величественного и гармоничного собора, в Ливорно -
всюду его захватывал поток свежих впечатлений. Он любовался народными
танцами на площадях городов и деревень, представлениями ярмарочных
комедиантов, наблюдал мрачные церковные процессии, в которых католический
аскетизм странным образом переплетался с необузданным весельем итальянской
молодежи. Часто думал он о том, что Италия, эта прекрасная страна,
овеянная славой многовековой истории, находилась под властью австрийских
штыков князя Меттерниха. Он грустил при мысли, что под каждым померанцевым
деревом, выращенным заботливым трудом простых итальянцев, стоит
австрийский часовой и грозно кричит: "Кто идет?"
   В конце августа Гейне прибыл в Ливорно, где пробыл до 3 сентября.
Отсюда он пишет письма друзьям, образно рассказывая о своих переживаниях в
Италии и жалуясь на незнание языка страны: "Я вижу Италию, но не слышу ее.
Однако же я часто веду беседы. Здесь говорят камни, и я понимаю их немой
язык. Мне кажется, что они глубоко понимают то, что я думаю. Так, разбитая
колонна римских времен, разрушенная башня лангобардов, обветренный
готический свод понимают меня очень хорошо.
   Ведь я сам руина, бродящая среди руин. Равные хорошо понимают равных.
Порой хотят мне нашептать нечто интимное старые дворцы, но я не могу
расслышать их в глухом шуме дня; тогда я возвращаюсь туда ночью, и
месяц-хороший переводчик, который понимает лапидарный стиль и умеет
пересказать это на языке моего сердца. Да, ночью могу я хорошо понять
Италию, потому что юный народ со своим оперным языком спит и древние
встают со своего холодного ложа и говорят со мной на прекраснейшем
латинском языке..."
   Записные книжки Гейне наполняются заметками, беглыми записями,
мимолетными мыслями. Все это нужно, все это пригодится для третьего тома
"Путевых картин".
   Юлиус Кампе с нетерпением ждет рукописи, но Гейне, по собственному
признанию, больше живет, чем работает.
   Под благодатным южным небом несколько смягчаются головные боли, но
нервы все еще не могут окрепнуть, этому мешают тягостные обстоятельства.
Гейне мучается неопределенностью положения, он не может решить, стоит ли
ему возвращаться в Мюнхен. По-видимому, нельзя уже надеяться на Шенка. В
письме к Тютчеву Гейне все же просит его, как истинного друга, поговорить
с Шенком и узнать всю правду. В то же время поэт получает письмо от барона
Котта. Старый издатель приглашает Гейне стать редактором новой газеты,
которую он хочет издавать.
   Поэта не увлекает предложение снова взяться за редакторское перо, но он
считает, что настало время высказываться решительнее против врагов
свободы. Для этой новой, более радикальной газеты Линднер с его умеренными
мыслями, пожалуй, не будет пригоден. Гейне пишет письмо приятелю,
журналисту Кольбу, приглашая его в соредакторы: "Мое единственное желание
заключается в том, чтобы существовала газета для свободного образа мыслей,
имеющих в Германии мало подходящих органов...
   Теперь время идейной борьбы, и газеты - наши крепости.
   Я обычно ленив и беспечен. Но там, где дело требует защиты общих
интересов, там никогда меня не увидят отсутствующим".
   Из Ливорно Гейне отправился в Лукку. Это был не только красивый
старинный городок, но и модный курорт, находившийся в живописнейшем уголке
Апеннин. На Луккских водах Гейне провел около месяца, вращаясь в кругу
многочисленных туристов разных национальностей и прочих курортных гостей.
Здесь Гейне под наплывом многообразных впечатлений начал писать новую
книгу "Путевых картин" - "Италиьэ".
   После отдыха он готовился продолжить путешествиепобывать во Флоренции,
Болонье, Венеции, Риме. По письмам из Мюнхена Гейне знал о травле, которой
он там подвергся. Если иезуиты надеялись заставить Гейне замолчать,
смириться перед ними, они горько ошибались.
   Об этом Гейне написал в Берлин Мозеру: "В Мюнхене полагают, что я не
буду больше нападать на дворянство, так как я живу в центре знати, люблю
прелестнейших аристократок и любим ими. Ошибаются. Моя любовь к равенству,
моя ненависть к духовенству никогда не была сильнее, чем теперь..."
   Поэт с грустью думал, что когда-нибудь путешествие по Италии должно
окончиться и из мира красоты, "древностей, величественных статуй, высоких
аркад, разлитого повсюду великолепия, подлинной итальянской грации" ему
опять придется окунуться в немецкие будни Мюнхена или, что еще хуже,
Гамбурга. Туда теперь переселилась из Люнебурга его семья. Брат Густав
открыл в Гамбурге торговую контору и взял родителей к себе. Отец в
последнее время болел и даже не мог думать о работе. Письма, приходившие
из дома, вызывали серьезные опасения о его здоровье. И удивительное дело!
Чем больше Гейне думал об отце, о матери, о дяде Соломоне, тем суетнее и
ненужнее казались ему итальянские странствия, тем сильнее хотелось на
родину, в Германию. Иногда поэтому даже казалось, что и над Гамбургом
может светить такое же ласковое солнце, как над Луккой. Под влиянием такой
чувствительности он написал письмо дяде Соломону. Генрих объяснялся ему в
любви, уверяя, что "прекрасный горный воздух, которым здесь дышат,
помогает забыть маленькие заботы и огорчения, и душа расширяется". Он пишет
дяде, что все его недовольство племянником ведет свое начало от кошелька и
денежных расчетов, тогда как сетования Генриха неисчислимы, потому что они
духовного характера и исходят из глубины болезненных ощущении.
   Он просит дядю Соломона примириться с ним, потому что он любит его и
думает, что его душа прекраснее всего того, что он видит в Италии.
   После Луккских вод Гейне продолжил свое путешествие. Он провел семь
недель во Флоренции, где его удерживали не только достопримечательности
города, но и тайные надежды получить радостное известие из Мюнхена.
   Только 30 ноября Гейне прибыл в Венецию. Учащенно билось сердце поэта,
когда он увидел этот своеобразный, единственный в мире город,
расположенный на ста восемнадцати островах в лагуне Адриатического моря.
Множество каналов прорезает этот город, разделенный главной водной
артерией - Большим каналом - на две неравные части. Пешеходам приходилось
пробираться по узким клочкам земли между домами и подниматься по каменным
ступеням мостов, чтобы пересечь водяные улицы. По каналам двигались
гондолы -длинные деревянные лодки с каютами посреди, а гондольеры гребли
одним длинным веслом, ловко объезжая встречные гондолы. Шутники говорили,
что в Венеции есть только четыре лошади - и те из позолоченной бронзы, что
находятся на крыше собора Святого Марка. Действительно, Венеция не знала
ни экипажей, ни кучеров, и путешественники, приезжавшие в этот город,
прославленный на весь мир, всегда бывали ошеломлены тем, что им сразу
приходилось садиться в гондолу и плыть по каналам.
   Стоя на площади Святого Марка, вымощенной мраморными плитами и скорее
походившей на дворцовый зал, Гейне любовался неповторимой архитектурой
собора Святого Марка и Дворца дожей, бывших властителей Венецианской
республики. Времена независимости Венеции и ее громкой военной и торговой
славы давно прошли.
   Здесь, как и в остальной Италии, хозяйничали австрийцы.
   Но сколько исторических воспоминаний вызывали у поэта каналы и здания
Венеции! На площади Святого Марка Гейне вспоминал об обряде венчания дожа
с морем, когда тот, приходя к власти, бросал золотое кольцо в голубые
волны Адриатики. Думал Гейне и о страшных временах венецианской
инквизиции, когда всех неугодных патрициям бунтарей вели по Мосту Вздохов,
сохранившему свое название, в страшную подземную тюрьму Пиомби, где
помещались камеры пыток. Все сохранялось неизменным в этом городе-музее, и
стаи голубей, совсем ручных, на площади Святого Марка доверчиво подлетали
к людям, кормившим их по старинному венецианскому обычаю.
   На Большом канале Гейне показали роскошные дворцы, к которых, по
преданию, жили Отелло и Дездемона.
   Герои шекспировских трагедий, чье действие происходило в Венеции, так
возбуждали воображение поэта, что ему хотелось встретить в торговой части
па Риальто сурового Шсклока, которого он недавно видел на сцене
лондонского театра в исполнении знаменитого Кипа. В сумерки, когда в узком
переулке мелькала смуглая фигура какого-нибудь сына Востока, Гейне
чудилось, что мавр Отелло тайком пробирается, чтобы увидеть свою Дездемону.
   Гейне мог без устали бродить по залам Дворца дожей, впитывая в себя
гамму красок, богатство образов и сюжетов великой школы венецианских
живописцев Тициана, Тинторетте, Всронсзе.
   При блеске южного солнца, уже по-осеннему холодного, Венеция выглядела
"красавицей Адриатики", как ее прозвали. Но в пасмурный день, когда небо
было подернуто серыми тучами, из которых прорывались струйки дождя, город
становился печальным, явственнее проступала нищета полуразрушенных лачуг
на окраинах, а из маленьких каналов, где гнили в стоячей воде отбросы,
несло сыростью и зловонием...
   Гейне увидел в Венеции и парадную сторону города, и его изнанку. Он бы
остался дольше здесь, но известие о тяжелой болезни отца заставило его
тотчас покинуть Италию, не побывав в Риме.
   Долог был путь на родину. Двадцать седьмого декабря Гейне добрался до
Вюрцбурга, города, лежащего на берегу Майпа в Баварии. Поэт очень
торопился, но за те несколько часов, что ему пришлось ждать лошадей, успел
побывать на могиле знаменитого средневекового певца и поэта Вальтера фон
д„р Фогельвейде. Жители Вюрцбурга показались Гейне тихими и запуганными
обывателями, жаждующими покоя, трубки с табаком и кружки пива. Но поэт
вспомнил, что триста лет назад, в 1525 году, когда грозная крестьянская
война охватила Германию, отряды немецких повстанцев во главе с Гецем фон
Бсрлихингсном заняли этот город, горя местью к своим угнетателямфеодальным
рыцарям и духовенству.
   На вюрнбургскон почтовой станции Гейне вручили письмо. Брат Густав
коротко сообщал о смерти отца.
   Пятого декабря 1828 года Самсона Гейне похоронили на кладбище в
Альтоне, под Гамбургом. На могиле его положили простой камень с надписью:

   Здесь лежу я и сплю. Проснусь
   Однажды, когда бог позовет меня.
   Здесь покоится
   Самсон Гейне
   Из Ганновера.
   Умер на 64 году
   Своей жизни, 2 декабря 1828.
   Покойся тихо, благородная душа!

   Смерть отца глубоко потрясла Генриха и заставила забыть мюнхенские
неудачи. Даже через двадцать пять лет после этого горестного события Гейне
писал в своих мемуарах: "Из всех людей я никого так не любил на этой
земле, как его... Я никогда не думал, что мне придется лишиться его, и
даже теперь я едва могу верить, что действительно его лишился. Ведь так
трудно убеждать себя в смерти дорогих людей. Но они и не умирают, а
продолжают жить в нас и обитают в нашей душе. С тех пор не проходило ни
одной ночи, чтобы я не думал о моем покойном отце, и, когда я утром
просыпаюсь, мне часто слышится звук его голоса, как эхо моего сна".
   Гейне поспешил в Гамбург к осиротевшей матери.


                           МЕЧ И ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК


   Все было по-прежнему в издательстве "Гоффман и Кампе". В кабинете
Юлиуса Кампе стол, как всегда, завален рукописями, книгами и корректурными
листами. Гейне, бледный, усталый, со следами бессонных ночей на лице,
сидит у стола, а напротив него- Кампе, с обычным деловым выражением,
неторопливой речью и скупыми жестами. Он убеждает Гейне поскорее приняться
за работу, поскорее сдать рукописи третьего тома. Кампе подзадоривает
поэта:
   - Не давайте повода врагам утверждать, что вы выдохлись и не способны
больше ничего написать Клерикалы утверждают, что в Мюнхене вам вырвали
жало.
   - Пусть говорят, - возражает Гейне. - Я составил список своих врагов и
расправлюсь с ними - со всеми до одного.
   Кампе улыбается. Он понимает, что это не пустая угроза. Как бы скорее
получить этот третий том "Путевых картин"! Он продолжает:
   - Я знаю, господин доктор, как вы удручены семейным несчастьем, но,
верьте мне, лучший способ пережить горе-работать. Дайте читателям
что-нибудь новое. Вот уже находятся люди, которые попрекают вас в
перепевах.
   Кампе роется среди газет и бумаг, находит номер "Собеседника" и подает
Гейне. Поэт читает отчеркнутое красным карандашом место. Это так
называемая "дружеская эпиграмма":

   Садовника кормит лопата
   И нищего-рана и гной,
   А я пожинаю дукаты
   Своею любовной тоской.

   Гейне, чувствительный ко всякой неодобрительной критике, швырнул журнал
на стол.
   - Неужели и берлинцы пойдут по стопам мюнхснцев! - воскликнул поэт. - Я
не ожидал этого от "Собеседника". Кроме того, эпиграмма устарела: взамен
любовной тоски у меня есть только ярость против всех прихвостней
аристократии и попов. До свиданья, господин Кампе. Я послушаюсь ваших
советов.
   Когда Гейне ушел, Кампе вздохнул облегченно. Ему было неприятно видеть,
как поэт взволновался, читая эпиграмму. А что было бы, если бы Кампе дал
Гейне прочитать только что вышедшую сатирическую комедию графа Августа
Платена "Романтический Эдип"? Горячий приверженец классицизма, автор
утонченных газелей во вкусе Хафиза и Саади, древних поэтов Востока, граф
Август Платен, подобно Гейне и Иммерману, выступал против романтизма, видя
в нем упадок и разложение поэзии. Но Гейне и Иммерман отнюдь не считали
Платена своим единомышленником. Его прусское аристократическое
происхождение сказывалось во всем его поведении. Он обладал чисто
дворянской заносчивостью и отличался нетерпимостью к чужому мнению, если
оно хотя бы отчасти расходилось с его собственным. Ни Иммерману, ни Гейне
не могли понравиться пустые по содержанию и вылощенные по форме восточные
стихотворения Платена, где воспевались в напыщенном стиле любовь, вино и
праздность.
   Иммерман написал ядовитую эпиграмму "Восточные поэты", направленную
против Платона, а Гейне напечатал ее во втором томе "Путевых картин":
   Кто воркует вслед за Саади, нынче в крупном авантаже.
   А по мне, Восток ли, Запад, - если фальшь, то фальшь все та же.

   ...Ты. поэт маститый, песней мне напомнил Крысолова:
   "На Восток". - и за тобою мелкота бежать готова.
   Чтут они коров индийских по особенным условьям:
   Им Олимп готов отныне - хоть в любом хлеву коровьем.

   От плодов в садах Шираза, повсеместно знаменитых,
   Через край они хватили - и газелями тошнит их.

   Взбешенный Платен не замедлил отомстить обидчикам и вывел Иммермана и
Гейне в самом непривлекательном виде в "Романтическом Эдипе". Претендуя на
роль немецкого Аристофана, великого отца древнегреческой комедии, Платен
не остановился перед грубостью и клеветой.
   Он перешел от литературной полемики к откровенному сведению личных
счетов. К тому же Платен позволил себе весьма некрасивые намеки на
"низкое", еврейское происхождение Гейне.
   Хотя Кампе и скрыл от поэта памфлет Платена, Гейне вскоре узнал о нем.
Берлинские друзья прислали ему книжку Платена, написал ему об этом и
Иммерман. Поэт не мог больше усидеть в Гамбурге, он рвался на более
широкий литературный простор, хотя бы в Берлин, где его поймут и, может
быть, защитят от пасквильных пападок. У Гейне созревает план расквитаться
с Платеном немедленно, в третьем томе "Путевых картин".
   В начале 1829 года поэт уже в Берлине. Он снова в привычном кругу, в
салоне Рахели Фарнгаген, в доме Людвига и Фредерики Роберт, с друзьями -
Мозером, Шамиссо и другими. Его встретили радушно, сочувствовали ему;
некоторые выражали негодование по поводу поведения Платена. Живую радость
доставили поэту встречи и беседы с Адельбертом Шамиссо. Он рассказывал
Гейне о России, о событиях 14 декабря 1825 года в Петербурге. Гейне
вспомнил, что Тютчев сдержанно, скорее отрицательно относился к
декабристам и осуждал их за попытку свергнуть царя. Адельберт Шамиссо был
полон любви к русским революционерам. Он прославлял подвиг Рылеева и
прочитал Гейне свой перевод на немецкий язык его поэмы "Войцаровский".
Шамиссо написал проникн