этого  и  ждал
(береженого бог бережет), потому что лишь теперь с известной долей бравады
нажал на спусковой крючок. Раздался громоподобный раскатистый  выстрел,  и
видно было, как дробинки, пролетев сквозь крону дерева за окном, ударились
в толстую стену. Ласло, не подозревавший, что из-за его  халатности  ружье
осталось заряженным после недавней утиной охоты, с перепугу и думать забыл
о театральном эффекте, предусматривавшем осечку орудия мщения, но никак не
выстрел.
   - Проклятье! - воскликнул он. - Сейчас примчится привратник. Вы  будете
моим свидетелем, мистер Клейтон, я скажу, что мы не могли иначе  разрядить
ружье, хорошо?
   -  All  right,  -  согласился  Дональд,  и  то,  что  он   сказал   это
по-английски, удивило его самого.
   Уже прозвенел звонок у входа, впрочем, его  едва  было  слышно  в  этой
большой квартире. Ласло пошел-открывать и вскоре привел Андре,  маленького
старичка  с  бритым  лицом  в  бесчисленных   морщинах,   оно   напоминало
потрескавшийся сосуд. Дональд улыбался, держа теперь ружье в руках.
   - Иначе нельзя было, - сказал он по-венгерски, - не станешь же ковырять
патрон каким-нибудь инструментом. А саду мы никакого ущерба не нанесли.  -
С этими словами он полез в жилетный карман и дал привратнику монету в  две
кроны (тогда это еще называлось "гульден"). - За ваш испуг.
   Андре, смеясь, направился к двери.
   - А ежели полиция станет спрашивать, могу  я  сказать,  что  случилось,
ваша милость?
   - Ну, разумеется, - отвечал Путник и, когда старик  ушел,  обратился  к
Дональду: - Останьтесь еще минут на пять, мистер Клейтон, так будет лучше.
   Они молча стояли у  двери  на  террасу.  Дональд  курил  вопреки  своим
привычкам предложенную ему сигару. В конце концов он бросил ее на  садовую
дорожку. Путник протянул ему руку, Дональд взял ее, и после того  как  они
секунду пристально смотрели друг на друга, Ласло сказал:
   - Страшные бывают вещи.
   Дональд коротко пожал протянутую ему руку и, не сказав ни слова,  ушел.
По улице Лигети добрался до центра города  и  пошел  дальше,  весь  словно
набитый чем-то мягким, оглушенный,  почти  ничего  не  слыша  и  не  видя.
Добравшись до своего номера в "Британии", он заказал  виски,  бросился  на
диван и проспал много часов, как после непосильного напряжения.


   Когда Дональд удалился, Ласло не пошел к Марго, а позвонил своему шефу,
господину Месарошу.
   - В конторе, - сказал он среди прочего, -  все  текущие  дела  улажены.
Фройляйн Керменди может дать вам  все  бумаги  на  подпись.  Сейчас  самый
подходящий момент поехать в Бухарест, меня ничто не задерживает.
   - Браво! - заверещал Месарош на другом конце провода. -  Давай,  давай!
Лучше всего сегодня.
   - Ладно, тогда я выеду сегодня ночью.
   Собственно, все они здесь были люди разумные, даже и те, с сапогами для
чардаша.
   Далее - Тибор, к нему он зайдет. Уже с чемоданом.
   Наконец он поднялся к Марго. Теперь на ней был халат.
   - Ты ничего не хочешь сказать?! Ты ничего не хочешь спросить?! Даже про
выстрел?
   - Нет, - ответила она спокойно. - Мне это безразлично. По  мне,  можете
все тут друг друга поубивать!


   "Uno  cum  nuda  coitus  praesumitur"...  [тому,  кто  имел  соитие   с
обнаженной... (лат.)] - гласит римское право. Юридически здесь налицо было
нарушение супружеской верности. Но Ласло оказался  достаточно  порядочным,
чтобы не отрекаться от того, что он знал, и  был  рад-радехонек  пожить  в
Бухаресте, подальше от всего этого. Жену свою он  прекрасно  обеспечил.  К
тому же она была родом из состоятельного дома.
   Она осталась в Будапеште.  И  долгие  годы  еще  поддерживала  связь  с
унтер-офицером Иллеком  из  музея,  который  позднее  стал  там  официалом
[гражданский чин в Австрии], и в подчинении у него был один  служащий.  Но
Иллек остался жить в музее, и таким образом традиция нашей  пары  не  была
нарушена. Это уже третьи "любовные консервы"  -  вспомним  Риту  Бахлер  и
советника земельного суда доктора Кайбла и потом еще  Эмилию  Эрголетти  -
она встречалась нам в ходе нашего повествования. Как раз  самые  важные  в
жизни события человек обычно постигает не сразу. И Дональд, сидя  в  своем
кресле, проворонил Монику.


   После бегства  N_1  (в  Бухарест)  в  соответствии  с  планом  Гергейфи
последовало бегство N_2 (в Мошон). Однако еще до этого Тибор  провел  свое
воскресенье в сапогах, вернее, следует сказать, среди сапог,  ибо  сам  он
при этом сапог не надевал.
   Бегство  N_2   осуществлялось   в   комфортабельнейшей,   приличнейшей,
любезнейшей  форме.  К  отелю  "Британия"  подкатил  огромный  автомобиль,
настоящий катафалк, как сказали бы мы сегодня, но он был широк  и  удобен,
на заднем сиденье свободно разместились три человека, тогда  как  Гергейфи
сел рядом с шофером. Большую часть багажа поместили на крыше. Миновав Мост
Маргит,  они  поехали  на  северо-запад,  по  холмистой,  почти   гористой
венгерской земле, по ее неимоверным дорогам, изрытым  колеями  и  ухабами,
так что наш сморчок Хвостик, сидевший между Дональдом и доктором Харбахом,
подскакивал, как рыбка, выпрыгивающая из воды. На  имперском  шоссе  вдоль
Дуная стало полегче.
   Хвостик, ушей которого достигло эхо случайного  выстрела,  конечно  же,
решил, что Дональд либо потерпел неудачу у госпожи Путник, либо его с  ней
застали. И о том, и о  другом  могло  свидетельствовать  явно  безучастное
поведение молодого главы фирмы, который, казалось, опять  готов  выполнять
функции пресс-папье, против чего Хвостик, принимая во внимание предстоящие
переговоры, никак не мог возражать. Но между  ними  вновь  выросла  стена,
разрушить  которую  удалось  лишь  временно,  на  пути  из  кабачка  Марии
Грюндлинг к Пратеру, возле церкви св.Павла.  Подобные  стены  -  результат
естественного развития, и разговорчивостью их не разрушить, они  вырастают
раньше, чем ты успеешь хоть что-то сказать.
   Они наслаждались поездкой, особенно когда неподалеку от  Коморна  взору
надолго открылась зеркально гладкая  серо-зеленая  поверхность  широченной
реки. Обедали в Дьере, где  тогда  уже  начинала  разрастаться  венгерская
индустрия, в городе не слишком радушном; но тем  не  менее  обед  там  был
отличный. От Дьера оставалось еще около пятидесяти километров до Мошона, и
потому они сразу после черного кофе все сели в машину.


   В Мошоне (впрочем, усадьба находилась довольно далеко от  деревни)  для
Гергейфи был  поистине  сапожный  рай.  Сапоги  появлялись  уже  во  время
торжественной встречи, ибо и справа и слева от больших ворот усадьбы - они
были украшены ветками и лентами цветов венгерского флага -  стояла  группа
молоденьких девушек в национальных костюмах. "Хорошее начало!"  -  подумал
Тибор. А потом у него уже хлопот было не обобраться.
   Глобуш вышел навстречу, истинный глобус  Венгрии.  Он  давно  занимался
верховой ездой и плаванием, чтобы еще больше не  растолстеть,  и  эти  его
старания к тому времени, когда он собрался жениться, выступили  на  первый
план. Но с тех пор эти способствующие здоровью виды спорта  способствовали
и развитию аппетита. И он становился все более глобальным. Можно  было  бы
сказать: уже не гиппопотам (припомним-ка  его  первый  урок  плавания),  а
скорее мастодонт.
   Папаша Гергейфи рядом  с  ним  казался  отточенным  карандашом.  Позади
высыпавшей навстречу гостям прислуги виднелись Фини и Феверль.
   Теперь следует признать и констатировать, что троянские  лошадки  вновь
пустились вскачь, невзирая на пинок, на странице 99. Так уж бывает,  стоит
только один раз с кем-то связаться... Так будем же довольны, что нам  хотя
бы консьержка Веверка не попадется  на  глаза,  для  удаления  которой  из
композиции на странице 107 пришлось затратить немало энергии.


   Дональд снова и снова видел двух этих старых баб всегда вместе и как-то
в шутку спросил, не двойняшки ли они и давно ли живут вместе.
   - Не, не двойняшки, - сказала Феверль (или это была Фини?), - но вместе
уж годов, наверно, тридцать пять, а может, и больше.
   Ответ этот проник глубже, чем сам Дональд ощутил в первую минуту, он не
раз вспоминал его и в последующие дни. То, что здесь сбылось, он  потерял,
то, что здесь было крепким настоящим, для него было  уже  прошлым:  словно
врата второй родины наглухо закрылись за  ним.  Теперь  он  видел  дом  на
Принценалле в Вене как бы извне, с улицы. Он стоял перед воротами парка. А
они были заперты.
   Уже в последние дни в Будапеште для него опять затмился солнечный свет,
и при ходьбе он снова часто терял равновесие. В Мошоне он  предпочитал  по
мере возможности не выходить из своей комнаты,  просторной,  прохладной  и
дышавшей такой пустотой, словно до него здесь никто не жил.
   Потом он узнал, что так оно и было на самом деле.  Именно  эта  комната
для гостей в новом доме была заселена впервые.
   Окна выходили на озеро. Поросшее камышами, оно теряется в знойной  тьме
горизонта, то и дело меняя свое обличье, как все,  на  что  смотрят  тихие
натуры; иным  достаточно  для  этого  привратницкого  дворика  с  политыми
растениями. В сущности, Дональд стал теперь одной из таких тихих натур,  и
уже довольно давно: с тех пор, как на  борту  "Кобры"  -  уходящий  вечер,
сереющее море - немцы часто и звучно играли  на  своих  тромбонах.  И  это
озеро почти так же серело. Птицы уже не летали (один только раз  метрах  в
двадцати от окна промелькнул причудливый - словно в  высоком  воротнике  -
силуэт чомги). И уже не темно-зелеными были непроглядные заросли камыша по
берегам и на  островках,  а  голубоватыми,  и  лишь  много  позже  Дональд
обнаружил, что в этом виноват свет луны, чей покойный лик взошел слева над
озером. В это время лягушачий концерт достиг своей наивысшей точки,  пение
лягушек словно парило над озером.
   От  удара,  полученного  Дональдом  напоследок  в  Будапеште,   остался
глубокий порез, который уже не заживал, словно пораженные  ткани  утратили
свою эластичность. Может, это было вчера, а может, сегодня под  вечер.  Он
не терзался никакими мыслями, что,  как  мы  знаем,  вообще  было  ему  не
свойственно и теперь менее, чем когда-либо. Он вдруг понял, что его  несло
течение, которое иссякало под ним и все-таки  тащило  за  собой,  особенно
сильно с тех пор, как он попытался избавиться от Моники. Теперь  он  опять
выискивал свою старую боль, выбираясь из тенет заблуждения,  и  тем  самым
искал ее самое, и тем самым дорогу к ней. Утром его  как  громом  поразила
мысль - озеро за окном лежало в молочно-яркой дымке зноя, - что  здесь  он
совсем недалеко от Вены. Но ведь предстоял еще Загреб. И это хорошо, очень
хорошо. Никаких преждевременных возвращений с еще не зажившей будапештской
раной.  Покой,  дистанция,  окольный  путь.  Только  так  все  еще   может
обернуться благополучно для него. Должно обернуться и обернется.  Приехать
в Вену слишком поздно - такой опасности не существовало вовсе. Лишь бы  не
слишком рано, поспешности тут не было места.
   Он вздохнул свободнее. Сейчас и потом ему казалось, что грудь его  была
зажата в тиски, затруднявшие дыхание, когда он, проснувшись  на  диване  в
"Британии"  после  многочасового  сна,  внутренним  взором  вновь   увидел
полыхающе-красную полосу на бедрах  Марго,  ярчайший  свет  и  неподвижную
статую словно из него самого выскочившего страха.


   Впрочем, Дональд исправно выполнял  свои  функции  пресс-папье.  Другие
осматривали, оценивали, подсчитывали, и мало-помалу выяснилось,  каких  же
новых машин недостает  в  этом  хозяйстве,  чтобы  сделать  его  настоящим
хозяйством. Дональд верхом объезжал поместье с обоими Гергейфи и  Глобушем
- в распоряжение англичанина были предоставлены верховые лошади и конюх, -
а по  вечерам  договаривающиеся  стороны  поврозь  держали,  так  сказать,
военный совет; Дональд с Хвостиком, то у одного в комнате,  то  у  другого
(обе прекрасные комнаты смотрели на озеро, дальний край  которого  касался
горизонта), и наш сморчок на основе технических данных Дональда  считал  и
высчитывал возможную скидку - в виде исключения - для будапештской  фирмы,
которая давала бы  Гергейфи  право  поставлять  товар  Глобушу  по  весьма
умеренным ценам. Тибор за свою долю вел переговоры с обеими сторонами и  в
известной мере стоял как бы между двумя партиями, так что в конце  концов,
когда все вместе сели за стол переговоров, все  сошло  гладко,  и  каждому
было чем поживиться. Поставки были столь велики, с такими сжатыми  сроками
платежей - почти немедленная кассовая сделка, - что даже завод не  остался
внакладе. В результате Хвостик телеграфировал в  Вену  список  необходимых
для Будапешта поставок.


   Когда со всеми делами было покончено, в поместье устроили  праздник,  в
нем участвовала даже вся прислуга. Столы, лавки, танцевальный круг  -  все
на вольном воздухе, между  озером  и  задней  стороной  той  хозяйственной
постройки, где в просторной мансарде обитали Фини и Феверль.  Все  пестро,
изобилие сапог. В котле на костре готовился рыбный гуляш. Явились цыгане с
повозкой, на которой везли громоздкие инструменты:  цимбалы,  контрабас  и
виолончель.  Стало  серым  озеро,  на  столах  зажгли  свечи   в   садовых
подсвечниках.
   А как же Тибор, что с ним, что он переживает? Изобилие  сапог,  сказали
мы, но сегодня они по большей части облегают ноги мужчин. Он  мог  бы  это
знать, он должен был знать, да он ведь и знал это. И  все-таки  как  уныло
смотреть на  девушек  в  длинных  белых  чулках  и  красных  полусапожках,
доходящих разве что до половины икр. Ведь они  же  не  на  полевые  работы
явились. Парни и девушки из окрестных деревень  приехали  на  изукрашенных
зелеными ветками и пестрыми лентами телегах, с положенными поперек досками
для сидения. Некоторые парни прискакали верхом. По этому случаю на ногах у
них были шпоры.
   На длинных столах в стаканах искрилось вино, и, если на них падал  свет
свечи, вино вспыхивало, точно гигантские капли янтаря  или  крови.  Глобуш
так и светился благожелательством. На маленький господский стол уже подали
рыбный гуляш. Цыгане, наевшись и напившись, встали по местам и взялись  за
инструменты.
   Это была песня, и тихая  песня,  кругом  все  быстро  смолкло.  Цимбалы
врывались за одинокой скрипкой премьера, точно ветер, шумящий в прибрежных
ветлах иди камышах. Аккорда все не было, инструменты  молчали.  Одна  лишь
скрипка поднималась все выше и выше, и  наконец,  когда  высота  ее  звука
дошла до предела, грохнули в едином  штрихе  все  смычковые  и  утонули  в
гулкой глубине контрабаса. Потом, когда заиграли чардаш, в круг вышли пары
одна за одной, и  даже  самые  вольные  па  они  выделывали  с  величайшей
скромностью и степенностью. Настоящий деревенский праздник  с  журчащей  и
буравящей музыкой, и все-таки исполненный достоинства и  благоприличия.  И
так до глубокой ночи.


   Проснувшись наутро и плотно позавтракав,  путешественники  собрались  в
дорогу. После многократных прощаний (в том  числе  с  Фини  и  Феверль)  и
"посошков", которые старик Глобуш самолично поднес отъезжающим  уже  возле
машины, допотопная автоколяска покатила в сторону  Дьера,  где  они  опять
отлично пообедали, чтобы потом без  особой  спешки  своевременно  сесть  в
вагон прямого сообщения до Загреба,  который  прицепляли  к  будапештскому
поезду. Гергейфи, маленький и стройный, как отточенный карандаш, стоял  на
перроне и махал на прощание, когда поезд тронулся.
   Как почти всякий раз с тех пор, как  они  выехали  из  Константинополя,
наши путешественники взяли для себя купе первого класса, а Харбах  оставил
за собою место в соседнем купе, чтобы они все трое могли  прилечь.  Так  и
сейчас  они  погрузились  в  сладкий  послеобеденный  сон.  Им  это   было
необходимо. Пребывание в Мошоне не было  слишком  напряженным  (напрягался
там, собственно, только любитель сапог Гергейфи),  но  все  же  достаточно
богатым впечатлениями, трогательными, даже умилительными, по крайней  мере
для Дональда. В целом состояние их было довольно сносным.
   Поздно вечером они добрались до Загреба и  вскоре  после  превосходного
легкого ужина в отеле легли спать. Уже  за  столон  вследствие  охватившей
всех усталости разговор не клеился.


   Дональд проснулся рано, подошел к окну. То, что он мог отсюда  увидеть,
было для него безымянно: далекая башня (восстановленная, как нам известно,
после ужасного землетрясения 1880 года), а ближе - сплошные сады.
   Итак, здесь пролегал окольный путь, разумный окольный путь.
   Четвертая трубка пропала. Во сне ему казалось, что он все еще может  ее
достать.
   Солнце  за  окном   становилось   все   шире.   Дональд   уже   заранее
предчувствовал темный зной. Глядя в окно, он ощущал легкое  головокружение
и, отойдя от окна, занялся своим туалетом.
   В Слуни  путешествие  должно  было  закончиться,  или,  вернее,  оттуда
начинался обратный путь. Там был поворот окольного пути  в  Вену.  С  этим
хорватским городом у Дональда не было связано никаких представлений.  Отец
неоднократно повторял, скорее даже внушал ему, что туда  непременно  стоит
заглянуть  из-за  прекрасных  водопадов.  Фирма,  с  которой  ему  сегодня
предстояло вести переговоры, имела в Слуни филиал. Здесь, в Загребе, очень
просили и даже настаивали, чтобы фирма  "Клейтон  и  Пауэрс"  как  следует
изучила особые технические условия сельского хозяйства  в  той  местности,
чтобы   затем   по   возможности   соответствующим   образом   перестроить
машиностроительный завод. Итак, задание скорее для  Дональда,  нежели  для
Хвостика.  Здесь,  в  Загребе,  наоборот,   Дональду   достаточно   только
присутствовать в качестве пресс-папье.
   Он побрился, принял душ и натянул на свои длинные ноги свежеотглаженные
серые брюки. Он был уже  совсем  готов,  как  вдруг  его  охватило  острое
нежелание спускаться вниз к завтраку и смотреть, как другие пьют  чай  или
разбивают ложечкой яйца всмятку. Он позвонил и заказал завтрак в номер.
   На подносе лежала еще и почта, так, словно письма только  что  прибыли.
На самом же деле портье вчера просто позабыл вынуть их из ящика и  вручить
приезжим, а Хвостику, такому же сонному, как и Дональд, в голову не пришло
спросить про письма. А вот доктор Харбах, дойдя до  двери  своего  номера,
еще раз спустился вниз и потому получил волнующее  письмо  от  невесты  из
Будапешта в первый же вечер своего прибытия в Загреб.
   На первом конверте Дональд узнал почерк своего отца. На другом -  адрес
был напечатан на машинке. И здесь тоже отправитель не был  обозначен,  что
тогда, заметим вскользь, вообще было не так принято, как в наши дни, после
разгула цензуры. Только англичане остались верны старой традиции и до  сих
пор не пишут на конверте, кто отправитель.
   Роберт писал о всякой всячине, прежде всего выражал радость  по  поводу
столь многочисленных сделок, заключенных  во  время  путешествия.  Дальше,
privatim [в частности (лат.)], намекнул, что  ему  известно  о  "кое-каких
приключениях" Дональда в Будапеште. Гольвицер, мол, тоже об этом упоминал.
   Гольвицер тоже. А кто же до него? Что эта история  достигла  Бухареста,
нам уже известно, а потому и ее дальнейший путь до венской Фихтнергассе не
вызывает удивления. Но тут, без сомнения, надо учитывать  и  прямую  линию
Будапешт - Вена, и  мы  не  ошибемся,  если  исходным  ее  пунктом  сочтем
господина инженера Радингера, промежуточной станцией -  госпожу  Генриетту
Фрелингер и в конце концов дойдем до Моники Бахлер.
   Более непосредственно затрагивал Дональда отеческий или,  если  хотите,
братский совет: подумать о женитьбе, о создании семьи и домашнего очага.
   Далее говорилось, что он, Роберт, и сам намерен жениться второй раз,  к
сему было приложено извещение о его помолвке с фройляйн Моникой  Бахлер  и
предстоящей свадьбе в скором времени.
   Тут Дональд холодной рукой схватил второе письмо, лежавшее на  подносе,
сильно рванул  конверт  и  обнаружил  в  нем  машинописные  строки,  вниз