уднее игры  в  крокет.  Как  все  интеллигентные  дети,
Дональд был физически очень  ловок.  Это  сказалось  и  во  время  занятий
верховой ездой, все на том же рыжем жеребце Харриэт. Дед присутствовал и в
то время, когда коня гоняли на корде.
   - Пятки ниже, - командовал он, - локти прижимай к туловищу.
   С этого дня Дональд правильно держался в седле.
   Самым непереносимым для деда была его благовоспитанность (возможно,  не
наиболее  сильная  сторона  его  самого).   Мальчик   всегда   отвечал   с
готовностью, с безупречней вежливостью, но, собственно, ничего не отвечал.
Разговаривать с ним было невозможно. Харриэт, видимо, и  не  пыталась  это
делать.
   Но старик вроде как заботился о мальчике. Можно даже  сказать,  боролся
за него. Не исключено, что присутствие Дональда  сохраняло  ему  бодрость,
удлиняло жизнь. Он умер, когда Дональд уже был на втором курсе.


   Мальчик  подрастал;  он  появлялся,   везде   оставляя   следы   своего
пребывания. Быстро, точно олень, убегающий от опасности, проносилось время
в темных, неисследованных и уже оставшихся позади чащобах юности.
   К ним принадлежали и затянутые дымкой луга Пратера под Веной,  на  краю
которой стоял их дом, где Дональд наслаждался всеми возможностями для  игр
и рос свободно, не зная угнетения и резвясь то там, то здесь. С  юных  лет
он жил в двух странах и потому избежал очерствения, которое раз и навсегда
устанавливает для человека его точку зрения. Но это привело  к  тому,  что
Дональд стал чужд своей матери, и весьма возможно, что Харриэт -  хотевшая
совсем другого - рано это почувствовала. С немецким языком в  их  доме  на
Принценалле - Дональду нужна практика - Харриэт пришлось примириться.  То,
что  он  изучал  и  другие  языки,  славянские   и   ближневосточные,   ей
представлялось весьма разумным. Не годится, чтобы ее Дональда  обсчитывали
в Бейруте. Уроки сербскохорватского, турецкого и арабских языков  мальчику
давал Хвостик.
   Между ними рано  установились  те  отношения,  которым  на  востоке  со
временем  суждено  было  способствовать  преуспеванию  фирмы  "Клейтон   и
Пауэрс". Австрийцу  с  явно  выраженными  лингвистическими  наклонностями,
который свою любовь к изучению  иностранных  языков  довел  до  мании,  до
своего  рода  коллекционерского  неистовства  (в  качестве   раритета   он
присоединил к своей коллекции отличное знание армянского  языка),  суждена
была встреча с Дональдом, не менее сильно одаренным в языковом  отношении,
что  уж,  конечно,  никак   нельзя   считать   национальной   особенностью
англичанина.
   Public school была по душе Дональду, он полюбил ее и  даже  предпочитал
Бриндли-Холлу, а в глубине души был рад, что разделался с нежно  пекущейся
о нем миссис Чиф, а также  с  Кэт  Тюрригель  и  заодно  с  продиктованной
ревностью партизанской войной, которую они из-за  него  вели.  Воспитатель
(собственно, по-английски "housemaster" - это мы  произносим  неохотно  по
вполне очевидной причине), который ведал группой учеников, и в  том  числе
Дональдом, был славный человек с крупным, поросшим светлыми волосами,  как
бы песчаным лицом, его  любили  все  мальчики.  Он  еще  и  преподавал  им
предмет, называемый "начертательной геометрией". Эта школа и  ей  подобные
реальные училища  подготавливали  молодых  людей  к  поступлению  в  любой
политехникум. Там прилежно занимались расчетами и  черчением.  У  Дональда
была отличная рука. Когда много  позднее  ему  пришлось  сдавать  приемный
экзамен  в  Высшее  техническое  училище,  и  как  раз  по  начертательной
геометрии,  приемная  комиссия  радовалась  его  уверенному  всестороннему
соответствию всем требованиям приемных экзаменов, его умелому и  красивому
черчению.
   Ничто внешне не давило, не сгибало его юности. В  Вене  Дональд  всегда
радовался встрече с Кэт Тюрригель - к тому же без миссис Чиф. Здесь - и не
только здесь, но и в Англии! - туманные  луга  Пратера  являлись  основным
фоном его бытия; болото, кустарник и лес на краю будничной  жизни,  своего
рода заповедник, проникнуть там удается  разве  что  в  отдельные  уголки.
Заповедник начинался сразу же за виллой и окружал ее.
   Вернее, за теннисным кортом, устроенным по  приказанию  Боба  Клейтона.
Высокие сетки огораживали его. Ибо найти улетевший мяч в густом кустарнике
было почти невозможно. Соседний участок еще не был застроен. От  корта  до
задней террасы дома, на которой стояли пестрые шезлонги, тянулась  широкая
полоса коротко подстриженного газона.
   Ну а глубже на лугу, как все выглядит там? Тропинки в девственном  лесу
часто очень извилисты и  узки,  но  густой  подлесок  кончается  там,  где
расступаются старые деревья. Начинаются заросли травы.  К  ручью,  который
здесь протекает, эта заросль спускается по крутому склону. Водное  зеркало
- все, что осталось от бывшего  рукава  реки,  -  заставляет  расступиться
высокие старые деревья  и  открывает  далекий  вид  на  воду,  поверхность
которой от легкого ветерка похожа на веер. А  с  другого  берега  над  нею
свешиваются длинные ветви. До них ничего не  стоит  дотянуться  с  гребной
пестро  раскрашенной  лодки,  такие  лодки  здесь  можно  брать  напрокат.
Неподалеку от этой открытой и довольно глубокой  воды,  возле  прямой  как
стрела Главной аллеи, с ее посыпанными дубовым корьем ездовыми  дорожками,
меж могучих деревьев имелся еще небольшой пруд. Песчаные берега  его  были
частью заболочены.
   Ландшафт лугов, органически связанный с водным потоком и  следующий  за
ним по  пятам,  оставался  для  Дональда  в  мире  обыденном  своего  рода
потусторонним миром, который тайно с ним граничил (в  Англии  было  то  же
самое). Ему никогда и  в  голову  не  пришло  -  даже  позднее,  когда  он
передвигался здесь уже верхом, - вдоль и поперек изъездить всю  местность,
узнать, где начало и где конец этих лугов, составить себе более или  менее
точное представление о том, как они расположены по отношению  к  городу  и
какое  пространство  занимают.  Буйная  зелень,  вода,  зыблемая   ветром,
открытые, уходящие вдаль луга были для него частью замкнутого в  себе,  но
все же, казалось, бесконечного пространства.
   Попадались там и более тесные, лучше ухоженные  участки,  но  и  в  них
царил все тот  же  тусклый  вдали  свет  речной  поймы.  От  самого  конца
Принценалле (где слева тогда еще находился старый зверинец) открывался вид
на широкие, усыпанные гравием дороги, а на краю этого плоского  подноса  с
подстриженными газонами стояло длинное фахверковое строение  -  манеж  для
верховой езды.
   Здесь, когда Дональд ездил с матерью, они садились на лошадей. Харриэт,
едва успев сесть на дамское седло и взяться за поводья, не оглядываясь  на
сына, мчалась к аллее, понуждая лошадь идти крупной рысью.  Но  оказавшись
на красной от дубового корья дорожке, она тотчас же  пускала  ее  галопом,
который уже граничил с карьером. Это была, пожалуй, грубоватая  и  слишком
непосредственная манера езды и, уж  конечно,  самый  неподходящий  способ,
чтобы завтра использовать лошадь. Дональд думал об этом всякий раз,  когда
выезжал с матерью, но ничего не говорил. Ему было все равно. Галоп его  не
утомлял. Он молча скакал рядом. Мать с годами стала очень худой, в волосах
у нее появилась проседь. В  конце  аллеи  Харриэт,  не  придержав  лошади,
объезжала стоявший там желтый павильон XVIII  столетия  (в  то  время  еще
"Попугайный дом",  позднее  кафе-ресторан)  и  затем  галопом  же  скакала
обратно по соседней дорожке, предоставляя почуявшей конюшню лошади мчаться
во весь опор. Бедные животные часто возвращались домой темными от пота.
   Дональд не страшился этого  бездушного  галопированья.  Но  когда  один
ездил в Пратер, вел себя совсем  по-другому.  Это  была  прогулка.  Легкая
рысь, короткий галоп, не по разлетающемуся во все стороны дубовому  корью,
а по лугам. Время от времени он соскакивал с лошади,  вел  ее  на  поводу,
проникал в густые заросли кустарника, иногда садился на траву;  спортивное
седло лежало рядом, он давал лошади попастись, держа ее на длинном поводу.
   Были усилия другого рода, которых Дональд страшился и всячески избегал,
последнее отчасти по совету школьного врача, который  заставил  его  выйти
как из хоккейной,  так  и  из  футбольной  команды  и  настоял,  чтобы  он
прекратил и еще два занятия: бег по  гаревой  дорожке  и  бокс;  принимать
участие в занятиях боксом этот же врач позднее категорически запретил ему.
   Не то чтобы у Дональда были  неполадки  с  сердцем.  Но  он  рано  стал
чувствовать известную неудовлетворенность на футбольном поле, хотя никогда
не играл в нападении, а лишь в защите, впрочем, и в защите ноги,  конечно,
играют немалую роль, при прорыве противника, например, или когда возникает
опасность, что судья вот-вот свистнет: "офсайд".
   Но тут рано сказалась решающая черта в  натуре  Дональда:  он  никогда,
собственно, не испытывал потребности, умножив свои усилия,  избавиться  от
чувства неудовлетворенности. Тяга к максимальному  сопротивлению  пожирает
всю жизненную силу человека, и ее уже недостает там, где она  должна  была
бы найти подлинное свое применение - черт неправедного и упорного  желания
не владел им. Дональд бросил футбол, куда-то зашвырнул  клюшку.  На  свете
много важных дел, в которых другие за ним  не  поспеют.  В  математике,  к
примеру, или в начертательной геометрии. Да и в верховой езде он,  конечно
же, многих и многих оставит позади.
   Затянутые дымкой луга Пратера, так мы это  называли  выше.  Именно  так
должен  был  их  воспринимать  Дональд,  и  прежде  всего  по  утрам   уже
склоняющегося к осени лета. Мощь солнечных лучей вытягивала из глубин этой
лесной и луговой почвы влагу, напоенную  дыханием  буйной  растительности,
туманом такие испарения нельзя было назвать, но все же, где бы  солнце  ни
коснулось земли, верхушек деревьев  или  травы  на  лугах,  эти  испарения
сообщали его лучам молочно-белесую мягкость. И начиналось это уже  в  саду
перед домом и на дорожках, тянущихся вдоль  Принценалле.  Такая  аура  для
Дональда странным образом связывалась с  ароматом  выпитого  за  завтраком
чая, а также с терпким запахом дубового корья  на  ездовых  дорожках.  Это
было дуновение несказанной аппетитности и чистоты, как бы высшего порядка.
Сильнее всего оно  чувствовалось  в  Криау,  на  нескончаемых  лугах,  где
находились площадки для гольфа.
   Дональд двигался теперь по линии наименьшего сопротивления и к тому  же
в своей излюбленной компании: его отец и Хвостик. Побоку все упражнения  в
языках - здесь они говорили только по-английски. Вдумчивая  осмотрительная
игра ("луговой бильярд", как Хвостик называл  гольф),  небо,  простершееся
над лугами - и каким-то необъяснимым образом тянувшееся за Дунаем, главной
водной артерией Австрии, - чистые клюшки, которые они выбирали и  которыми
действовали: все  это  порождало  спокойное  и  радостное  удовлетворение.
Блаженное чувство с головы до пят охватывало человека. Где бы  еще  такому
взяться? Здесь же  оно  было  следствием  немалых  спортивных  волнений  и
неожиданностей. Всем троим доставляло удовольствие, закончив  игру,  уютно
посидеть за чашкой кофе  в  соседнем  молочном  кафе.  Кельнерша  в  белом
фартуке спешила к ним по усыпанной  гравием  дорожке,  предосеннее  солнце
освещало столики. Для  Дональда  здесь  проходила,  так  сказать,  граница
официального, цивилизованного Пратера; за нею начиналась бесконечная пойма
реки с оврагами и болотами, зарослями кустарника и с  гигантскими  старыми
деревьями. Тут глубоко в душе ощущалось звонкое течение времени,  наверное
потому, что оно текло медленно,  не  проносилось,  не  мчалось  стремглав.
Человек не был добычей времени, напротив, был его хозяином здесь,  в  саду
при молочном кафе, перед которым вздымались ветвистые  кроны  деревьев,  а
над ними алело вечернее небо.


   Площадка   для   гольфа   помогала   Клейтонам   завязывать   различные
приятельские и светские отношения (во всяком случае, больше, чем несколько
шалая верховая езда Харриэт), главным образом в кругах крупной  буржуазии.
Так  называемый  "высший  свет",  разумеется,  в  таком  буржуазном  клубе
отсутствовал. Не говоря  уж  о  том,  что  венское  общество  -  "высшее",
"среднее"   (крупные   чиновники)   и   "смешанное"   (предприниматели   и
промышленники)  -  никогда  не  отгораживалось  от  иностранцев  китайской
стеной,  как  некогда  в  патрицианских  ганзейских  городах  на   севере;
Клейтонам повезло и в том смысле, что они были англичанами (к тому  же  не
слишком типичными), ибо в  ту  пору  английский  образ  жизни,  давно  уже
просачиваясь на континент множеством мелких ручейков,  покорил  его  себе.
Англоманы забавляли уже Иоганна  Нестроя,  а  с  1900  года,  да  и  много
позднее, на всех теннисных кортах счет вели  по-английски,  английские  же
термины были приняты при игре в крикет и в футбол.
   В то время когда Дональд окончательно переехал в Вену, чтобы  поступить
в Высшее техническое училище - следовательно, в 1898 году, - у него умерла
мать. Причину смерти, как положено установленную  врачами,  венский  кучер
Клейтонов, а также садовник с Принценалле среди своих  излагали  иначе,  в
какой-то мере метко: "Наша хозяйка умерла от истощения".
   Похоронили ее, разумеется, в Чифлингтоне. Кончина  жены  для  Боба  еще
увеличила серьезность положения, возникшую после смерти отца, ибо он и так
уж сомневался, достанет ли у него сил одновременно  руководить  английским
предприятием  и  его   венским   филиалом.   Из-за   постоянной   перемены
местожительства в жизнь его закралась какая-то неустойчивость,  к  которой
еще  добавилась  долгая  депрессия  после  смерти  Харриэт.  К  черной  ее
сердцевине - нередко вовсе скрывавшей конкретный повод, а  именно  кончину
жены, так что эта депрессия как бы становилась ни от чего  независимой,  -
присоединялась, словно мрачный ореол, мысль, что в  Англии,  куда  Харриэт
всей душой стремилась вернуться, она прожила бы дольше. После смерти  деда
Дональду еще предстояло пробыть ряд лет в public school. Но он, Роберт, не
мог оставить на произвол судьбы венское предприятие, скорее  уж,  завод  в
Чифлингтоне, где все было издавна налажено и ничего, кроме  его  временных
наездов, не требовало. Так он постепенно и угнездился в Вене.
   В первые недели житья Дональда в Вене - не  в  прежней  детской,  но  в
огромной комнате на верхнем этаже с окнами, выходящими в парк,  -  отец  и
сын за день, случалось, обменивались лишь несколькими словами.
   Тем не менее  надеждой  Боба,  и  надеждой  вполне  обоснованной,  стал
Дональд. Его занятия в венском Высшем техническом училище нельзя  было  не
назвать предельно углубленными и экономными в смысле  затраты  времени.  С
первой минуты он, видимо, вменил себе в  обязанность  как  можно  глаже  и
быстрее со всем этим разделаться, не опаздывая ни к одному сроку -  ни  со
сдачей обязательных чертежей, ни со сдачей так называемых коллоквиумов. То
же самое было  и  с  государственными  экзаменами.  Дональд  одинаково  не
выказывал пристрастия ни к  практическим,  ни  к  теоретическим  занятиям.
Математика 1-й ступени или математика 2-й ступени и механика  значили  для
него столько же, сколько технология машиностроения (которой ему  следовало
бы интересоваться больше, чем другими предметами, учитывая его будущее  на
заводе), специальность, на которой часто  спотыкались  наиболее  одаренные
студенты, именно потому,  что  она  давалась  в  основном  зубрежкой  (как
фармакология  медикам  или  источниковедение  историкам).  Дональд  честно
зубрил, когда  это  было  необходимо,  но  явно  без  всякого  интереса  к
предмету. Он никогда не  говорил  о  Высшем  техническом,  даже  с  отцом,
который в свое время изучал ту же специальность. Бобу Клейтону с Дональдом
приходилось  так  же  нелегко,  как  некогда  самому  старому  Клейтону  в
Бриндли-Холле. Перед  лицом  такой  замкнутости  он  мало-помалу  сделался
искательным.  Во  время  каникулярной  практики,  начинавшейся  теперь  на
венском заводе по окончании каждого  семестра,  он  предоставлял  Дональду
полную свободу действий, но немало удивлялся тому, как сын брался за дело.
Поначалу, видимо ничуть не  стремясь  составить  себе  общетехнологическое
представление  о  рабочих  процессах  в  целом,  он   силился   приобрести
ремесленные навыки.  (Боб  Клейтон  в  Чифлингтоне  поступал  по-другому.)
Дональд учился сперва работать  на  токарном  станке,  затем  обрабатывать
стальные листы и так далее. Монтаж - это уже под самый конец.
   Тревога Клейтона о будущем в значительной  степени  улеглась,  когда  в
июне 1902 года Дональд вернулся домой с дипломом инженера-машиностроителя.
Вскоре он начал свою деятельность  инженера-производственника  на  венском
заводе, теперь досконально ему знакомом, так же  как  и  любому  рабочему.
Дональду было тогда двадцать четыре года.


   Итак, по истечении 1902 года положение значительно улучшилось.  В  Вене
находились Дональд и  Хвостик,  бывшие  в  прекрасных  отношениях.  Доктор
Эптингер был еще весьма деятелен. Роберт теперь имел  возможность  подолгу
заниматься заводом в  Чифлингтоне.  Если  надо  было  решить  какой-нибудь
вопрос на венском заводе,  то  ведь  худо-бедно  существовал  телеграф.  В
Бриндли-Холле о Роберте пеклась  Кэт,  вновь  пересаженная  на  английскую
почву. Старая миссис Чиф приказала долго жить.
   Чаще, чем раньше, он отправлялся верхом в  Помп-Хаус.  И,  как  некогда
Харриэт, сидел в маленьком коричневом  кабинете  ее  дядюшки,  которого  с
первых дней своего  брака,  вполне  естественно,  воспринимал  как  тестя.
Прежде эта комната была своего рода точкой опоры. Архимедовым рычагом  для
Харриэт; теперь она стала почти тем же для ее вдовца. Так или иначе, но не
одиночества искал он в Помп-Хаусе, одиноким  он  был  и  в  Бриндли-Холле.
Бриндли-Холл был велик, пуст  и  просторен.  Здесь  же  окружающее  как-то
замыкалось, во всяком  случае  в  этой  коричневой  комнатке.  В  ней  Боб
чувствовал себя словно  в  ящике  из-под  сигар.  Одиночество  становилось
наслаждением.  Вполне  подобающим  наслаждением.  Ведь  ему  уже  было  за
пятьдесят. Волосы его еще не  изменили  своего  цвета.  Здесь  можно  было
спокойно курить трубку. Садовник стал очень стар,  а  жена  его  почти  не
изменилась. Всякий раз она спешила с пучком соломы, когда  ее  муж  снимал
спортивное седло. Затем он, ковыляя на своих кривых  ногах,  водил  лошадь
взад и вперед. Клейтон готов был поклясться, что на  нем  та  же  шапочка,
какую он носил, когда Боб был женихом.
   Дональд утверждал себя не только на  заводе.  Он  утверждал  себя  и  в
поездках с Хвостиком  на  Восток,  где  для  Роберта  Клейтона  начиналось
состояние  неуверенности;  еще  со  времен  Бейрута.  Возможно,  что   эта
неуверенность  несколько  распространилась,  захватив  и  другие  сферы...
Дональд был человеком без собственных идей. Он всегда придерживался кем-то
предначертанного ему пути. Право же, ему цены не было, почти как Хвостику.
   Итак, он  сидел  здесь,  наш  Клейтон,  и  курил  свою  прямую  трубку,
свисавшую изо рта, как обычно свисают только изогнутые.
   Годы, прошедшие между смертью  отца  и  вступлением  в  дело  Дональда,
изрядно потрепали Боба (внешне  это  не  было  заметно).  Возможно,  такая
полная самостоятельность была не в его характере? Интересно, попадет ли  и
Дональд в подобное положение?
   Тут ему вспомнилось желание, часто  высказывавшееся  покойной  Харриэт,
что в конце концов привело их обоих к твердому решению.
   В Монреале подрастал ее племянник Август Каниш - Боб видел  его  только
маленьким мальчиком, - теперь он был уже  в  средней  школе.  Относительно
него и было принято решение, что последние два класса он кончит в  Австрии
и потом пойдет в Высшее техническое училище, дабы со временем  в  качестве
инженера вступить в фирму "Клейтон и Пауэрс".  Об  основательном  изучении