длинные, побуревшие  за  долгие  годы  мельничные  колеса.
Слева уже виднелась деревня со своими домишками.
   В деревне оказался довольно большой постоялый двор.  Зденко  захотелось
поскорее избавиться от лошадей, но знать, что они  напоены  и  накормлены.
Здесь это было вполне возможно; и тотчас же,  увидев  мостки,  ведущие  от
мельницы к мельнице и огороженные крепкими  перилами,  он,  не  колеблясь,
пошел через водопад. Трусом Зденко никогда не был.
   Так же, как и Иво. Они шли вниз, к бушующей воде  и  к  первому  мосту,
который заметили. Парень заботливо следовал  по  пятам  Зденко.  Грохот  и
неистовство  вод  становились  уже  почти  непереносимыми.  Говорить  было
невозможно, разве только кричать. Но они шли молча и  уже  приближались  к
первой мельнице. Она была заперта. В это время года зерно не мололи. Мосты
вели их дальше, не по самому обрыву, но несколько отступя  от  него.  Они,
конечно, не были так узки, как казалось издали. Там и здесь вырубленная  в
скалах дорога  с  перилами,  внешне  вполне  надежными,  вела  по  утесам,
разделявшим водопады. Иво и Зденко шли, стараясь прижиматься к скалам и не
притрагиваясь к деревянным перилам.
   Так они приблизились к середине водопадов, не встретив ни  живой  души.
Могущественным и страшным на  этом  пути  -  грозное  подобие  завесы,  за
которой все свершалось, - была живая сила грохота воды, до  такой  степени
возросшая, еще когда они  шли  только  мимо  первой  мельницы,  что  любой
разговор исключался, разве что крик мог помочь делу, но вскоре шум  достиг
куда большей мощи. Водяная пыль и здесь повсюду вздымалась вверх и  падала
пеленой, увлажняя мостки, под которыми течение в виде толстых змей мчалось
между мельницами, из-за своей  стремительности  оно  выглядело  гладким  и
стеклянно-прозрачным. Шум, казалось, имел множество  положений,  множество
слоев, высоких и пониже, грохот и фырканье, глухой дробный звук и  режущие
ухо брызги, а за всем этим - самое страшное - слышался непрерывный вой.
   Когда Зденко придержал коня и взглянул  на  водопады  в  белой  пене  и
солнечном сиянии, он честно  и  откровенно  признался  себе,  что  ему  не
страшно. Более того, он тотчас же понял, почему страх не коснулся  его.  А
ведь под этот рев и грохот он неминуемо должен  был  шевельнуться  в  нем.
Однако каждый человек знает себя, знает  предел  своих  сил  и  нервов  и,
конечно же, знает, боится он сейчас или нет, как знал это Зденко.  Но  то,
что он в такой внутренней собранности расхаживал здесь, было уже на  грани
возможного, если уж не за этой гранью; это было отпадение, отпадение того,
что в последние дни в Вене стало ему известно - а именно,  что  освещенную
солнцем поверхность он при легком головокружении принимал  за  темную.  Но
когда же настало это отпадение? Сегодня утром? После того галопа по лесной
дороге? Вдруг он с ужасающей  ясностью  почувствовал,  что  переход  здесь
через  водопад  мог  бы   быть   ему   страшен,   если   бы   эта   темная
головокружительная придавленность к земле все  еще  была  в  нем.  Но  она
исчезла. Ярко светясь, блестя  и  сияя,  простиралась  на  солнце  белизна
пенящейся воды. В это мгновение он  ощутил  высокую  уверенность  в  себе,
более того, силу. То, что он видел перед собой, он в то же  время  как  бы
крепко-накрепко держал в руке. Может быть,  Иво  потому  и  улыбался,  что
Зденко сейчас смотрел ему в глаза. Эта улыбка была  ласковой  и  в  то  же
время покорной.
   Чуть поодаль они увидели трех мужчин возле мельницы, которые что-то там
чинили, видно было, как они взмахивали молотками, но удары расслышать было
невозможно; то один, то другой из этих  троих  исчезал  внутри  побуревшей
избушки.  Теперь  показался  еще  и  четвертый,  он  спешил   к   мельнице
сравнительно издалека - с другой стороны водопада.
   Зденко  и  грум,  не  трогаясь   с   места,   смотрели   на   человека,
приближавшегося к ним по мосткам, время от времени он левой рукой опирался
о перила. Когда он был уже шагах в двадцати от работающих  мужчин,  из-под
его левой руки вырвалось что-то вроде палки или  копья,  и  через  секунду
этот обломок перил упал, а вслед за ним рухнул в водопад и Дональд.
   Зденко тотчас же узнал его  в  момент  падения,  может  быть,  по  тому
резкому движению, с  помощью  которого  англичанин  еще  пытался  удержать
равновесие на мокром дощатом настиле.
   Они ринулись вперед, но мужчины возле мельницы, видевшие, как он  упал,
и сейчас смотревшие вниз, удержали их  предостерегающе,  с  мольбой  даже,
подняв вверх указательные пальцы и  непрестанно  повторяя  какое-то  слово
(это было по-хорватски "осторожно, осторожно!",  то  есть  "позор!").  Они
знаками показывали, откуда появился Дональд, и держали  Зденко  за  бедра,
когда он, слегка  перегнувшись  через  перила,  смотрел  вниз,  в  пылящую
водяными брызгами пропасть.
   Там, в нескольких метрах пониже мостков, проложенных по менее наклонной
плоскости, местами поросших мхом и  скользких,  лежал  на  спине  Дональд,
вернее, висел в полной неподвижности, видимо, он за что-то  зацепился  над
бездной. Почти рядом с Дональдом стремительно проносилась  огромная  струя
воды, гладкая, как змея.
   Мужчины между тем быстро вошли в хижину и так же быстро появились вновь
с двумя огромными мотками проволоки. Они  жестом  приказали  обоим  юношам
идти за ними и спешно,  насколько  позволяла  осторожность,  двинулись  по
мокрым мосткам к месту катастрофы.
   Дональд и вправду лежал почти вплотную к воде, там, где она, грохоча  и
воя, низвергалась с высоты двадцати девяти метров.
   Старший, а не младший из троих хорватов, после того как проволока  была
аккуратно размотана, обвязал себя одним концом под мышками и  скрепил  его
так, как это делают скалолазы. Сам он сидел на краю мостков.  Двое  других
закинули проволоку за один из вертикальных столбов, поддерживающих  настил
мостков,  а  частично  и  перила;  сейчас  на  месте  падения  недоставало
несколько  метров  ограждения.  Сидевший  обмотал  конец   второго   куска
проволоки вокруг левого предплечья,  правда  вполне  свободно.  Теперь  он
заскользил вниз, совсем медленно заскользил. Он должен был подойти к  телу
Дональда слева, чтобы обвязать его вторым куском проволоки и таким образом
втащить тело наверх. Правда, никто не знал, за  что  зацепилось  тело  над
самой бездной, возможно, за  какой-то  пустяковый  выступ.  Одно  неверное
движение могло столкнуть его вниз. Надежду вселяло лишь то, что тело  было
неплотно прижато к камням, а руки подняты над головой и закинуты назад.
   Вот старый крестьянин уже повис рядом с Дональдом.
   Зденко смотрел на обоих, укутанный в неистовый шум.
   Он уже привык к нему.
   Во время всей  этой  процедуры  перед  внутренним  взором  юноши  стоял
искаженный силуэт Дональда, когда тот тщился вновь обрести равновесие:  по
этому неуклюжему, как бы замедленному движению, он и опознал англичанина.
   Сейчас, когда продолжался нестерпимый грохот и Зденко целиком  был  под
впечатлением  внезапно  нахлынувших  событий,  Дональд,  отодвинувшись  во
времени, поскользнулся и упал на мостки.  Картина  раздвоилась,  и  теперь
Зденко видел его на улице, где  он  поскользнулся  на  какой-то  фруктовой
кожуре, прощаясь с ним и с Херибертом Васмутом, подраненный - и  эта  рана
была уже неизлечимой - и в таком состоянии отпущенный на  Ближний  Восток,
после того как ему еще напоследок сказали, что,  пока  он  был  в  Англии,
Моника бывала здесь в парке во время теннисных партий. А теперь  он  видел
Дональда Клейтона, споткнувшимся и упавшим в бездну. Обе эти картины  были
как бы выделены скобками, а то, что было  между  ними,  составляло  единое
целое. И это было выразительнее и  неопровержимое,  чем  "Меттерних-клуб",
белая гвоздика в вазе и даже госпожа Генриетта или то, что  наполняло  его
мысли в библиотеке в Ванице, когда он  зачитывался  там  своим  Брантомом.
Зденко словно смотрел на  все  это  в  перевернутый  бинокль.  Но  Дональд
охватывал все, от начала до конца, поскользнувшись как в первый, так и  во
второй раз.
   Храброму старому хорвату там, внизу, и  впрямь  удалось  -  медленно  и
спокойно - подсунуть проволоку под спину Дональда он  связал  ее  узлом  у
него на груди и разогнул уже неподвижные руки. Потом они с силой  потянули
тело наверх, сорваться оно уже не могло.
   Вот  так,  постепенно,  рывками,  возвращался   Дональд   после   своей
рискованной затеи; Зденко и Иво теперь  тоже  тянули  проволоку.  Один  из
двоих крестьян взял на себя  командование.  Дважды,  когда  тело  Дональда
зацеплялось за какую-нибудь зазубрину, к нему подтягивали старика, который
освобождал его. Замена проволоки и ее укрепление совершались с величайшими
предосторожностями. Выше, там, где скала была голой и  скользкой  от  мха,
дело пошло быстрее. Наконец Дональда на  плечах  перенесли  по  мосткам  и
положили на доски,  а  сами  бросились  помогать  спасателю.  Тот,  вконец
измученный,  опустился  на  мостки.  На  Зденко  вид   Дональда   произвел
удручающее впечатление. Глаза  его  были  полузакрыты  и  казались  совсем
закатившимися. Иво  опустился  на  колени  возле  него.  Младший  из  трех
хорватов что-то прошептал ему на ухо.
   - Что он говорит? - спросил Зденко тоже шепотом.
   - Этот человек умер от испуга, - перевел венгр.
   Они несколько раз перевернули недвижное  тело,  на  нем  не  было  даже
царапины, и оно, если не считать нескольких брызг,  оставалось  совершенно
сухим. На спине клетчатого дорожного костюма виднелся  зеленый  извилистый
след мха. Зденко пришло в голову, что у Дональда при себе были сигареты  и
спички, он роздал их всем присутствующим. Старик в полном изнеможении  все
еще сидел на мокром настиле.
   Дональд был мертв. Как только Зденко уразумел этот неопровержимый факт,
ему почудилось, что удар литавры отделил тот отрезок времени,  который  до
этого мига находился как бы в скобках, то есть когда Дональд поскользнулся
на улице в Вене и до его последнего отчаянного движения здесь,  на  мокрых
мостках. На этом все кончилось - это ведь было единственное, что кончилось
действительно, отчетливо и навек, - это  еще  можно  было  бы  удержать  в
памяти, почти телесно, словно укротив и зажав в руке.  И  вновь  вернулось
ощущение, с которым Зденко  так  недавно  бесстрашно  взглянул  на  пенное
пространство, а потом в глаза Иво. Внезапно он заметил,  что  тот  плачет.
Ему это было чуждо. Он  уже  собрал  силы  для  следующего  шага,  который
сделает - он уйдет от самого себя, как бы выйдет из пещеры,  снова  увидит
солнце над пенящейся водой, снова, как впервые, услышит рев и  шум,  опять
увидит мужчин на мостках и распростертый труп.
   Мертвое тело подняли оба молодых хорвата.  Иво  и  Зденко  хотели  тоже
помочь, но те покачали головами и подали им знак стать в хвосте  маленькой
процессии. Проходя мимо того места,  где  теперь  над  пропастью  не  было
перил, старик обследовал столбы, на  которых  они  лежали.  Они,  конечно,
стояли крепко, но плотницкие насечки - в них и были заглублены  жердины  -
оказались изрядно подопревшими, так же, вероятно, это выглядело на  концах
самих жердин, где сырость, а возможно, и вибрация, вызванная напором воды,
вытеснили из паза большой гвоздь.  Однако  осмотрев  следующую  опору,  он
убедился, что там ничего похожего не было. Там  перила  выдержали  бы,  не
дрогнув, самого тяжелого мужчину.
   Они двигались, неся мертвое тело, старик шел сразу же за Иво и  Зденко,
в направлении, противоположном тому, откуда  пришел  Дональд;  младший  из
парней еще до этого успел отнести проволоку обратно на  мельницу.  Парням,
которые с  величайшей  осторожностью  несли  мертвеца,  приходилось  часто
отдыхать.  Так  шли  они  от  мельницы  к  мельнице  (все   эти   мельницы
бездействовали), от мостков к мосткам.  Грохот  воды,  казалось,  поослаб,
стал походить на легкий шум, что стоит в ушах у  спустившегося  с  высокой
горы человека. Еще один, более длинный мост. Потом каменистый берег. Слева
к предмостному укреплению опускалась проезжая луговая дорога.  Перед  ними
был склон, окаймлявший каменное ложе реки. Младший из  крестьян  сразу  же
ушел в деревню, чтобы, как выяснилось позднее,  привести  врача  общины  и
кого-нибудь из ратуши или жандармерии.
   Они опустились  на  колени,  расстегнули  одежду  Дональда,  прослушали
сердце.
   Сомнений больше не было.
   Зденко, сотворив молитву, смотрел на  пенящиеся  водопады,  на  солнце.
Потом взглянул в глаза Иво. Очень возможно, что глаза у Зденко блестели. В
еще влажном взгляде Иво появилось что-то вроде изумления и  испуга,  почти
откровенного ужаса. Зденко отвел  глаза.  С  этой  минуты  он  понял,  что
необходимо владеть собой и скрывать то удивительное  новое  мужество,  что
переполняло  его  именно  перед  лицом  этого  покойника,  ибо  оно   было
оскорбительно для любого свидетеля этого часа, призывавшего к печали.


   Почти одновременно с врачом,  жандармом  и  бургомистром  там,  где  от
проезжей дороги идет тропинка к воде и мосту, появились  гуляющие:  доктор
Харбах и Хвостик.
   Встреча этих трех групп, которые тотчас же  собрались  вокруг  мертвого
тела на  берегу,  как  вокруг  естественного  в  настоящий  момент  центра
внимания (при этом  все  перемешались,  Зденко  и  Хвостик  раньше  других
поздоровались друг с другом, и  Харбах  в  полной  тишине,  как  сторонний
наблюдатель,  сразу  узнал  Зденко),  -   эта   встреча   породила   много
беспорядочной  суеты,  которая  мало-помалу  улеглась,  когда  официальные
представители власти отдали необходимые деловые распоряжения.  После  того
как врач общины, с которым его мюнхенский коллега уже успел познакомиться,
констатировал у Дональда наступление смерти от паралича сердца,  а  не  от
утопления (последнее было совершенно  очевидно),  бургомистр  пригласил  в
ратушу свидетелей несчастного случая, чтобы составить протокол. Оба  врача
вполголоса обсуждали возможность, ввиду полной ясности ситуации,  обойтись
без вскрытия и  необходимость  при  теперешней  жаре  немедленных  мер  по
сохранению тела.  Хвостик  уже  обмолвился,  что  тело  покойного  следует
переправить, и, вероятно, даже в Англию.
   Тем временем явились еще два человека из жандармерии с носилками.
   Зденко отошел на несколько шагов  к  воде.  Шум  водопадов  был  теперь
глубоким и спокойным, отсюда это был уже не рев, не вой и  не  шипение,  а
единый, словно органный звук. Мощное движение воды было постоянным,  гром,
обращенный в себя, приход и уход одновременно, а для человеческого  уха  -
монолит, рядом со звучным покоем которого все становилось мелким.


   Хвостик, миновав село, по мосту перешел через водный  поток.  Дорогу  к
почте ему указали. Тут ему вдруг почудилось, что он понял то, что было ему
непонятно  еще  на  "Кобре"  в  Адриатическом  море:  яркий  возврат  того
неимоверно волнующего времени, тридцать  два  года  назад,  его  тогдашних
усилий, забот и страхов (из-за англичан и двух баб,  что  жили  у  него!).
Что-то от той взволнованности должно было вернуться. Хорошо! Пусть! Так он
думал тогда,  но  что,  собственно,  пусть?  Теперь  это  случилось,  ядро
выскочило из ореха, крепкое ядрышко! Он вошел на  почту  -  дверь  еще  не
успела за ним закрыться - и, чрезвычайно удрученный,  опустил  голову.  За
окошком сидел Мюнстерер. Он сразу узнал Хвостика.
   - Что привело вас в Слунь, господин Хвостик? - спросил он, пожимая  ему
руку.
   - Печальнейший случай, - отвечал Хвостик.
   Но  это  не  соответствовало  истине.  Только  на  почту   его   привел
печальнейший случай.
   - Чем могу служить, господин Хвостик?  -  осведомился  Мюнстерер.  -  Я
сейчас совсем один, все мои служащие ушли обедать, - добавил  он,  как  бы
поясняя и оправдывая царящую здесь тишину.
   - Телеграмма, - сказал Хвостик.
   Он долго смотрел на Мюнстерера,  в  его  переставшее  быть  запутанным,
спокойное лицо, и тут перед ним распутался узел этого последнего времени.