обуш, купавшийся здесь. Увидев, что они плывут к нему,  он  стал
подзывать их, махая обеими руками. На эту  фыркающую,  плещущуюся  в  воде
громадину  смотреть  было  неприятно,  даже   как-то   жутковато.   Глобуш
потребовал,  чтобы  они  научили  его  плавать,  у  них-де  это   "здорово
получается". Итак, они столь энергично приступили к этой процедуре, что  -
после того, как основные  приемы  были  продемонстрированы,  -  гиппопотам
(правда, Фини и Феверль поддерживали его мощное брюхо справа и слева)  уже
мог лежать на воде. Затем они стали постепенно обучать его разным  приемам
плавания, причем обе  считали  в  два  голоса.  Глобуш,  с  этого  момента
пожелавший обучаться ежедневно, предложил им по пятьдесят крейцеров, иначе
по полгульдена за каждый урок, что тоже кое-что значило.  На  десятый  или
двенадцатый раз гигант уже мог самостоятельно,  без  поддержки  лежать  на
воде. Более того, он плыл между Феверль и Фини, сотрясая  воздух  громовым
рыком, так как все время кричал: "Я плыву, плыву!", и притом по-венгерски.
Только после десяти метров тягчайшей работы он коснулся  ногами  песчаного
дна. Это было впечатляющее зрелище. Но колосс теперь постиг, как  парят  в
воде, и вскоре полностью уверовал в ее подъемную силу.
   Так Глобуш Венгерский научился плавать. Из этого мы видим, что  функции
Фини и Феверль в его владениях граничили с гротеском.
   Внешне  они,  казалось  бы,  ко  всему  привыкли,  но  новое   все   же
присутствовало здесь, очищенное от всего лишнего. Я бы сказал, оно уже  не
суетилось на маленьких ножках, а было ядром нового, то  есть  покоилось  в
неподвижности. Любая перемена - чудо. Они уже не просыпались после полудня
и из своей спаленки не видели голой стены,  окружавшей  двор;  их  комната
теперь была так просторна, так  она  пахла  древесиной,  а  военная  школа
плавания превратилась в большое озеро,  и  откос  Дунайского  канала  стал
плоским каменистым пляжем; обе они сделались всем так нужны и полезны, что
со  двора  то  и  дело  слышалось:  "Фи-иини!"  или:   "Фе-е-еверль!"   По
воскресеньям для поездки в  церковь  запрягали  две  фуры,  первой  всегда
правил Глобуш; так они  ехали  полтора  километра  до  церкви.  Фуры  были
украшены красными, белыми и синими  лентами,  а  также  зелеными  ветками.
Перед церковью за гиппопотамом в надлежащем порядке становились мужчины  и
женщины, и все торжественно входили в церковь. А после  службы  в  том  же
порядке отправлялись в трактир. Вино там было даровое, его  пили  за  счет
хозяина.
   И мускулы больше не болели, как в первые дни, они  даже  думать  о  них
забыли. Видя, как  новая  жизнь  Фини  и  Феверль  входит  в  свое  русло,
перерастая в доподлинно беспорочное бытие, мы  задаемся  вопросом:  неужто
оно когда-то было исполнено  порока?  Медленно  и  постепенно  уходило  их
время. Все равно, наблюдаем мы за жизнью обеих сейчас, поздней осенью, иди
зимой (когда, помимо всего прочего, в церковь ездят  на  санях),  или  год
спустя, а то и десять лет. Новое стало старым, и  все  же  как  новое  оно
высилось на горизонте, вызывая их плодотворное удивление. В 1900 году  они
уже были крепко и грубо сшитыми старыми женщинами.
   По субботам Фини  и  Феверль,  как  правило,  освобождались  уже  после
полудня.
   Управляющий Гергейфи, низкорослый венгр, хорошо  относившийся  к  обеим
подругам, подарил Феверль пару высоких сапог, так как она время от времени
работала в хлеву, а в сапогах можно было без  опаски  ступать  по  навозу.
Сапоги, которые пришлись ей  как  раз  впору,  Феверль  восприняла  словно
высокое отличие и с той поры носила их каждый день, как почетную  эмблему.
В субботу  под  вечер,  вскоре  после  того,  как  Феверль  получила  этот
неожиданный подарок, померила и почистила обновку (в чистке сапог обе  они
уже приобрели немалый навык),  она  стала  взад  и  вперед  ходить  по  их
огромной комнате, покачиваясь от гордости.
   - Хорошие сапоги, - сказала она, глядя на свои ноги.
   - Как у настоящей венгерки, - заметила Фини,  сидевшая  на  кровати.  И
правда, на сапогах впереди несколько загнутого носка красовались маленькие
кожаные розетки, какие еще можно было видеть на гусарских  сапогах  старой
армии.
   - Я их теперь буду каждый день носить.
   - Только не в церковь.
   - Неужто я явлюсь в церковь в сапогах...
   - И я так думаю. В церковь-то не входят в сапогах...
   - Да, в церковь нельзя...
   - Очень красивые сапоги. Только в церковь ты их не  надевай.  Вообще-то
носи. А в церковь нельзя.
   Гете в одном письме пишет Шиллеру: "Поэзия, собственно говоря, основана
на изображении эмпирически патологического состояния человека". У нас  же,
поскольку здесь еще могла бы идти речь о поэзии, в  отношении  обеих  этих
простодушных идиоток, патология, так же как и пафос, начисто отпадают.  На
чем же прикажете нам основываться? Такие фигуры можно разве что  выбросить
из  повествования,  поскольку  степень  их  наивной  глупости  стала   уже
непереносима и превратилась в издевку над любым искусством. (Да  искусство
уже не нуждается в ней.)  Итак:  пошли  вон!  Каждой  из  вас  причитается
хороший пинок  по  толстой  попке;  конечно,  смягченный  -  пинок  мягкой
домашней туфлей, войлочной туфлей. Но не сапогом. Ни в коем случае.


   Теперь, когда мы уже счастливо отделались от этой двойной фигуры - ибо,
возможно, только при спасении девочки Феверль и Фини были отличны друг  от
дружки (правда, у нас еще остаются бр.Клейтоны), - мы  можем  вернуться  к
Мюнстереру, которому после выезда упомянутых дам или  именно  из-за  этого
выезда жилось нисколько не лучше, впрочем, он ничего другого  и  не  ждал.
Конечно,  весьма  парадоксально,  что  эти  дамы,  слева  и   справа   его
фланкировавшие, мешали ему, если можно так выразиться, "стать  Хвостиком".
Ведь сам-то Хвостик много лет с двух сторон был тесним этими особами.
   Мюнстерер плохо спал.
   Часто лежал, уткнув лицо в подушки.
   Утром в половине шестого  он  слышал  стук  колес  товарного  поезда  и
свисток паровоза.
   Это было ново. В нем пробуждалась надежда. Он мог теперь  держать  окна
открытыми и слышать поезд. Из угла в троглодитском логове, где стояла  его
кровать, он никогда его не слышал. Он  слышит  поезд.  Он  вдыхает  свежий
воздух.


   Однажды вечером, часов около шести, через несколько дней после  отъезда
Фини и Феверль, домовладелец вошел в  парадное  и  неторопливо  закрыл  за
собою дверь. Веверка тотчас высунулась из своей  норы.  Казалось,  природа
одарила ее щупальцами (древние называли этот  орган  "антеннами"),  по  ее
воле эти антенны постоянно действовали  в  парадном  и  на  лестнице.  Она
отнюдь не с первого взгляда узнала доктора Кайбла; весьма возможно, что ее
вечная готовность укусить и оглушить и парализовала ее восприятие.  Только
когда на нее веяло недвижным холодом явления из  потустороннего  мира,  ее
восприятие  наверстывало  упущенное,  и  она  пыталась  согнать   с   лица
наступательно-оборонительное выражение. Но ничего из  этого  не  выходило.
Оскаленные зубы - вот и все.
   - Скажите, дорогая госпожа Мюнстерер, - доктор Кайбл  иначе  к  ней  не
обращался, - что, господин Хвостик уже выехал или он сейчас дома?
   Казалось, из бутылки штопором  вытянули  пробку  и  немедленно  полился
поток сведений. Из кармана передника Веверка вытащила футляр для очков.  В
нем, хоть это и странно, лежала дарственная Хвостика на мебель. Итак,  сей
документ она носила при себе (может  быть,  желая  спрятать  его  от  глаз
оболтуса, который ворчал, замечая очевидный прирост  денежных  средств,  и
пытался снова добиться прироста своей порции  спиртного,  сниженной  после
отъезда Фини и Феверль из-за уменьшения  чаевых).  Мы  знаем,  что  доктор
Кайбл управлял своими домами через посредство доверенных лиц и  потому  не
всегда был в курсе разных мелких дел. Его вопрос касательно  Хвостика  был
задан только из личного интереса и еще потому, что он случайно оказался  в
этих краях. (Вообще-то Хвостик недавно прислал советнику  земельного  суда
официальное извещение о своем выезде и адрес новой квартиры.)
   Наконец Веверка упомянула о сути дела, то есть о самом для нее  важном:
невозможно такую благоустроенную квартиру попросту запереть и оставить без
присмотра, поэтому она после выезда Хвостика велела своему  пасынку  спать
наверху.
   Нам это особенно удивительным не представляется.
   - Давайте-ка пройдем туда, дорогая госпожа Мюнстерер, -  сказал  доктор
Ойген.
   Как хорошо, что она уже многое объяснила, прежде чем  взор  домохозяина
остановился на постели и зубной щетке Мюнстерера.
   Но доктор Ойген об этом и не  думал.  Здесь  можно  было  взглянуть  на
Хвостикову квартиру и прежнюю его мебель. Это было небезынтересно.  Только
сейчас, когда он поднимался по лестнице вслед за  хромоногой  консьержкой,
помахивающей связкой ключей, ему вспомнилось, что месяца два с лишним тому
назад он куда-то сунул тщательно написанное Хвостиком заявление об  отказе
от квартиры; больше оно ему на глаза не попалось и, следовательно, не было
переслано в контору по найму квартир, что было необходимо для того,  чтобы
заново сдать квартиру. Они вошли. В передней на комоде стояла  керосиновая
лампа  на  широкой  подставке.  Комнаты  оказались  сумрачными,  но  чисто
прибранными. Следов житья Мюнстерера  в  средней  комнате  было  почти  не
заметно. На столе чернильница и ручка, расческа, карандаш,  все  аккуратно
разложено. Почтовый служащий был педантом.
   Доктор Ойген огляделся несколько  испуганно,  ведь  только  сейчас  ему
уяснился Хвостик, оставивший здесь все как было.
   - Что вы собираетесь делать с мебелью? - спросил он консьержку.
   Для госпожи Веверка это был щекотливый  вопрос.  Она  ведь  хотела  эту
квартиру, а следовательно, хотела, чтобы на месте осталась и мебель. Но  в
свое  время  высказанное  мнение  домовладельца  (после  смерти  родителей
Хвостика) крепко засело у нее в памяти, а именно,  что  консьержка  должна
жить внизу. Троянские лошадки, в общем-то, выполнили свое  предназначение,
так как помогли выжить сделавшего карьеру Хвостика. Что  касается  госпожи
Веверка, то она умудрилась своей властью консьержки занять  освободившуюся
полосу обеспечения. Теперь надо было поспособствовать Мюнстереру.
   При таком положении вещей в замке тихонько повернулся  ключ  (Мюнстерер
всегда был здесь очень тих), почему, он и сам не  знал,  может  быть,  его
почтение к Хвостику задним числом в этом именно и выражалось.
   Конечно, он услышал голоса в своей теперешней  комнате,  дверь  из  нее
стояла настежь. В тот же миг он вспомнил, что входная  дверь  открылась  с
первого поворота ключа. Она была только прикрыта. Он слышал голос  мачехи.
Она бесцеремонно вошла с  кем-то  (новый  жилец?)  в  его  комнату  и  там
говорила без умолку, а он, Мюнстерер, прокрался сюда, как  собака.  Теперь
он уже вслушался в ее слова:
   - ...Да, сударь, для пасынка, который живет у меня, а места  у  нас  на
самом деле нет. Он служит на почте и теперь хочет жениться.
   Он, этот Мюнстерер, не только прокрался, он прополз по-собачьи. Он ведь
был третьим и наиболее чутким ухом консьержки Веверка.
   Было в  этом  что-то  от  автоматического  повиновения  (если  говорить
высоким стилем,  он  действовал  под  властью  повелительной  демонической
силы), когда сейчас в передней вместо того, чтобы прорычать: "Я  вовсе  не
собираюсь жениться", он тихонько откашлялся, сделал несколько неторопливых
шагов и постучал в открытую створку двери.
   Войдя, он увидел невысокого господина и даже  не  взглянул  на  мачеху,
которая  словами:  "Вот  он  и  сам,  сударь"  -  в  известной  мере   его
представила. Мюнстерер учтиво поклонился.
   Доктор Ойген протянул ему руку и назвал себя.
   Мюнстерер был теперь ясен как день: то, что он сейчас пережил, пережил,
так сказать, в себе, открыло его лицо, деформированное природой, казалось,
в приступе ярости, и как бы сбросило с него маску,  которую  он  носил  до
этой минуты. Доктор Кайбл был ему не нужен, чтобы за  нею  увидеть  другое
обличье.
   Советника суда здесь, в этом омерзительном и,  более  того,  мертвенном
окружении (опустелое жилье Хвостика?), даже посетило чувство, что  ему  на
эти мгновения предоставлена роль действующего лица в трагедии. Посему он и
поступил по чести и по совести. (В таких делах обычно переоценивают  самое
главное и решающее.)
   - Вы хотели бы стать съемщиком этой  квартиры,  господин  Мюнстерер?  -
спросил он.
   Пасынок кивнул.
   - Я сделаю все необходимое для того, чтобы с  первого  ноября  все  уже
было бы официально.


   Будь Мюнстерер в состоянии оплатить квартиру и  при  этом  прокормиться
независимо от мачехи с ее фокусами, он мог бы теоретически вышвырнуть  ее.
Однако здесь все еще стояла ее мебель. И независимо от этого полагать, что
в венском доме можно  жить  при  постоянной  вражде  с  консьержкой  и  не
погибнуть от мелких дрязг, в те времена было несбыточной фантазией,  да  и
теперь в этом смысле мало что изменилось.
   Таким образом все и осталось, как было.
   Да, по грязным ступеням не взобраться наверх к более чистой жизни.
   Не так происходят перемены.
   Опять свистел паровоз в половине шестого и  прохладой  веяло  от  окна.
Одно все-таки  изменилось  после  тех  минут  в  передней  "его"  нынешней
квартиры, когда он услышал, как Веверка  распоряжается  им,  и  понял,  до
какой степени он ей покорен. Мюнстерер сам себя закогтил.  Отныне  он  уже
был понятен не только другим. Его положение уяснилось и  ему  самому,  оно
уже не только переворачивало его на живот и заставляло кусать подушки.
   По утрам это чувствовалось всего сильнее. Прохладный воздух, шедший  от
окна, как бы раздваивал душу Мюнстерера, все перемешивал, погружал  его  в
мечтания.


   Доктор Ойген, устроив все дела, сел в экипаж, дожидавшийся его у дома в
Адамовом переулке. Теперь  становится  понятнее,  почему  Веверка  вовремя
высунулась из своего логова - на сей раз щупальца-антенны были ни при чем:
она увидела фиакр. Это было возможно даже из окна ее подвала, так сказать,
с позиции лягушки; пешехода, зашедшего во двор, ей было бы не увидать,  но
лошади встали так, что загородили наблюдательный  пост.  Конечно,  слышала
она, и как смолк перестук их копыт. Так же как слышала каждого, кто пешком
входил во двор. Это обстоятельство в конце концов внесло облегчение  в  ее
жизнь, она перестала смазывать петли на воротах; они изрядно  скрипели,  и
скрип их доносился до закутка - обиталища пасынка. Мы хоть и умаляем таким
образом магические таланты госпожи Веверка, но остаемся в уверенности, что
главное тут - работа ее щупалец, хотя их-то и сбил с толку экипаж.  Отнюдь
не часто, можно даже сказать, крайне редко по  Адамову  переулку  проезжал
фиакр. Домовладелец также обычно не  приезжал,  а  приходил  сюда  пешком,
поэтому вполне возможно, что Веверка, когда подъехал фиакр, думала  о  ком
угодно, только не о докторе Ойгене.
   Еще три месяца тому назад он купил себе лошадей и экипаж.
   Он становился стар и чувствовал это.
   Сейчас доктор Ойген приказал кучеру ехать в Пратер.
   Резвые лошади, сделав несколько шагов, перешли на рысь. Экипаж,  слегка
подпрыгивая,  катился  по  длинной  пустынной   улице.   Сегодня   выдался
сравнительно удачный день. Доктор Ойген, год назад заключивший  договор  с
юридическим издательством, намереваясь там опубликовать свои комментарии к
законам, с того самого дня жил под гнетом срока, что очень  мешало  ему  в
ежедневном  труде.  Следствием  этого  явилась  некоторая  поспешность   в
выполнении работы по договору,  возможно  даже  чрезмерная.  Временами  он
чувствовал усталость. Бывали иной раз совсем пустые дни, от  усталости  он
не мог работать, оставалось только выжидать,  когда  такое  состояние  его
отпустит. Это его задерживало, и притом с силой, которая  иногда  казалась
ему необоримой. Он проработал многие месяцы, что называется,  не  разгибая
спины.
   Но сегодня к концу дня в течение какой-то четверти часа ему вдруг стало
ясно, что все у него уже собрано и для того, чтобы завершить рукопись, ему
понадобится не более трех недель. Бывает,  что,  впрягшись  в  работу,  мы
только и знаем, что гнать ее вперед, впрочем понимая, что  дороги  еще  не
видно; но в один прекрасный день на обочине различаем  уже  другие  знаки,
другие указатели, иной становится и местность, путаные тропинки  сливаются
в прямые дороги, и  мы  с  удивлением  замечаем,  что  в  этой  незнакомой
местности наш путь кончается.
   Удивительно, подумал доктор Ойген. Кроме всего прочего, он считал,  что
ему еще предстоит сделать внушительную часть работы, тогда  как  на  самом
деле эта часть, уже  давно  перебеленная,  лежала  в  запертом  ящике  его
письменного стола.
   И надо же было умудриться так ее спрятать.
   Срок сдачи назначен на 15 ноября, а сейчас только середина июля.
   Он мог прервать работу и съездить в Гастайн.
   Экипаж завернул налево и поехал быстрее  по  направлению  к  мосту.  На
другом берегу широким фронтом  высились  кроны  деревьев.  Теплынь  стояла
удивительная, хотя был уже вечер - половина  седьмого.  Река  взблескивала
между стальными опорами моста. Луга ждали гостей.  Они  еще  раз  свернули
налево и поехали в зеленой  тени  аллеи,  мимо  виллы  Клейтонов.  Доктору
Ойгену это было интересно.
   Рита жила теперь на Райтлеегассе. Он не имел никакого  представления  о
ее нынешнем жилище, как, впрочем, и о прежнем.
   В этой точке доктора  Ойгена,  казалось,  всегда  поджидало  неприятное
сложное  чувство,  стремительно  и  внезапно   на   него   налетавшее,   а
следовательно,  настоящее,  глубокое,  непреходящая  хандра,  свойственная
пожилому  возрасту.  Когда-то  это  была  боль,  даже  мука:  знать,   что
возлюбленная   где-то   далеко,   в   неведомом   ему   окружении,   среди
многочисленных ему недоступных связей и обязательств в подчинении у  мужа,
совершенно  ему  чужого.  Абсолютное  владычество  секретности,  им  самим
установленное, не Ритой - она, возможно, готова была избрать другой  путь,
- приводило к положениям, которые он  волей-неволей  считал  недостойными:
они ведь даже не  решались  совершить  загородную  прогулку,  поужинать  в
ресторане или в назначенное  время  встретиться  на  улице.  Не  решались,
вернее, он не решался, не мог и никогда бы не смог решиться. Рита пошла бы
на все это без долгих размышлений, доктор Ойген был  в  ней  уверен;  даже
развод - несмотря на скандал, каковой в те  времена  был  неизбежен,  -  в
первые годы, вероятно,  казался  бы  ей  наиболее  подобающим  выходом  из
положения. Но первые годы прошли,  вместе  с  ними  боль  и  муки  доктора
Ойгена, который возвел секретность в нечто абсолютное и  неприкосновенное.
Конечно, бывали минуты, когда он задавался вопросом: к чему  это?  Неужели
он так вел себя из-за своего высокого служебного положения?  На  последний
вопрос ответ мог быть только утвердительным, он знал это и знал, что такой
ответ не красил его отношения с Ритой.  Но  нечто  все  же  оставалось  за
рамками этой убежденности, нечто не в силах бывшее объять и исчерпать  все
происходившее.
   Итак, доктор Ойген не раз восставал  против  им  же  избранного  образа
жизни, который он  тем  не  менее  упорно  защищал  и  которого  неуклонно
придерживался; он сам все знал, наш доктор Ойген, хоть это и не лежало  на
ладони, как происхождение секретности, связанной с высоким его постом.
   Но хотя боль и муки с годами улеглись, они все же возвратились в  новом
обличье, когда Рита перестала приводить к нему маленькую  Монику.  Девочка
подросла и уже начала говорить. Вот почему Рита и держала ребенка вдали от
него. В душе он считал это справедливым воздаянием, если не просто местью.
Значит, его меры предосторожности обернулись против него, и  доктор  Ойген
вынужден   был   признать,   что   осторожность   не   всегда    адекватна
предусмотрительности.
   Экипаж з