у
подписанные  буквой  "М",   в   которых   среди   прочего   (с   известной
осторожностью) говорилось: "...можешь быть уверен, что я никогда не  стану
между тобой и твоим отцом. Останемся навсегда друзьями!"


   Зной был темным, как сталь. Пребывание  в  Загребе  оказалось  кратким.
Один раз они встретились в кафе со  своими  деловыми  партнерами.  Дональд
молчал, как и положено пресс-папье. Ему казалось, что это кафе  перенесено
сюда с парохода "Кобра" и здешний обер-кельнер очень напоминал Костацкого.
Но тогда еще все обстояло куда лучше. Дональд сейчас  был  на  распутье  и
знал это. Поворот прямого или окольного пути в Слуни уже не  маячил  перед
его мысленным взором, он потерял его из виду.  Один  раз  у  него  явилась
потребность поговорить с пасторшей Крулов. Но она исчезла, как его  трубка
в Бейруте.
   Поездка в Слунь, которая тогда уже частично принадлежала расположенному
на  побережье  комитату   Модрус-Фиуме,   а   не   относилась   больше   к
хорватско-словенской пограничной области, была  довольно  продолжительной,
последнюю часть пути пришлось одолевать в нанятом тут  экипаже,  чтобы  не
тесниться в громоздкой почтовой карете, о которой, правда, ввиду  большого
багажа наших троих путешественников нечего было и думать. В  Стурлице  они
переночевали, и даже совсем  неплохо.  В  старинной  гостинице  на  ночных
столиках  стояли  выточенные  из  дерева  канделябры  на   такой   широкой
подставке, что она занимала почти весь столик  и  нашим  путешественникам,
чтобы положить часы и бумажник, пришлось выдвинуть маленький ящик. Дональд
вложил туда и три оставшиеся у него  трубки  и  кисет,  отделанный  кожей.
Доктора Харбаха эта часть пути просто привела в восторг. От  Стурлица  они
добрались до долины в верховьях Кораны и поехали  вниз  по  течению  реки,
почти до того места, где слева Слуньчица переходит в гигантские  водопады.
Нашим путешественникам  посоветовали  заночевать  на  старинном  постоялом
дворе у реки. Так они и сделали. Здесь все оказалось не  менее  добротным,
чем в Стурлице, только канделябры были поменьше. Отсюда поездка в Дьер  из
Будапешта в похожем на  катафалк  автомобиле  представлялась  чуть  ли  не
вершиной технического прогресса.
   В Слуни их ждали только на другой  день  к  вечеру.  Харбах  и  Хвостик
намеревались как следует отоспаться, а потом пойти погулять. Для  старичка
(так казалось Харбаху) последний отрезок пути, должно быть, был достаточно
утомительным. Дональд тоже с удовольствием поспал бы подольше, но  начиная
с Будапешта он просыпался утром все раньше  и  раньше.  Поэтому  он  решил
позавтракать один и посвятить утро прогулке и осмотру окрестностей.
   Поужинали они на террасе при свечах, глубоко внизу бежала река.  Хозяин
утверждал, что отсюда уже можно слышать шум водопадов. Так оно и было,  по
крайней мере когда  все  молчали.  Словно  роющий  что-то,  глубокий  звук
доносился как бы из-под земли. После ужина они еще  пили  местное  красное
вино. Доктор Харбах оживленно обсуждал  с  Хвостиком  праздник  в  Мошоне,
степенный крестьянский чардаш и Венгрию вообще. Оба одновременно  подумали
о том, что же такое могло произойти в Будапеште с Дональдом, да, они  даже
охотно спровоцировали бы его, чтобы он им хоть что-то рассказал. Но ничего
у них не вышло. Он и в личной жизни  превратился  в  пресс-папье  и  сидел
теперь так, будто не  меньше  полуметра  отделяло  его  от  мундштука  его
трубки, которую он молча держал  в  зубах,  стараясь,  чтобы  она  торчала
совсем прямо.


   С  момента  своего  приезда  в  Ванице  Зденко  почти  все  время   был
предоставлен самому себе. Ему то и дело мерещилось, что  у  него  кружится
голова. Например, утром, когда старый лакей подавал  завтрак  в  столовой,
где на одном конце длиннющего, сверкающего, как  зеркало,  дубового  стола
для него поставили прибор. Просторная столовая не была темной, ее  высокие
сводчатые окна выходили на террасу. Но терраса была  так  залита  солнцем,
что Зденко казалось, будто  в  столовой  он  сидит  в  темноте.  Тетка  не
появлялась. Лакей на вопросы Зденко отвечал:
   - Их милость не совсем здоровы.
   Зденко уловил промелькнувший на его бритом лице отблеск  иронии.  Тетка
Ада вовсю наверстывала то, чему в Вене, вероятно, препятствовали врачи или
по крайней мере пытались препятствовать.
   Ванице было поместье в девятьсот югеров [старинная мера площади, равная
примерно 0,55 га], с лесом и охотничьими угодьями. Госпожа фон Вукович,  с
ее переизбытком  практической  сметки,  казалось,  одна  заправляла  всеми
делами, в действительности же из-за своего пьянства она всецело доверилась
управляющему Брличу. Ибо чем чаще  и  упорнее  она  здесь  разгуливала  (в
сапогах - это мы подозревали еще в Вене), тем чаще и упорнее  возвращались
мучившие ее пустоты, которые всякий раз до краев заполнялись спиртным,  и,
кстати  сказать,  через  весьма  короткие  промежутки.   Утром   она   еще
распоряжалась  на  постройке  нового  свинарника,   а   в   полдень,   уже
нализавшись, с хрюканьем валилась на диван. В таких условиях бесперебойная
деятельность  немыслима.  Вероятно,  на  нее   часто   нападали   приступы
глубочайшего недовольства, и тогда она напивалась. Но разве не можем мы от
всего сердца ее понять? Счастье ее было в том, что  весьма  дельный  Брлич
был к тому же человеком честным,  набожным  и  усердным.  Госпожа  Вукович
взяла его сиротой из нищей крестьянской семьи, послала  учиться,  он  даже
окончил Высшую сельскохозяйственную школу, и  сделала  своим  управляющим.
Сразу видно: совсем неплохая  женщина.  Но  для  Брлича  она  была  чем-то
гораздо  большим,  абсолютно  высшим  существом.  И  эта  доверенная   ему
собственность его  благодетельницы  стала  для  управляющего  своего  рода
ракой, при которой он состоял. Он готов был для своей госпожи гнуть  спину
день и ночь, но в этом не возникало  необходимости,  рабочей  силы  в  его
распоряжении  было  предостаточно.  К  тому  же   Брлич   был   гениальным
организатором и, как никто другой, умел каждого  поставить  на  подходящее
ему место. Ванице превратилось в образцовое поместье, Ада -  в  тетку,  от
которой ждут наследства. Старый лакей, по фамилии Попович, в свою  очередь
и на свой лад тоже приближенный человек, все-таки считал Брлича величайшим
идиотом,  который   ему   когда-либо   встречался.   Для   нас,   впрочем,
примечательным является то обстоятельство, что управляющий был в известной
мере похож на Мюнстерера  (который  находился  совсем  недалеко  отсюда  в
качестве начальника венгерского королевского почтового ведомства), пасынка
стремительно выброшенной на  странице  107  консьержки  Веверка.  На,  так
сказать, примитивном уровне. Лицо его словно распадалось  на  кусочки.  Но
никогда оно не обрело слитности, единства,  успокоения.  Он  был  постыдно
уродлив еще ребенком, когда его зацапала госпожа  фон  Вукович.  Что  тоже
говорит в пользу тетки Ады.
   Зденко странствовал по округе. Но ему даже не пришлось ходить пешком. К
его услугам была верховая лошадь и еще парнишка  для  сопровождения,  тоже
верхом. Его звали Иво  (вернее,  называли  так,  поскольку  имя  его  было
Иштван, что, собственно, значит Штефан; можно было его называть и  Пиштой,
ибо он был венгром, но за ним так и осталось имя Иво).
   Для чего в имении верховые  лошади,  целых  четыре?  Кто  здесь,  кроме
Брлича, ездит верхом? Кто щадится в седло?
   Госпожа фон  Вукович  (в  трезвом  виде).  И  вправду  в  сапогах,  но,
разумеется, и в рейтузах и, как явствует из последнего  обстоятельства,  в
мужском седле. (В высшей степени необычно для того времени, и особенно для
старой дамы.)
   Но ура! Она крепко держится в седле, у нее есть на чем сидеть,  и  даже
очень. А поскольку она держится крепко, то никаких сравнений  с  описанной
доктором Харбахом ливанской кавалеристкой, пасторшей Крулов, здесь быть не
может. У той тоже было на чем сидеть но все это в  основном  колыхалось  в
воздухе, когда кричащий погонщик  ослов,  подхватив  животное  под  уздцы,
тронулся в путь.
   Она крепко держалась в седле, эта  Вукович.  Толстозадые  вообще  сидят
талантливо, даже мужчины. Автор  этого  повествования  скакал  однажды  за
своим старшим братом, бывшим уланским офицером, и диву  давался,  как  его
зад свисал вокруг седла. Куда нам, тощим!
   Иво был ровесником Зденко и немного говорил по-немецки. Он обращался  к
гимназисту "ваша милость", и тот не был бы членом "Меттерних-клуба",  если
бы не принял это как должное.
   Впрочем, член "Меттерних-клуба" был не скуп, и картонная коробочка  под
соломенным матрацем в комнатушке Иштвана, где тот прятал свои  сбережения,
после каждой поездки верхом со Зденко заметно пополнялась. Это  тоже  одна
из примечательных черт жизни в Ванице - Иштвана ни разу не обокрали,  хотя
о картонной коробочке было известно чуть ли не каждому встречному (Иштвана
прямо  спрашивали,  как  поживает  его  коробочка),  потому  что  девушка,
убиравшая комнаты  прислуги,  конечно  же,  встряхивала  и  переворачивала
соломенный  матрац.  Иштван  был  красивый  парень,  добродушный,   слегка
меланхоличный, с большими раскосыми глазами. Работая в усадьбе, он надевал
синий фартук и непременно высокие сапоги. В картонной коробочке  хранились
самые разнообразные монеты, и мелочь, и крупные: геллеры, крейцеры,  кроны
(Зденко!), гульдены, пятикроновые монеты и несколько синих  десятикроновых
бумажек. Сумма всегда была Иштвану точно известна.
   Но они не только ездили верхом, проводили время не только за  пределами
усадьбы, хотя погода стояла прекрасная, небо было высокое  и  безоблачное,
солнце сияло вовсю, и, куда бы оно ни проникало, везде скапливалась  жара,
маленькими интенсивными порциями  вокруг  какой-нибудь  стенки  на  заднем
дворе, и нестерпимый блеск стоял над землей,  если  посмотришь  вдаль.  От
жары темнело в глазах, кружилась голова. В библиотеке возле столовой  было
более или менее прохладно, но там царило такое же плотное молчание, как  и
над полями. Здесь Зденко читал старые скандальные истории  Брантома  [Пьер
де Бурдей де  Брантом  (1538-1614)  -  французский  писатель,  мемуарист],
изданные октавом в восхитительном кожаном переплете XVIII века. Ему просто
доставляло удовольствие держать в  руках  эту  книжечку,  не  сознавая  ее
библиографической  ценности.  Имелась   здесь   и   стотомная   "Коллекция
мемуаров". Все  это  отвечало  его  нынешнему  положению,  так  же  как  и
"Меттерних-клуба". Он, Зденко, стремительно и  глубоко  погружался  в  это
положение. Без помех, не чувствуя себя обязанным расстаться с чем-то,  что
сюда не относилось и теперь уже не совсем относилось и  к  нему.  Нет,  он
вписался сюда таким, как был, и сам чувствовал, что  вписался  как  нельзя
лучше.
   Ему лишь причиняло боль то, что "Меттерних-клуб", собственно, был уже в
прошлом, а уж очень все здесь соответствовало "Меттерних-клубу"; однако  с
ним было покончено. Но то была боль не из-за утраты  как  таковой,  просто
она впервые сделала для него ощутимым движение времени,  именно  отсюда  и
возникала эта боль, которую он  чувствовал,  стоя  здесь,  в  тиши,  среди
высоких, до самого потолка, книжных полок.
   Ничего этого нельзя было заметить  по  юному  господину  фон  Кламтачу,
когда он с террасы садился в седло, а Иштван держал стремя.  Выглядел  наш
юноша отлично: великолепного покроя бриджи, и сапоги  тоже.  Все  дорогое,
как говорится, из лучших магазинов. Итак, новая экипировка, специально для
лета. И это тоже козырь в погоне  за  наследством,  как  и  бридж  в  доме
Кламтачей. Но тетка Ада не видела нашего красавчика во  всем  великолепии,
она пила. Один-единственный раз она появилась за ужином.
   Юноша, который сейчас садился на лошадь, весил  около  пятидесяти  двух
килограммов. Его  белокурые  волосы,  нежное  широкое  лицо  с  давно  нам
знакомым строгим выражением  показалось  бесконечно  привлекательным  даже
фройляйн Монике Бахлер в саду у  Клейтонов.  Основным  чертам  этого  лица
придала  определенность  госпожа  Генриетта  Фрелингер,  а  к  этому   еще
добавлялось  то,  что  отвечало   требованиям   "Меттерних-клуба".   Читая
Брантома, Зденко теперь частенько вспоминал госпожу Генриетту, собственно,
только тут он впервые зримо представил себе ее, и эти картины не  оставили
его равнодушным, тут было над чем задуматься.
   "Эта корова" (так мысленно называла  ее  Моника  Бахлер)  -  не  совсем
ошибочное определение сущности ее красивой подруги. Если теперь  вспомнить
вернувшегося из Будапешта в Вену господина Радингера  и  сравнить  его  со
Зденко, с "абсолютно надежным" (Моника Б.) Зденко, с его  сдержанностью  и
присутствием духа, то станет ясно, на кого должен был бы пасть выбор. А уж
госпожа  Генриетта  и  вовсе  не  имела  права  выбирать.  Но  тогда   она
предоставила бы нам возможность рассматривать ее и  Зденко  как  четвертый
образец "любовных  консервов".  Действительно  старая  дура,  Моника  была
права.
   Итак, в сущности, эту боль ему причиняло  движение  времени,  только  и
всего, боль, как при смене повязки.  Время  пронизывало  его,  пронизывало
насквозь, и от этого слегка кружилась голова и затемнялся сверкающий зной.
Под его как  бы  все  покрывающим  слоем  -  он  был  точно  глубокий,  но
прозрачный водоем -  Зденко  мог  теперь  увидеть,  со  всей  очевидностью
различить лежащие на самом дне денечки, когда  никакого  "Меттерних-клуба"
не было еще и в помине и оба англичанина еще не  заставили  его  ходить  в
школу другим, кружным путем.  Сейчас  впервые  с  тех  пор  он  мог  снова
заглянуть за угол,  что  возник  тогда,  и  увидеть  за  ним  свое,  точно
вмурованное в нишу бытие. Таким образом,  он  охватывал  и  то,  что  было
сегодня, и то, что было вообще, сказали бы мы.  Ибо  "Меттерних-клуб"  был
мертв. И там, за углом, теперь возникла новая жизнь, ниша  была  взломана.
Сейчас ему вспоминались годы задолго до приемных экзаменов  в  гимназию  -
ему пришлось сдавать их, чтобы  перескочить  через  пятый  класс  народной
школы, и на экзаменах все шло скорее плохо,  -  и  опять  он  вспомнил  те
частые, сильные боли в ногах, в суставах,  по  вечерам,  когда  ложился  в
постель, они нередко даже мешали ему заснуть; англичанка-гувернантка тогда
говорила ему: "Это ты растешь, мой милый". Просто чтобы его утешить.
   Удивительное дело. Вот он стоит с  Брантомом  в  руках,  вдыхая  чистый
холодный запах книг на высоких  полках,  слушая  раскаленную  тишину,  что
висит над полями и лесами.
   Ему   она   представлялась   почти   осязаемой.   Она    покоилась    в
одном-единственном золотом слитке на террасе и, модулируя, вливалась сюда,
в относительно темную комнату.  Куда  делось  то  рвение,  с  которым  они
некогда  разглаживали  и  читали  рукописи  и  докладные  записки  старого
канцлера? Где теперь маленькая высокая вазочка с  белой  гвоздикой?  "Всем
известен факт занятный - с виду Петшенка  квадратный..."  Неужто  все  это
кануло безвозвратно? Должно ли это было безвозвратно кануть? Для него  это
вовсе не было таким уж ясным и само собой разумеющимся. Для него  лишь  на
втором месте стояла  недавно  воскрешенная  Брантомом  госпожа  Генриетта.
Сейчас она взорвалась, лопнула - протуберанец  на  Аухофштрассе,  -  белый
глетчер, растекшись реками,  сейчас  затопил  все,  куда  более  мощный  и
реальный, чем даже золото на террасе, чем модулированная полутьма здесь, в
библиотеке. Но лишь она одна, Генриетта, действительно осталась позади,  и
притом самым убедительным образом; с ней было  покончено,  и  убедительнее
даже, чем с кружным путем в школу и с белой гвоздикой  в  вазе.  От  этого
зудела и ныла рана времени под повязкой месяцев, словно сняли  шов,  чтобы
рана затянулась и зажила сама по себе. Так Зденко наконец понял,  и  ясно,
как никогда прежде, что он был не в себе, находился где-то по ту  сторону.
И все же в нем еще  тихо  шевелились  строптивость  и  недоверие.  Ему  не
хотелось разжимать руку. Неужто  через  несколько  дней  они  снова  будут
играть в теннис в саду у Клейтонов? А может, Фриц и Хериберт и сейчас там,
вместе с толстяком Августом,  и  старый  англичанин  с  Моникой  сидят  на
террасе? А как же иначе?!
   Странно, но он все-таки не верил в это. Отсюда все выглядело иначе,  он
лучше это знал. Корта больше не будет, как не будет и  госпожи  Генриетты,
"Меттерних-клуба" и вазочки с гвоздикой.
   И все только потому, что он вынужден был сопровождать сюда,  в  Ванице,
тетку Аду? И через несколько дней он опять будет в Вене, в гимназии?  Нет,
совсем, совсем не потому, что  он  приехал  сюда.  Наоборот,  поездка  эта
должна  была  состояться  потому,  что  все  пришло  к  концу,  не  только
"Меттерних-клуб", но и теннис.


   В последнее свое утро в Ванице Зденко с Иво верхами поехали к Слуньским
водопадам, то есть к самому примечательному месту во всей  округе.  Дорога
им предстояла недальняя. Минут двадцать рысью, частично  через  лиственный
лес.
   Когда они добрались до последней трети дороги, Иво придержал  лошадь  -
Зденко сделал то же самое - и, прислушиваясь, приложил палец к губам,  как
бы настойчиво прося о молчании.
   Они и вправду уже слышали шум падающих вод и глухое  урчание,  казалось
идущее из-под земли. На  лошадей  это,  видимо,  никакого  впечатления  не
производило.  Они  стояли   спокойно.   Лошадь   всего   больше   пугается
неожиданности. Но эти звуки отнюдь не были неожиданными. Возможно, кони  и
раньше бы  их  расслышали,  если  бы  их  раньше  остановили.  Звуки  были
неотделимы от этой местности, неразлучны с нею и лежали на  лесном  грунте
рядом с солнечными кренделями  так  же  спокойно,  как  голубое  небо  над
кронами.
   Но  на  Зденко  с  необыкновенной  силой  подействовал  этот   глубокий
неподвижный звук, и Зденко, фигурально разумеется, прижал уши,  он,  а  не
его лошадь, для которой это было бы естественнее. Юношу внезапно  охватило
чувство, что сейчас он увидит много больше, чем просто знаменитый водопад,
что он скачет навстречу раскрытию какой-то тайны  или  навстречу  какой-то
неожиданной вести, более того,  величайшему,  главному  приключению  своей
жизни.
   Переполненный  этим  чувством,  он  понукал  свою  гнедую  лошадь,   но
продолжал ехать шагом, что несколько удивляло Иво. В Зденко  вдруг  угасло
всякое любопытство, равно как и желание поскорее добраться  до  цели,  где
это любопытство  было  бы  удовлетворено.  Единственное,  чего  он  сейчас
страстно хотел, единственное,  к  чему  стремился,  была  собранность.  Не
обращая ни малейшего  внимания  на  грума,  он  весь  ушел  в  эти  сейчас
пролетающие минуты, видел солнце на испещренной светлыми  пятнами  дороге,
небо  над  кронами  деревьев,  слышал  низкий  звук,  ставший   для   него
неотъемлемой частью этого ландшафта и этих минут.
   Он, можно сказать, держался  величественно  и  властно.  Его  поведение
полностью сходствовало с автоматическим подчинением тому, что  данный  час
демонстрировал ему, чтобы затопить, заполнить его душу.  Но  он  не  искал
этого часа, ему нужно было больше, и он пытался вместить в нее все, чем он
был, все, что имел.
   И конечно, из этого ничего не вышло. Тем не менее  он  продолжал  шагом
двигаться вперед. Он ехал медленно,  слышал  сначала,  как  падающая  вода
дробит камни, все сильней грохочет и  наконец  уже  слышался  только  рев,
который, казалось, уже не исходил из недр земли, а лежал неподалеку на  ее
поверхности, опережая бег лошади.
   Сейчас Зденко уже пустил ее галопом; на широкой, поросшей травой дороге
это было высшее наслаждение. Иво, скакавший с ним  бок  о  бок,  улыбался,
почему, собственно, оставалось непонятным.  Немного  погодя  водопады  уже
стали грохочущими, и молодые люди издалека увидели их белые громады.
   Подъехав поближе, они увидели  буйную  пену  над  водопадом,  где  вода
могучими рукавами вздымалась то там, то здесь и, вскипая, во всю свою ширь
обрушивалась на