брасывало
синеватые тени даже в полдневной светлоте и брало верх над жарой.


   В комнате преобладал зеленый цвет. Слева за окном виднелась верхушка  -
правда, не вся - большого  дерева.  Через  неделю  это  была  уже  как  бы
собственная их комната. Так сильно она изменилась. Они это ощущали, но  об
этом не говорили. Воспоминание о том, как  Харриэт  стояла  на  лугу  (еще
раньше она стояла около пруда в венском Пратере), причиняло боль Клейтону.
Теперь он знал, что женился на ней, с самого начала предчувствуя, что  так
будет. Случалось, небо бывало затянуто облаками, свет, точно  серая  пыль,
лежал в уголках окна. Большая комната  была  тогда  вся  заполнена  слабым
светом. В ней стоял письменный стол. Харриэт вечно писала  письма.  Все  у
нее было для этого приспособлено, включая надежно  закрывавшуюся  дорожную
чернильницу. Закрытая она имела форму жокейского кепи  и  была  расчерчена
соответствующими полосками. Клейтон был не в силах писать письма,  Харриэт
же могла писать даже поздно вечером после ужина. Мужу ее иногда  казалось,
что она устроила здесь самую настоящую канцелярию. Писала она  быстро.  За
час четыре, а то и пять писем. В Англию, в Канаду и еще по разным адресам.
Почерк у нее был крупный и прямой, перо явственно  скрипело,  двигаясь  по
сиреневой бумаге. Клейтон лежал на огромном  гнутом  диване.  Они  однажды
написали открытку и Милоничу в Вену.


   Лишь через десять дней супруги двинулись дальше. Хозяин-словенец жалел,
что уезжают гости, которых он всячески обхаживал, так что комфортом, пусть
несколько старомодным, они здесь наслаждались больше, чем  в  каком-нибудь
роскошном отеле.  После  поездки,  не  слишком  долгой,  они  очутились  в
совершенно другой долине, образовавшейся вследствие несколько втиснутой  в
узкое русло реки. Когда после тряской дороги  от  Цетине  до  реки  Кораны
супруги впервые пошли вдоль ее берега, им уяснилось, что неумолчный и  все
нарастающий грохот, наполнявший воздух, не мог исходить от суженного  ложа
реки рядом с ними.
   Слева, за излучиной, река  разливалась  шире.  Но  устье  ее  оказалось
перегороженным белой вертикальной стеною невероятной  высоты,  грохотавшей
теперь уже вблизи от них.
   На мгновение у Клейтона перехватило дыхание, вернее,  ему  стало  вдруг
нечем дышать. Вряд ли ему тогда или позднее  довелось  простейшим  образом
объяснить себе всю мощь впечатления, которое он сейчас испытывал, а именно
что огромные массы воды, которые он доселе видел  лишь  горизонтальными  -
например, во время морских путешествий, - вдруг вздыбятся и стеной встанут
перед ним (во всяком случае, в первые мгновения эта стена  показалась  ему
не только вертикальной, но и монолитной).
   Харриэт молчала. Значит, и ей был ведом страх.
   Наверху у бело-пенного края - нижняя часть водопада была вся в дымке  -
вдруг стали заметны какие-то непонятные детали:  крыши,  мостики,  решетки
или что-то в этом роде, из старого  побуревшего  дерева.  Эти  штуки  там,
наверху, были самым устрашающим в водопаде, но никто не сумел бы  сказать,
почему, собственно.
   Они пошли дальше. Сейчас  грохотало  слева,  потом  за  их  спиной,  но
водопад был уже невидим.


   Водопады   Слуни   -   почти   что    посреди    местечка    Слунь    -
достопримечательность, вернее, венец здешних краев. Нынче они уже  не  те,
говорят даже, что несколько лет как они почти вовсе  исчезли.  Но  в  1877
году развалюхи  еще  торчали  из  пенистых  вод  по  всему  верхнему  краю
водопада, видны были и дорожки, связывавшие  их  с  крохотными  участками,
хижинами и мостиками, не внушавшими особого доверия. Все эти строения  над
водопадом были мельницами, принадлежавшими разным хозяевам.
   Роберт и Харриэт перешли через глубоко зарывшееся в землю русло Кораны,
потом уж  заприметили  мостик  и  словно  бы  очутились  совсем  в  другой
местности. Слуньчица текла издалека по своего рода каменистой  равнине;  и
только здесь они увидели настоящие  воды,  широко  разлившиеся,  бурлящие,
беспокойные, сколько глаз хватал. У самой воды и подальше первые  строения
рынка в Слуни. Ряд мельниц, венчающих водопад,  Харриэт  и  Роберт  теперь
видели с другой стороны на расстоянии шагов эдак двухсот; дальше  взор  их
упирался в пустое пространство. Они, видимо, только  сейчас  поняли,  что,
собственно, представляют собой хижины у кромки водопада. Под острым  углом
оттуда шла другая улица, чуть ли не  к  самой  воде.  Там  стояли  телеги,
груженные мешками; какие-то мужчины снимали эти мешки и через мостик несли
их вдоль водопада. Одни шли  по  пенной  воде  недалеко,  до  третьей  или
четвертой хижины. Другие были еле видны на дальних тропинках.


   Трудно сказать, что из увиденного так глубоко, в  данный  момент  почти
уничтожающе подействовало на Роберта и Харриэт. Водопад не такое уж редкое
явление. Мельницы по его краю, конечно,  курьез,  но  молодые  супруги  не
сумели воспринять их как таковой, а значит,  не  сумели  и  защититься  от
неприятного впечатления. Уже идя домой, они оглянулись на водопады и снова
увидели строения над ними теперь уже совсем маленькими.
   Как обычно, от всего этого вместе  их  потянуло  друг  к  другу,  и  до
экипажа, их поджидавшего, они шли рука об руку вдоль реки и были счастливы
за ужином в гостинице и счастливы у себя в спальне.


   По возвращении с  юга  они  узнали  немаловажные  новости.  Сообщил  их
молодой чете очень старый Клейтон  -  хотя  в  то  время  ему  было  всего
шестьдесят два года. Он еще жил тогда, отец Роберта;  и  жил  даже  весьма
энергично.
   Разговор, из которого они узнали эти новости,  состоялся  на  следующий
день после их приезда в Бриндли-Холл - действительно в холле. После  обеда
они решили посидеть у  обязательного  и  веселящего  душу  камина.  Папаша
Клейтон  неожиданно  сообщил,  что  недавно  побывал  в  Вене,   где   вел
предварительные  переговоры.  Строительство  завода   сельскохозяйственных
машин для  пего  уже  дело  решенное.  Колоссальные  возможности  сбыта  в
некоторых  слабо  развитых  областях  юго-востока  несомненны.  Импорт  из
Англии, причем проблемы транспорта и пошлин тут отнюдь не первенствуют, по
рентабельности никогда не сравнится с производством всего  оборудования  и
необходимых для приведения его в действие локомобилей на месте, то есть  в
самой Австрии. Под конец совсем старый Клейтон объявил, что  уже  приобрел
земельные участки и намерен незамедлительно приступить к  переоборудованию
наличествующих агрегатов и постройке новых. На  первом  месте  сейчас  для
него технология: типы машин должны быть точнейшим образом приспособлены  к
спросу, главное, к спросу в альпийских  странах.  И  наконец,  сын  должен
изучить немецкий, по мере возможности еще и  хорватский  или  какие-нибудь
другие языки этого района и поселиться с Харриэт в Вене. Технология прежде
всего. Он захватил с собой всю необходимую информацию,  так,  чтобы  сразу
можно было приступить к развитию производства. В Вене надо тотчас  открыть
контору, которая будет руководить всеми делами. К сожалению, пока  что  не
удалось  найти  подходящего  человека  для   управления   канцелярией.   С
объявлениями и посредническими бюро он дела иметь не желает.
   - Надо написать Милоничу, - сказала мужу Харриэт.
   Сын объяснил отцу, кто такой Милонич.
   - Очень хорошо, - отвечал старик.


   На основании сказанного легко представить себе, что в  ближайшее  время
многое изменилось, а по истечении полутора лет изменилось и  того  больше.
Завод "Клейтон и Пауэрс" в Вене уже стоял, более того, работал  на  полную
мощность. Старик Клейтон не ошибся. В конторе хозяйничал господин Хвостик.
Деловитый Милонич - разумеется, щедро вознагражденный за свои  старания  -
раздобыл  еще  нескольких  полезных  людей.  Боб  Клейтон  сносно  говорил
по-немецки и брал  уроки  хорватского  у  того  же  неутомимого  Милонича.
Харриэт меж тем ровно через девять месяцев после их приезда в Слунь родила
сына, которого они назвали Дональдом.
   Когда подошло время  расставаться  с  Англией  -  об  этом  расставании
всерьез никто почему-то не думал, - оказалось, что это дело нешуточное,  и
в какой-то день оно стало подступать к сердцу, к сердцу Харриэт  тоже.  Ее
тогдашнее положение все еще позволяло ей ездить  верхом,  итак,  Роберт  и
она, Харриэт, на своем жеребце рыжей масти, много раз  побывали  там,  где
гряда холмов становилась шире, и конь ее скакал по тому же лугу, как  и  в
первый день, когда она увидела Роберта Клейтона.
   Погода стояла не слишком ясная, воздух был теплый,  затянутый  молочным
туманом, так что колокольня на другой стороне  реки  казалась  всего  лишь
тонкой черточкой.


   Дональд Клейтон появился на свет в Вене 10 мая 1878 года, но,  едва  он
достиг школьного возраста, его отвезли в Англию, где  он  и  воспитывался.
Довольно  жестоко  по  отношению  к  Харриэт,  но  старику  Клейтону   эта
жестокость далась без труда. Посещая начальную школу, мальчик жил у  деда.
Закончив ее, он поступил в public school (реальное училище). Однако высшее
техническое заведение он закончил в Вене - немецкий он знал с детства,  за
это время изучил еще и другие языки и  весной  1902  года,  следовательно,
двадцати четырех лет от роду получил диплом инженера-машиностроителя.
   С этого дня Дональд работал на их венском заводе, хорошо  ему  знакомом
по производственной практике во время каникул.
   Теперь отец и сын Клейтоны все более и более походили  друг  на  друга;
чем старше они делались, тем сильнее напоминали две стороны одной  монеты,
таков уж был этот чекан. У Дональда  на  тридцатом  году  поседели  виски,
тогда как у отца, хотя  ему  было  уже  далеко  за  пятьдесят,  волосы  не
изменили цвета. В Англии их звали "Clayton bros.",  что  означало  "братья
Клейтоны". Единственное резкое и явное различие между отцом и  сыном  мало
бросалось в глаза. Дональд унаследовал от матери прямой и плоский  затылок
(впрочем, у нее под модной тогда прической  он  был  почти  незаметен).  У
Роберта затылок был очень выпуклый.
   Харриэт хотя и оставалась  по-прежнему  стройной,  но  рано  постарела.
Первое время она ежедневно ездила верхом в Пратере по Главной  аллее  мимо
того пруда, вернее, лужи меж  старых  деревьев,  к  которой  они  с  мужем
подошли было поздним летом 1877 года, но быстро  оттуда  ретировались,  не
выдержав буйства комаров. Лошадь она там никогда не останавливала. Жеребец
рыжей масти остался в Англии.
   Бр.Клейтоны  старались  по  очереди  бывать  на   венском   заводе   (в
особенности пока старик был еще жив и вел все дела в Англии),  встречались
они разве что на длинной улице, на которой стоял завод, да и то не всегда,
ибо, как сказано, ходили на завод по очереди: один в утренние часы, другой
в послеобеденные, как складывалось. Чаще по  утрам  ходил  отец,  так  как
почту под вечер просматривал сын. Случалось, конечно, что они  бывали  там
одновременно.
   Отчетливо родственный чекан не могли не замечать по утрам без  четверти
восемь и днем в четверть второго и  гимназисты,  которые  в  вышеуказанное
время совершали свой ежедневный путь в гимназию или из гимназии домой. Они
тоже считали за братьев этих двух мужчин, знакомых им только  по  виду,  и
так их и называли. Однако твердый этот чекан неколебимой ценности примерно
в 1910 году воздействовал на четырнадцатилетних  юнцов,  изрядно  изменяя,
можно сказать, революционизируя их сознание.
   Один, сын высокопоставленного  чиновника,  по  фамилии  Кламтач,  начал
первым. "Братья", которых многие гимназисты уже называли  "англичанами"  -
как ни странно, но это они знали, ничего, собственно, о них не зная! - вид
имели самоуверенный и открыли этим юнцам глаза не более и не менее как  на
новый образ жизни, прямой и целеустремленный, до сих пор из-за  их  вечных
драк и потасовок отнюдь не выглядевший солидным и  достойным.  Итак,  юный
господин Кламтач теперь изо дня в день ходил в  гимназию  другой  дорогой,
правда несколько более длинной. Но, чтобы идти по ней, надо  было  вовремя
встать,  а  после  уроков  без  промедления,  без  досужих  разговоров   с
приятелями отправиться домой - в доме Кламтачей обедали всегда в одно и то
же время, и опозданий  к  этому  торжественному  часу  папаша  Кламтач  не
терпел. Зденко  Кламтач  (так  звали  нашего  гимназиста)  хотел  получать
удовольствие от следования  своим  окольным  путем,  то  есть  неторопливо
шагать (как "англичане"), для чего кое-что было нужно, и не так  уж  мало:
не только время, но еще и не наспех совершенный  утренний  туалет,  далее,
чтобы осуществить  замыслы,  -  хорошо  приготовленные  домашние  задания,
теперь-то уж ему не  подобало  что-то  наспех  прочитывать  перед  началом
первого урока или когда учитель уже подымался на кафедру. С каждым днем он
тщательнее и заботливее обдумывал все с вечера; зато  по  утрам  дорога  в
гимназию была уже не такой спешной и не такой  прямой:  это  был  окольный
путь.
   Воздействие, оказываемое, правда, двумя эпохами на гимназиста Кламтача,
вскоре стало расходиться широкими кругами.
   Конечно, окольные пути юного господина фон Кламтача были намечены  так,
что в конце концов он не мог не встречаться с бр.Клейтонами, и притом едва
ли не каждый день; поскольку  теперь  он  держался  нового  маршрута  -  с
упорством,  какое  юность  проявляет  по  пустякам  и  какое,  собственно,
предвосхищает позднейшие и  более  трудные  решения  (словно  жизнь  хочет
пораньше  приучить  нас  к  ним),  -  то  мало-помалу   кое-кто   к   нему
присоединился, возможно, впрочем, что от его все более и более меняющегося
настроения исходила известная сила. Среди тех, что  таким  окольным  путем
выбрались из трясины своей юности на твердую землю с ее  соблазнами,  куда
более опасными, ибо они были  переняты  от  других,  вернее,  получены  из
вторых рук, стояли теперь гимназисты Хериберт фон Васмут  и  Фриц  Хофмок.
Отец первого был начальником департамента в министерстве двора  и  внешних
сношений,  а  старик  Хофмок  -  более  иди  менее  видным  чиновником   в
министерстве финансов.
   Итак, эти три  главных  действующих  лица  по  своему  рождению  хорошо
подходили друг к другу.
   Постепенно стали выявляться и их притязания.
   Здесь, разумеется, не так важно,  что  школьные  успехи  этих  троих  в
течение полугода  стали  весьма  значительны.  Вскоре  они  уже  оказались
лучшими в классе. Но то был лишь кожный покров на обновленном теле.
   Важнее то, что Хериберт, Фриц и Зденко стали в известной мере  ближе  и
приятнее своим родителям. Бунтарство молодых людей, от  которого  страдают
все  те,  кто  считает  недопустимым  обогащать  человечество   бунтарями,
приутихло и наконец как будто и вовсе исчезло. Только Зденко тяжело, почти
что болезненно  пережил  разлуку  с  прежним  своим  душевным  состоянием.
Однажды ночью - чего с ним никогда не бывало - он проснулся и прямо  перед
собою увидел долгое полугодие, словно гладкую стену, побеленную до  самого
угла; за этим углом он и пребывал когда-то - там было его место. Но сейчас
он не в силах был выйти оттуда и словно бы притаился в нише.  В  этот  миг
страх охватил его, и он быстро сел на кровати.
   Никогда эти юноши не говорили о бр.Клейтонах, никогда даже не упоминали
о них, те так и оставались молчаливым явлением на  их  ежедневном  пути  и
одновременно тщательно оберегаемой тайной каждого из  троих,  более  того,
удочкой - хотя никто и не упоминал о ней, -  на  которой  раскачивалось  и
болталось их существование. "Англичане" были строжайшим табу.


   Хвостик не жаждал перемен. Он не менял даже того, что,  по  мнению  его
ровесника и  друга  Андреаса  Милонича,  неотложно  требовало  перемен,  в
особенности с тех пор, как  Йозеф  Хвостик  был  на  пути  к  тому,  чтобы
сделаться в фирме "Клейтон и Пауэрс" чем-то вроде  начальника  канцелярии.
Ибо в этом пункте Хвостик все  же  решился  на  перемену  и  после  долгих
настояний и уговоров Милонича ушел со своего прежнего места.
   Место было, конечно, неплохое, но не перспективное.  В  фирме  Дебресси
"Производство церковной утвари" Хвостик не мог сделаться  чем-то  большим,
чем  он  был  в  свои  неполные  тридцать  лет,  то  есть,  по   существу,
коммерческим директором. Техническая сторона дела его  не  касалась.  Хотя
эта фирма была здесь одной из самых старых и самых крупных по производству
церковной утвари и сувениров - более 365 эстампов с изображениями  святых,
среди них многие пользовавшиеся весьма небольшим спросом,  как,  например,
святой Трифон (10 ноября) или православный святой Смарагд  (8  августа)  и
некоторые другие, - тем не менее помещалась она в тесной лавчонке и  имела
довольно провинциальный характер (чему соответствовала  обстановка,  равно
как и образ действий  служащих),  в  особенности  по  сравнению  с  фирмой
"Клейтон и Пауэрс".
   Тем не менее Хвостик был весьма уместен в фирме Дебресси.  Было  в  нем
что-то если не от священника, то от  пономаря  или  ризничего,  пусть  еле
уловимое, в противоположность большинству  служащих  фирмы  -  у  них  это
выражалось даже в мелких деталях одежды, в широких  галстуках  из  черного
атласа, в простых темных сюртуках или в шляпах, до ужаса похожих на  чепец
служащей старой девы. Помещения фирмы, расположенные  в  первом  этаже,  и
днем-то не были очень светлыми. К тому же в  них  всегда  пахло  едой:  ее
приносили с собою служащие и разогревали на спиртовке. В  конце  концов  в
помещение был проведен газ.
   Итак, Хвостик никакими особенностями в одежде не отличался. Всегда один
и тот же малиновый галстук-самовяз, захватанный и  тусклый.  То  же  самое
можно было сказать о полях  его  жесткой  черной  шляпы.  Резинки  на  его
башмаках давно растянулись и вокруг голеностопного  сустава  торчали,  как
горшки. В такой одежде вид у Хвостика был  жалкий.  Англичанам  -  Роберту
Клейтону  и   нескольким   инженерам,   которые   занимались   техническим
переоборудованием, - это было совершенно безразлично. Все  равно  они  его
ценили.  Он  так  быстро  выучил  английский,  что  это  производило  даже
странноватое впечатление (словно поначалу только прикидывался, что  ничего
не понимает!), а так как благодаря  матери  он  знал  чешский,  то  быстро
усвоил  и  сербскохорватский.  Его  способность  к  языкам  была  поистине
удивительна.  Хвостик  не  закончил  никакого  учебного  заведения,  кроме
коммерческой школы, правда хорошей и солидной.  А  теперь  у  "Клейтона  и
Пауэрса", постоянно пребывая в рабочем рвении,  всегда  второпях,  Хвостик
так и не выбирал времени подумать о своей поношенной и убогой одежде.
   Милонич надеялся, что и в этом отношении  он  сумеет  заставить  своего
друга призадуматься. Однако, как сказано, тот считал другие перемены более
важными и неотложными.
   Даже улица, на которой жил Хвостик,  вызывала  недовольство  Мило  (так
называл его Хвостик, которого последний в свою очередь величал Пепи).  Как
только наступала темнота, в слабо освещенном Адамовом переулке (кто знает,
было это название зловещим или нет?!)  на  тротуаре  появлялись  отдельные
пятна, фигуры совсем неподвижные или чуть-чуть двигавшиеся взад  и  вперед
вдоль ворот своего дома, а не то стоявшие под ними или возле них в тусклом
свете  газового  фонаря.  Прохожими  этих  женщин,  конечно,  нельзя  было
назвать, да им и не нужно  было  такое  название.  Однако  кое  с  кем  из
прохожих они заговаривали. Каждая из них имела свою  комнату  в  одном  из
этих домов, где иной раз кое-что происходило (в таких  случаях  консьержка
получала от уходящего гостя "на чай", так же, впрочем, как и от входящего,
иными словами, двойную порцию чаевых, что было, конечно, много больше, чем
давал один "солидный посетитель"). Дело,  однако,  в  том  -  и  лишь  это
обстоятельство и может пробудить в нас интерес, - что эти дома служили  не
только вышеупомянутым целям (да в переулке  никогда  и  не  бывало  больше
четырех-пяти т