опчущихся почти на одном месте женщин), в них также  обитали
со своими семьями пенсионеры, рабочие, служащие и киоскеры, как и во  всех
прочих домах этого скромного района. Эти жильцы от  себя  сдавали  комнаты
женщинам не для жительства, а  для  добывания  средств  к  жизни.  Люди  в
больших городах в то время были очень бедны. Если такая комната  не  имела
изолированного  входа  -  кстати,  обычно  это  бывала  лучшая  комната  в
квартире, - то его устраивали, часто очень сложным способом. Так возникали
целые коридоры, вернее, узкие проходы между старыми  коврами,  покрывалами
или простынями, висевшими на специально натянутых веревках,  эти  коридоры
нередко шли через комнату, деля ее на две  половины,  они  вели  до  самых
дверей "приемной" жилички. Гости, идя за  ней,  в  большинстве  случаев  с
очень серьезными лицами, сквозь эти завесы, видели слабый свет керосиновых
ламп "правомочных" жильцов и обоняли их теплый запах, я  имею  в  виду  не
только лампы, но и людей за занавесками. Тут не надо чего-то  доискиваться
или что-то устанавливать, достаточно знать  и  помнить,  что  при  лампах,
светивших за импровизированными занавесями, школьники делали уроки.
   Так обстояло дело с Адамовым  переулком  (сказал  бы,  заканчивая  свой
труд, греческий историк Геродот), а в Мило все это вызывало неудовольствие
и сердило его. В квартире Хвостика проживали две такие  дамы,  трудившиеся
едва ли не каждую ночь.
   Никакое тряпье там не болталось на веревках, никаких не было  простыней
иди занавесей, так как из передней (где всю ночь горела керосиновая лампа)
можно было попасть в  любую  из  двух  комнат,  никак  одна  с  другой  не
сообщавшихся.
   - Если это узнают англичане, тебе  дадут  по  шапке,  -  говорил  Мило.
Примечательно, что по отношению к фирме Дебресси такие  мысли  у  него  не
возникали. - Я не требую, Пепи, - продолжал он, - чтобы ты  тотчас  сменил
квартиру иди немедленно вышвырнул этих особ. И  то  и  другое  невозможно.
Первое было бы, конечно, лучшим решением вопроса. Но ты должен по  крайней
мере подумать о кое-каких изменениях.
   По-немецки он выговаривал несколько твердо, да и обороты  речи  у  него
иной раз были книжные. По существу, это все же был  хорошо  выученный,  но
чужой язык.
   - Я думаю, - сказал Хвостик, грустно глядя в пространство. При этом  он
засунул указательный палец в карман жилета, обычный его жест.
   Собственно, Мило отлично знал, что Хвостик человек неисправимый.
   Впрочем, Хвостику было совсем не  так  просто  изменить  свои  домашние
обстоятельства, как это могло показаться с первого взгляда.
   Откуда взялись дамы, которые по ночам фланкировали его справа и  слева?
Обширный  кабинет,  а  он  проводил  в  нем  большую  часть  времени,  был
расположен в глубине квартиры между двух комнат,  имевших  особое  деловое
назначение.  Таким  образом  Хвостик   разделял   два   любовных   лагеря.
Двустворчатые двери по обеим сторонам  кабинета,  конечно,  были  заперты,
завешены и заставлены мебелью.
   Но откуда же, спрашивается, взялись упомянутые дамы. Хвостику  не  было
еще и двадцати пяти лет,  когда  в  один  и  тот  же  год  скончались  его
родители, отец вскоре после матери. Отец всю жизнь  проработал  кельнером,
последние десять лет в близлежащем кабачке, куда и сегодня еще  захаживали
Пепи и Мило (вышеприведенный разговор также состоялся  там,  а  за  ним  и
некоторые другие в том же роде). Хозяин знал  Хвостика,  как  сына  своего
бывшего "обера". Пепи после смерти отца оказался бедняком, у  Дебресси  он
тогда получал еще очень небольшое жалованье, преуспел он в этой фирме  уже
позднее, вернее, сделал фирму преуспевающей.
   От отца ему не осталось почти ничего, кроме  квартиры  с  довольно-таки
мерзкой мебелью.
   Он жил теперь один в собственной квартире.
   И был молод.
   У него была должность, благодаря ей он  мог  прокормить  себя.  Правда,
скудно, плохо даже. Ведь в двадцать пять лет человек еще  не  участвует  в
доходах фирмы.  В  один  прекрасный  день  консьержка  госпожа  Веверка  -
троглодитская земляная груша, припадавшая на ногу, - сказала, что  вечером
поднимется к нему, ей-де надо кое о чем с  ним  поговорить.  (Конечно  же!
Двойные чаевые!) Две эти комнаты, их расположение, вдобавок еще  бельэтаж!
Ему, Хвостику, будет много легче.  Она  что-то  подсчитала  в  уме.  Сумма
получается солидная. Госпожа Веверка уж все устроит. Две очень приличные и
милые женщины. Она, разумеется, знала, что не она, а только  Пепи  Хвостик
может быть привлечен к суду  по  статье  "сводничество"  за  сдачу  комнат
дамам. Правда, в этом переулке полиция смотрела  сквозь  пальцы  на  такие
дела, во всяком случае, если не поступал формальный донос.
   Все сделалось по совету госпожи Веверка. Фини  и  Феверль  (Жозефина  и
Женовьева) - обе очень скромные и сдержанные. Обеим около тридцати. Скорее
немного больше.  Довольно  пышные  особы.  В  наше  время  такие  были  бы
немыслимы. Но тогда эта профессия была более почетной, а мода не презирала
толстух.
   Бургенландские дурехи крестьянского происхождения  в  девятнадцать  лет
удрали из дому, устав от ярма крестьянского труда; лучше зарабатывать себе
на жизнь, лежа на спине в Вене, чем орудовать  вилами  в  Подерсдорфе  или
Санкт-Мариенкирхене, на другой стороне Нойзидлер-Зе у северного его конца,
куда их также посылали на тяжелую работу. Вся эта местность была испещрена
озерами и озерцами. Фини и Феверль плавали  и  ныряли  в  них  как  выдры,
правда, в купальных костюмах, словно сделанных из колбасной кожуры, не  то
что венгерские крестьянки, по грудь  входившие  в  воду  в  обычной  своей
одежде.
   Хвостик никогда не видел ни одной из них, может быть, один только раз в
передней, да и то боязливо уходящими, чуть ли не бежавшими от него. Таково
было поставленное им условие. Позаботиться о его  исполнении  должна  была
Веверка. Новые жилички Хвостика, как и он сам, инстинктивно почувствовали,
что нельзя переходить границы, за которыми, всем им было  точно  известно,
начиналась уже другая сфера, другие ситуации и законы. Обе  женщины  умели
обходиться без содержателей.  Возможно,  не  всегда  так  было.  Возможно,
именно поэтому для  них  не  существовало  возврата  к  прошлому.  Госпоже
Веверка все было известно.
   Когда консьержка, получив свои чаевые, удалилась, Хвостик стоял у  окна
и смотрел на улицу. Эта комната была спальней его  родителей.  Супружеские
кровати простояли на том же месте уже десятилетия. В переулке не  было  ни
души, пустой, он светился розовым и желтым. Консьержка сказала, что в  обе
комнаты, справа и слева от  кабинета,  следует  поставить  по  кровати  из
спальни, да еще, пожалуй, софу, но Хвостик может об этом не заботиться,  в
гостиной есть лишняя, а вторая осталась  от  прежних  жильцов,  она  велит
принести ее с  чердака,  софа  почти  точь-в-точь  такая,  как  у  него  в
кабинете, на которой он спит... Хвостик был подавлен, и  даже  перспектива
почти тройного дохода в данный момент не слишком его ободрила.
   Но внезапно, глянув на довольно высокие ножки кровати, вернее, на левую
ножку изголовья, он понял, что нигде и никогда не был  так  счастлив,  как
вот здесь, с новой железной дорогой, единственной дорогой игрушкой  своего
детства. Заботливо хранимой. До сегодняшнего дня. Да, она еще была у  него
и лежала в огромной красивой коробке.
   В рождественские дни ему разрешалось уходить в спальню родителей и  там
спокойно играть этой дорогой. Рельсы он укладывал вокруг  одной  из  ножек
кровати, и поезд то исчезал в темноте, то снова выныривал на свет.  Совсем
как  поезда  венской  городской  железной  дороги  с  ее   многочисленными
туннелями.
   Значит, есть счастье у  человека.  Хвостик  это  знал  по  собственному
опыту! Знал еще и по поездкам с отцом и  матерью  в  горы,  на  Раксальпе.
Единственное удовольствие, которое время от времени позволял себе  кельнер
Хвостик и до самых последних лет жизни, - в  воскресенье  встать  затемно,
зато еще до полудня оказаться на самой  вершине.  Отдых  в  защищенном  от
ветра уголке, и удивительный вид на крутые известковые  утесы  и  на  леса
внизу, словно зеленые пуховые платки.
   Пепи знал эту цепь гор. Многочисленные ее расселины, уступы  и  стежки.
Правда, все было позабыто с  тех  пор,  как  он  работает  у  "Клейтона  и
Пауэрса". Но когда-нибудь он снова побывает там.


   Веверка со своим  супругом  (как  страшно  звучит  здесь  это  слово!),
старшим дворником, и пасынком проживала  на  первом  этаже,  почти  что  в
подвале, тесно, как троглодит в пещере (газовое освещение туда провели уже
много позднее); после смерти родителей Пепи она очень хотела заполучить их
квартиру. Но тогда ей  не  удалось  подвигнуть  домовладельца  (жившего  в
другой части города) объявить, что он сдает  квартиру  молодого  Хвостика.
Тот просто не видел оснований для такого поступка и не очень-то дружелюбно
посмотрел на госпожу Веверка, поняв,  куда  она  клонит,  скорее  это  был
холодный, стеклянный взгляд,  так  что  она  поспешила  сказать  несколько
лестных слов о господине Хвостике. Консьержка должна жить в нижнем  этаже,
повсюду так принято, заметил домохозяин, и до сих пор она с этим мирилась.
Он же никогда не выселял своих жильцов без причины и не собирается  делать
это и впредь. Но вот если молодой господин Хвостик  со  временем  пожелает
переменить местожительство, то он готов первым кандидатом на эту  квартиру
считать ее пасынка.
   Видно, с этой стороны к  Хвостиковой  крепости  не  подступишься,  живо
смекнула Веверка. Однако с тех пор, как эти особы появились наверху, у нее
всегда нашлось бы, что сказать о Хвостике,  по  меньшей  мере  что  в  его
образе жизни, поведении и репутации имеется уязвимое место, и  к  тому  же
что он уязвим еще и с точки зрения закона.  Похоже,  что  Фини  и  Феверль
стали как бы удвоенным троянским конем, хотя по  сравнению  с  ним  у  них
имелось два явных преимущества: из-за них  не  приходилось  срывать  стены
(напротив, к  стенам  надо  было  пододвигать  мебель),  и  они  приносили
кое-какую прибыль. Не то чтобы золотые яблоки, чего,  кстати  сказать,  не
делал и троянский конь, но как минимум каждую ночь сорок крейцеров чаевых.
Посему добродетельное негодование госпожи Веверка на поведение Хвостика до
поры до времени  оставалось  тайным.  Она  вела  себя,  как  полиция:  все
допускала и помалкивала; разумеется, домохозяин тоже ни  о  чем  знать  не
знал, тем более что и бывал здесь лишь изредка.


   То, что знаем мы, знал и Хвостик. По крайней мере и он был уверен,  что
выселение обеих дам  немедленно  повлечет  за  собой  донос  консьержки  с
обвинением его в  сводничестве,  причем  эта  земляная  груша  сумеет  все
изобразить так, будто донос явился следствием ее возмущения бесчинством  в
Хвостиковой квартире, однажды, несомненно, ею установленным. Вдобавок в то
время полиция больше верила консьержкам, чем кому бы то ни было.
   Итак, то, что знали мы, знал и Хвостик. Он находился как раз посередке,
словно вбитый клин, и  отделял  одно  ложе  мерзостного  сладострастия  от
другого, вроде как глубокая горестная морщина, которая делит лицо пополам.
Знак деления, но, увы, не стрелка на весах,  такой  стрелкой  была  только
Веверка.
   Плачевной вся  эта  история  стала  несколько  лет  спустя,  когда  его
положение в фирме Дебресси  было  уже  непоколебимым  (более  того,  фирма
теперь, можно сказать, зависела от него) и Хвостик  мог  бы  уже  спокойно
обойтись без  той  дотации,  которой  являлась  квартирная  плата  Фини  и
Феверль. Отношения с госпожой  Веверка  сохранялись  дружественные.  После
того как он перешел на  другую  службу,  Мило  ему  все  уши  прожужжал  о
переезде на новую квартиру. Но у Хвостика слух постепенно  притупился.  Он
жил как в тисках, был опьянен работой, сидел  в  конторе  чуть  ли  не  до
поздней  ночи  и,  приходя  домой,  валился  в  постель.  Теперь   уж   он
действительно не замечал, что  происходило  слева  и  справа  от  него.  В
воскресенье утром он, как всегда, отправлялся в церковь. А  послеобеденные
часы делил между занятиями двумя языками. В  первый  год  службы  в  фирме
"Клейтон и Пауэрс" он, случалось, с головой уходил в технологию и по  мере
возможности присматривался к работам на заводе -  резкий  контраст  с  его
образом действий у Дебресси, где  365  изображений  святых  оставляли  его
полностью  равнодушным.  Так  вот  и  получилось,  что  канцелярия  завода
сельскохозяйственных машин под руководством Хвостика уже не делала  ошибок
(что обычно бывает довольно часто и  поначалу  бывало  и  здесь),  ибо  он
просто-напросто знал  наизусть  и  зрительно  представлял  себе  операции,
комбинации, аппараты и все, что к ним относилось.
   Он  вовсе  не  нуждался  в  уговорах  Мило,  чтобы  уразуметь  все   то
бесспорное, что обличало его домашние обстоятельства.  С  другой  стороны,
для Хвостика характерно было, что  он  так  много  лет  не  стремился  эти
обстоятельства изменить, а под конец примирился с ними и реагировал на них
разве что сердитым взглядом искоса.


   Утром в половине шестого товарный поезд медленно въехал на мост, тонкая
черточка  которого  возвышалась  над  так  называемым  Дунайским   каналом
(некогда  главной  водной  магистралью),  сейчас  утолстившаяся  благодаря
поезду, по горизонтали окаймленному белыми  ватными  клубами  выброшенного
локомотивом пара. На  определенном  месте,  перед  тем  как  остановиться,
паровоз гудел. Сейчас, летом, Хвостик ежедневно слышал этот гудок. Окна  в
его квартире стояли открытыми. В этот час  он  давно  уже  бодрствовал.  В
первый год работы  у  "Клейтона  и  Пауэрса"  это  было  его  единственное
свободное время. Мистер Клейтон  считал  ненужным  начинать  рабочий  день
спозаранку. Его вполне устраивало,  если  служащие  приходили  в  половине
девятого. Только уборщицам полагалось быть на месте к  семи  часам,  чтобы
хорошенько убрать и проветрить помещения. Летом Хвостик рано покидал  свой
нелюбимый дом и отправлялся на прогулку. Обычно сразу же после шести, едва
только Веверка отпирала ворота. Она дружелюбно приветствовала его:
   - Так рано, господин Хвостик?
   И это едва ли не каждое утро.
   Итак, в пять тридцать поезд шел  через  мост  и  дальше  по  виадуку  к
Пратерштерн.
   На лужайках было пустынно. Многие, так же как Хвостик, любили совершать
прогулки еще до начала рабочего дня. Только на манер более благородный: на
ездовых дорожках, слева и справа от Главной аллеи, пряно пахнущее  дубовое
корье брызгало из-под копыт красноватыми крошками.
   Улицы тоже были еще пустынны. Хвостик ходил ведь не  только  в  Пратер.
Тогдашним набережным далеко было до того совершенства, коего они  достигли
за последние два десятилетия. Но появились уже улицы - именно в ту пору, -
застроенные новыми домами. Они еще и  сегодня,  поскольку  фасады  никаким
изменениям не подверглись, отпугивают нас своими украшениями.
   Главная аллея Пратера, прямая как стрела - подзорная труба,  оптический
прицел,  -  идет  между  каштанов  от  Пратерштерн  до   так   называемого
"Увеселительного домика". В то время Хвостик еще не был знаком  с  Харриэт
Клейтон. Красноватые крошки дубового корья  брызгали  из-под  копыт.  Дама
проскакала мимо. Он едва взглянул  на  нее.  Справа  широкая  полоса  воды
просматривалась   меж   старых,   головокружительно   высоких    деревьев,
обступивших луг. Здесь Хвостик  мог  бы  придать  известный  аристократизм
своей  прогулке,  если  не  на  кавалерийский,  то  по  крайней  мере   на
навигационный манер. Но лодочник,  видимо,  еще  спал.  Цветные  кораблики
рядами стояли у безлюдных мостков. Утренний  воздух  был  подернут  легкой
молочной дымкой и насыщен запахами: заболоченный  рукав  канала  слева  от
аллеи распространял студеный влажный аромат, на дорожках валялось  дубовое
корье, и воздух  все  еще  был  напоен  ночным  благоуханием  всевозможных
растений. На обширные луга, уже озаренные дневным светом,  ложилось  бремя
солнечных лучей и вырастало до нестерпимой жары.
   Выйдя на середину проезжей  части,  можно  было  увидеть  желтое  пятно
"Увеселительного домика".
   Павильон в стиле  барокко.  Обитель  бесчисленных  болтливых  попугаев.
Может быть, они тоже жили еще в прошедшем веке.
   Позднее в павильоне сделали кафе-ресторан, там он остался и доныне.
   Водная гладь отступила от аллеи,  но,  правда,  с  правой  стороны  меж
старых деревьев  еще  сохранился  продолговатый  мелкий  пруд.  Хвостик  с
удовольствием ступил на  его  полупесчаный-полузаболоченный  берег.  Утром
комары еще не кусались. Раскидистые  кроны  деревьев,  прохладное  дыхание
взблескивавшей воды, поворот дороги в  густом  кустарнике,  еще  хранившем
ночной холодок, - все это сберегало голубую тень, хотя солнце  стояло  уже
высоко, молочной дымкой притушая скапливавшуюся жару.


   Из этого видно, что он был один как перст, наш горемыка. Да и  какие  у
него были знакомые? Мило. Хвостик знал,  что  Мило  к  нему  привержен,  и
всякий  раз  радовался,  встречаясь  с  ним.  Его  вечные  предостережения
касательно финн, Феверль и англичан, собственно, не трогали Хвостика; он и
не думал избегать Андреаса. И также не проявлял ни малейшей  строптивости,
только реагировал на его речи как-то кисло  и  пассивно.  Вообще-то  он  в
известной степени сдружился кое с кем из своих коллег и даже встречался то
с одним, то с другим. Так как почти  всех  служащих  у  Клейтона  подбирал
Милонич, то они каким-то образом даже внешне смахивали друг  на  друга,  и
это порождало взаимные симпатии,  что  хоть  и  неприметно,  но  постоянно
приносило фирме довольно существенную пользу.
   Утренние прогулки Хвостика, как уже упомянуто, не ограничивались лугами
и лесными зарослями Пратера, он  любил  ходить  и  по  улицам,  иногда  по
ближним, а случалось, и по очень  даже  дальним.  Одна  длинная  улица,  в
большей своей части уже застроенная, шла почти параллельно каналу, который
образовал здесь широкий и плоский изгиб. Хвостик  видел  бледный  утренний
свет, прислонявшийся к длинному ряду побеленных домов, и отдельные окна на
верхних этажах,  уже  освещенные  утренним  солнцем.  Конечно,  не  всегда
выдавалось ясное утро. Да и некоторые из окон постоянно были  в  тени.  На
них даже летом стояло или лежало  что-то  -  для  сохранности.  Бутылки  с
молоком, например. Хвостик любил смотреть на окна во втором этаже углового
дома, там довольно часто менялась декорация (а раз в году,  6  декабря,  в
день святого Николая, на подоконнике стояли детские  башмачки,  в  которые
покровитель всех послушных детей клал какие-нибудь  подарки,  эти  подарки
высовывались из шелковой красной гофрированной бумаги). В это  время  года
Хвостик уже прекращал свои утренние прогулки; разве что после восьми  утра
делал небольшой круг перед  тем,  как  идти  на  работу.  Если  небо  было
пасмурным, свет, словно пыль, ложился на ряды окон. Комнаты в  этих  новых
домах были большие, окна широкие - не то что  в  Адамовом  переулке,  -  и
мутноватый свет достигал даже задней стены.
   Как-то раз Хвостику пришлось уйти  из  конторы  в  11  часов  утра,  он
перешел через мост на другой берег. Там проживал господин доктор Эптингер,
дельный адвокат, представлявший фирму "Клейтон и Пауэрс".
   Сегодня утром он не был в своей конторе, находившейся в центре  города,
не был и в суде, он дожидался дома господина Хвостика,  которого  попросил
зайти. Хвостик впервые был у него.
   Доктор Эптингер занимался и налоговыми делами (в те времена это еще  не
считалось специальностью). Не следует забывать,  что  здесь  речь  идет  о
новой сумме налогов ввиду недавних и очень значительных инвестиций,  иными
словами, о том,  чтобы  незамедлительно  установить  благоприятные  оценки
таковых, то есть исходную точку. Речь шла о выработке наиболее правильного
суждения о пределах возможного, а возможность эта существовала, не угр