ой и уж обязательно перед каждым заседанием.
   Во время  этих  заседаний  по-немецки  говорить  запрещалось,  немецким
языком пользовались лишь  на  так  называемых  учебных  заседаниях,  иными
словами, совместно читали написанный по-немецки отрывок из Меттерниха.  Но
обсуждали его почему-то по-французски. В последнее время  для  чтения  все
предпочитали переписку канцлера с графиней  Ливен  -  супругой  тогдашнего
русского посла в Лондоне. Переписка  велась  по-французски.  Но  обиходным
языком членов клуба был, однако, английский.
   В том и другом случае Август  приобрел  влияние  и  уважение  в  клубе.
Английский был его родным языком, по-французски же он свободно  говорил  с
детства. Двуязычие типично для той части Канады, откуда был родом  Август.
Французский же и английский языки  троих  действительных  членов  клуба  в
основе  своей  были  результатом  принятого  тогда  в  этих  кругах   Вены
воспитания, даваемого гувернантками, а позднее  дополненного  и  развитого
благодаря чтению, но их знание этих языков было грамматически  стерильным,
ибо все три мальчика с первого  класса  гимназии  выбрали  эти  языки  как
"свободный предмет". Вот тут-то Август и стал для них бесценен. Только  от
него они научились свободно выражать свои мысли как по-французски,  так  и
по-английски.
   Все это подобало членам "Меттерних-клуба". Ведь канцлер был  не  просто
одним из виднейших французских стилистов - французы даже  претендовали  на
то, чтобы сделать его "своим", это доказывается  не  только  перепиской  с
графиней Ливен, в 1909 году изданной в  Париже  господином  Ханото,  но  и
свидетельством  Франца  Грильпарцера,  встретившегося  с  Меттернихом   на
завтраке в Неаполе, где  тот  упросил  поэта  за  черным  кофе  на  память
прочитать ему по-английски целую песнь из нового творения  лорда  Байрона.
(Вот каковы были политики в те времена.)
   Здесь следует упомянуть, что, когда Роберт Клейтон  снова  вознамерился
написать родственникам в Канаду, он счел необходимым узнать, как идут дела
Августа в гимназии. Из самого Августа извлечь что-либо было нелегко, кроме
разве что: "quite well" или "all right", и также он никогда не рассказывал
о школе или о своих соучениках. Но это, конечно, не была безучастность или
бесчувственность, как у Дональда. Скорее его многое забавляло, он смеялся,
пожалуй, не без коварства. Толстый юнец был молчалив, по крайней  мере  на
первый взгляд. Так вот однажды утром Роберт отправился в гимназию.
   Пройдя мост, он оглянулся налево и зашагал по  длинной,  прямой  улице,
подымающейся в гору. Чрезмерно вытянутое школьное здание было, собственно,
двумя зданиями, похожими,  как  близнецы,  с  двумя  большими  подъездами;
первый вел в  педагогическое  училище,  Роберт  решительно  направился  ко
второму. Он знал  этот  дом,  так  как  осенью  приходил  сюда  записывать
Августа. В широких коридорах с выложенными плиткой  полами  сейчас,  когда
шли уроки, было  пусто  и  тихо.  То  из  одного  класса,  то  из  другого
доносились голоса. Он уже шел мимо приемной директора и конференц-зала, но
ему никак не удавалось вспомнить имя классного наставника. Толстый  Август
лишь однажды произнес его. Итак, Клейтон даже не знал, кого ему  спросить.
В этот момент из приемной директора вышел не без некоторой важности рослый
плотный человек в темной форменной куртке с желтыми пуговицами и в  черной
шапочке, по-видимому педель. Роберт,  учтиво  ему  поклонившись,  спросил,
может ли он поговорить с наставником VII "А" класса. (Хорошо он  хоть  это
знал.) Ансбек, так звали секретаря дирекции,  слегка  оторопел,  так  как,
спрашивая преподавателя, все, как правило, называли  фамилию  такового,  и
вдобавок  принято  было  говорить  не  "наставник  класса",  а   "классный
наставник".
   Сейчас, к сожалению,  неприемные  часы,  вежливо,  однако  с  важностью
человека, ведающего куда более серьезными делами, которые, впрочем, ему по
плечу, отвечал Ансбек, но господин учитель Петшенка в настоящее время не в
классе, а в конференц-зале, он немедленно ему доложит.
   - Клейтон, дядя гимназиста Каниша, - подсказал Роберт.
   Но докладывать не понадобилось. Дверь открылась, из нее  вышел  молодой
человек  невысокого  роста.  Ансбек  вполголоса  почтительно  назвал   ему
посетителя и ретировался.
   Доктор Петшенка подошел, они познакомились.
   Клейтон  появился  здесь,  никем  не  вызванный,   в   неурочный   час,
точь-в-точь  как  появлялись  родители  или  родичи  гимназистов,  которым
предстоял провал на экзаменах. Роберт, конечно же, ничего об этом не знал,
не знал он и каким тяжким  крестом  были  эти  родители  (и  ученики)  для
педагогов. Он только  обратил  внимание  на  несколько  сдержанные  манеры
господина учителя. Доктор Петшенка был знающим  филологом  и  превосходным
учителем. Правда, он был  человеком  раздражительным  и,  раздражаясь,  не
краснел, а бледнел. Его ученики давно подметили и  отметили  это  странное
явление. В гимназии циркулировал стишок:

   Всем известен факт занятный -
   С виду Петшенка квадратный.

   Или что-то в этом роде. Значит, тут крылось нечто тревожное.  Профессия
преподавателя гимназии, конечно, преувеличивает некоторые черты характера,
ибо вынуждает человека  ежедневно  сталкиваться  с  тридцатью  или  сорока
другими характерами. Мало есть профессий, где  человек  до  такой  степени
выставлен напоказ.
   Узнав, с кем он имеет дело, доктор  Петшенка  почувствовал  облегчение,
его натянутость несколько ослабла. Но теперь он, видимо, удивился, зачем к
нему пришел Клейтон.
   - Да, мистер Клейтон, - сказал он, - многого я вам  сообщить  не  могу.
Ваш племянник Август, возможно, еще в нынешнем году станет первым учеником
класса, ибо мои коллеги не расходятся со  мной  во  мнении.  Очевидно,  он
всего более предрасположен к точным наукам, во всяком случае,  как  сказал
вчера коллега доктор Травничек, по физике и математике у  него  неизменное
"отлично".  Нельзя  не  отметить  и  его  усердие  в  занятиях  латынью  и
греческим. Одним словом, у педагогов есть все  основания  быть  довольными
этим гимназистом.
   "Ай да толстячок!" - подумал Клейтон.
   - Удивительно, до чего  хорошо  он  владеет  немецким,  -  добавил  еще
Петшенка, - да и с литературой у него все обстоит благополучно, так заявил
на последней конференции наш германист. Помимо всего, мистер Клейтон,  ваш
племянник выказывает еще одно незаурядное дарование.
   Учитель улыбнулся. Это была своеобразная  улыбка,  как  бы  затронувшая
только внешнюю поверхность лица. Он выдавил ее из себя. Это  не  подлежало
сомнению. Улыбка обнажила его верхние резцы.
   - Какое же именно? - спросил Клейтон.
   - Истинный талант в выборе окружения, - отвечал Петшенка. Улыбка  почти
сбежала с  его  лица  и  уже  не  могла  целиком  скрыть  испытываемую  им
неприязнь. - Как в стенах гимназии, на переменах, хочу я  сказать,  так  в
последнее время и на улице, по  дороге  сюда,  поскольку  мне  приходилось
наблюдать, я всегда вижу вашего племянника с верхушкой класса... - (В этом
выражении уже слышалась откровенная ирония.) - Я хочу  сказать,  только  с
лучшими и наиболее перспективными учениками. - (И сейчас не  обошлось  без
иронии.) - Эти молодые люди уже теперь ведут себя как будущие ученые.
   Такая студенческая характеристика безмерно огорчила  бы  членов  клуба,
экстраординарному члену, впрочем, она была бы  не  совсем  понятна.  Но  в
клубе никто ничего о ней не узнал. Ибо Клейтон  ни  словом  не  обмолвился
Августу о своем посещении гимназии. Не преднамеренно и  не  из  каких-либо
педагогических соображений: просто после того, как  он  собрался  с  духом
пойти туда и узнать, как обстоят дела у Августа, он успокоился  и  начисто
об этом позабыл. Дела, кстати сказать весьма  радостные,  в  тот  же  день
отвлекли его:  фирма  "Гольвицер  и  Путник"  из  Бухареста  заказала  ему
четырнадцать  машинных  агрегатов.  Заказ  пришел  с  сегодняшней  почтой.
Дональд в дверях конторы помахал ему письмом, собираясь немедленно  снести
таковое на завод и на склад. Сбыт на  Балканах  возрастал  чуть  ли  не  с
каждым днем. В этот же день дома во время ленча Роберт  и  Дональд  решили
повысить премиальные инженеру Восняку в Белграде, который  сейчас,  как  и
раньше, не жалея сил, работал на них.
   Клейтон, церемонно распрощавшись с доктором Петшенкой, пошел к лестнице
по каменным плитам широкого коридора и в конце его, в рамке  под  стеклом,
увидел большую доску со списком преподавателей гимназии, где были  указаны
их специальности и классы, в которых они работали.  Он  остановился  перед
нею и вскоре уже знал фамилии всех педагогов VII "А" класса. И то дело. По
этой доске он  бы  и  раньше  мог  сориентироваться.  Наверху  стояло  имя
директора.  Он  был  даже  регирунгсрат.  Список,  чрезвычайно   тщательно
выполненный, был написан пером рондо, инициалы - красными чернилами.
   Из близлежащих классов доносились приглушенные голоса.
   Где-то там сидел толстый Август.
   Того, что он, Клейтон, узнал,  было  вполне  достаточно  для  письма  в
Канаду.
   Роберт спустился вниз. Застекленные двери закрылись за ним.  Он  глянул
на потолок вестибюля и заметил весело раскрашенные -  синим  и  красным  -
своды. Ему  понравился  орнамент  из  золотых  крапинок.  Наверное,  перед
началом учебного года этот орнамент освежили и подкрасили. Впрочем,  какое
отношение имел он к успехам Августа в греческом языке  и  в  математике...
Зимний день показался Роберту очень  теплым,  когда  он  уже  стоял  перед
большими школьными воротами на широком и в этом  месте  заасфальтированном
тротуаре. Идя вверх по длинной улице, он этого не заметил; сейчас  он  уже
шел вниз. На другой ее стороне домов не  было,  только  склон,  выложенный
булыжником. Чем ниже спускалась улица, тем выше  становился  склон.  Вдоль
склона тянулась стена, над которой высились деревья  сада.  Клейтон  шагал
вниз, думая о Хильде Харбах и о том, что Дональду следовало бы поухаживать
за кем-нибудь из младших сестер. Идя дальше  по  этой  длинной  улице,  он
вдруг осознал, что направляется к дому, а не в контору.  И  на  первом  же
углу повернул направо.


   Эти мальчики занимались  учением  в  гимназии  точно  так,  как  другие
занимаются  каким-то  своим  делом,  и  едва  ли  хоть   один   из   троих
действительных членов  "Меттерних-клуба"  отдавал  себе  отчет,  что  "оба
англичанина" перевели для них стрелку на такие рельсы, по  которым  они  и
дальше скользили  с  не  меньшей  приятностью  и  удобствами,  разумеется,
бессознательно и поначалу только благодаря чарам, околдовавшим Зденко  фон
Кламтача. До сих пор они учились прилежно  по  той  простой  причине,  что
учиться плохо считалось у них  "неэлегантным".  Не  все  ли  равно,  каким
ключом ты пользуешься, чтобы открыть для себя ту или иную  ситуацию:  лишь
бы этот ключ сработал.
   Спустя некоторое время Роберту Клейтону случайно и как бы между  прочим
уяснилось, что  у  превосходного  учителя  Петшенки  не  все  благополучно
обстояло с молодыми людьми, как он выразился,  приятелями  Августа.  Здесь
была  какая-то  затаенная  обида.   Столь   высокообразованному   человеку
следовало бы платить совсем по-другому. Наш фабрикант  в  таких  делах  не
ошибался.
   Между тем погода оставалась теплой, какою была в тот день, когда Роберт
отправился в гимназию. Но о весне, конечно, еще и речи быть  не  могло.  В
саду все было мокро, черно, серо-зелено. Дональд стоял  у  заднего  фасада
дома - руки в карманах,  плечи  высоко  подняты,  зажав  в  зубах  трубку,
которая торчала почти горизонтально (совсем не так,  как  у  его  отца,  -
такие различия хоть и существенны, но незначительны). Из-за угла показался
привратник, он шел к черному ходу, чтобы спуститься в подвал  и  проверить
котел центрального отопления, устроенного уже несколько  лет  тому  назад.
Котел надо было отрегулировать, по сегодняшней  погоде  он  слишком  жарко
топился.
   Дональд пошел вслед за Брубеком. Он никогда еще не был  там,  внизу.  В
конце узкой лестницы Брубек  открыл  железную  дверь.  На  них  неожиданно
пахнуло жаром. Вообще же здесь было даже уютно. Перед  котельной  -  нечто
вроде кабинета. Под высоко вознесенным окном - стол  и  кресло;  на  столе
газета, на ней очки.
   - А-а, вот они где! - воскликнул Брубек.
   Иногда, возясь с отоплением, он подолгу засиживался  здесь:  надо  было
проследить,  хорошо  ли  все  разогрелось.  По  нынешним  нашим  понятиям,
оборудование  было  очень  уж  устарелое.  Из  "кабинета"  был  проход   в
котельную. Брубек повернул выключатель, вспыхнул свет.  Электропровод  был
заключен в толстый кабель.
   - Отсюда можно пройти еще дальше? - осведомился  Дональд,  указывая  на
вторую железную дверь.
   - Да, - отвечал Брубек, - в погреба. - Он подскочил к двери, открыл  ее
и зажег там свет.
   Дональд заглянул в теплое  темноватое  помещение,  где  слева  высилась
арочная перемычка над коридором, уходившим куда-то вдаль.  Справа  в  углу
стояла громоздкая штука, прикрытая мешковиной.
   - Это старые сушильные печи, - пояснил Брубек,  -  очень  хорошее  было
устройство. Ими и сейчас можно было бы  пользоваться,  они  еще  в  полном
порядке. Надежно сделаны. Но теперь в подвалах центральное отопление. Я  и
летом, случается, пускаю его в ход. Сырость как рукой сняло, а о мокроте и
говорить не приходится. Гляньте-ка, мистер Дональд, это  я  укрепил  здесь
лет тридцать тому назад, когда печи ставили, а они уж сделали  свое  дело.
Сырости и в помине нет.
   Брубек хлопнул рукой по огромному листу бумаги, покрывавшему чуть ли не
всю заднюю стену. Плакат, конечно, давно бы  рассыпался,  будь  здесь  так
сыро, как раньше.
   Дональд обернулся. И тотчас  вспомнил,  вернее,  узнал  изображение  на
плакате: неистово пылающая пасть печи,  высоко  поднятые  руки,  сжатые  в
кулаки, справа и слева растущие из туловища печи; бегущие, рыдающие пары и
пятна плесени. На краткий миг Дональд снова  ощутил  непостижимо  яростное
отвращение,  сразу  признав  это  тем,  чем  оно,  собственно,  и  было  -
воспоминанием о мучительном впечатлении детства. Но  тут  же  опять  забыл
его, Дональд был человеком, воспринимающим лишь  внешний  мир.  В  нем  не
было, если так можно выразиться, внутренней рутины. А  ведь  и  внутренние
случайности надо уметь вовремя схватить за хвост.
   Итак, он сказал еще что-то Брубеку и пошел наверх. Удивительно  было  -
хотя и лежало на поверхности, - что во время обеда (на котором  полагалось
присутствовать и Августу, одетому с иголочки) отец  упомянул  о  коммерции
советнике Гольвицере. Они были приглашены к нему на soiree  [званый  вечер
(франц.)].


   Роберт Клейтон, однако, не смог присутствовать на  вечере  у  коммерции
советника. Он в это время  лежал  в  постели,  чихая,  кашляя  и  ругаясь;
принимал пирамидон, пил виски  без  содовой,  связанный  с  внешним  миром
только воронами пророка Ильи, то есть  Дональдом  и  Хвостиком.  Поскольку
из-за насморка он почти  ничего  не  видел,  то  даже  не  мог  развлечься
чтением; здесь уже в игру вступал Август, по вечерам читавший своему  дяде
отрывки  из  выдающегося  труда  графа  Кромера  "Современный  Египет".  В
результате насморк заполучил не только Август, но и весь "Меттерних-клуб".
Впрочем, Дональд и Хвостик этой участи избегли.
   Дональд подумал было в свою очередь отказаться от посещения Гольвицера,
раз отец вынужден был это сделать, сославшись  на  жестокую  простуду.  Но
Роберт об этом и слышать не хотел. Дональд во что бы то  ни  стало  должен
там появиться. На этом он стоял неколебимо.
   Итак, в назначенный вечер длинная "найт-минерва" снова ждала у подъезда
в слабом свете роскошного фонаря; в тесной  и  голой  прихожей  слуга  уже
помогал Дональду надевать шубу.
   Машина тронулась с легким гудением. С моста Дональд видел далекие огни,
отражающиеся в изгибе канала. Потом она проехала мимо завода, погруженного
в темноту, светилось только одно окно в проходной;  позднее  там,  отдыхая
между своими обходами, сидел ночной сторож.
   Поездка длилась довольно долго, вверх по Вольцайле - подъем, в те  годы
еще высокий, "найт-минерва" взяла легко, - дальше мимо собора, потом через
Грабен, где было  потише,  и,  наконец,  через  Хофбург;  вскоре  они  уже
въехали, если можно так сказать, в открытое море темноты и  простора,  где
фонари попадались лишь изредка. Дональд ощущал сегодня обычно ненавязчивый
запах лавандовой воды, резкий и острый, он пробивался под шубой из  выреза
вечернего костюма там, где крахмальная манишка (какие еще носили  тогда  к
визиткам) немного  топорщилась  на  груди.  Он,  видимо,  налил  многовато
"Аткинсона"  на  белье  и  носовой  платок.  Машина  шла  уже   вверх   по
Мариахильферштрассе: эту часть Вены Дональд почти не знал. Тот, кто всегда
ездит в машине с хорошо знающим местность водителем, сравнительно медленно
узнает город. Дональду был известен, пожалуй, только Пратер  и  тот  район
Вены,  где  находилось  Высшее  техническое  училище   со   всеми   своими
институтами.
   Едва Дональд успел вылезти  из  машины  перед  большой  виллой  с  ярко
освещенными окнами, как почувствовал, что оказался совсем в  другом  мире,
чем мир Харбахов и им подобных. Уже прибытие гостей - карета подъезжала за
каретой, а время от  времени  автомобиль  -  было  шумным  и  фамильярным;
большинство приветствовали  друг  друга  еще  на  улице,  а  в  просторном
вестибюле не стояла та формальная  тишина  introitus  [вступление,  начало
(лат.)],  в  которой  обычно  снимают  пальто   и   шубы,   а,   напротив,
беззаботнейшая болтовня. В первой гостиной гости  здоровались  с  хозяином
дома, смеясь и громко что-то восклицая.
   - Как поживает ваш папенька? - осведомился Гольвицер,  и  Дональд,  уже
заразившийся общей веселостью, со смехом отвечал:
   - Благодарю вас, господин  коммерции  советник,  он  лежит  в  постели,
чихает и огорчается, что ему нельзя быть здесь.
   В  тот  же  момент  Дональд  сообразил,  что   из-за   своей   дурацкой
бесхарактерности опять совершил неловкость -  расхохотался  прямо  в  лицо
Гольвицеру; произошло это в суете и давке веселого  прибытия  гостей.  Ему
сразу не пришло на ум, что для человека в возрасте  Гольвицера,  а  теперь
уже и его отца простуда значит больше, чем для молодого. Так или иначе, но
по лицу коммерции советника прошла тень, когда он настойчиво продолжал:
   - Что же, у вашего папеньки высокая температура?
   - О, нет, -  отвечал  Дональд,  уже  взяв  себя  в  руки.  Его  тут  же
подхватила волна новоприбывших и унесла в  соседние  гостиные;  эту  волну
разделяли только лакеи  с  большими  подносами,  уставленными  бокалами  с
шампанским, более  или  менее  зорко  следившие,  чтобы  все  гости  пили.
Невозможно было хоть на мгновение остаться с пустым бокалом в  руках  или,
боже упаси, вообще без бокала. Лишь досада  на  себя  заставляла  Дональда
пить. Вообще-то он пил вино, разве что следуя светским обычаям, а виски  -
из уважения к отцовским привычкам. Повторяем, досада на себя принудила его
до дна осушить бокал, второй, немедленно очутившийся у него  в  руках,  он
отставил в сторону. С этим Гольвицером всегда было так,  стоило  только  с
ним соприкоснуться,  и  тебя  уже  ждала  неприятность.  Он  вытягивал  из
человека любую слабость, как штопор пробку из бутылки.
   Анфилада гостиных кончилась,  и  перед  Дональдом  неожиданно  открылся
большой зимний сад.
   Инцидент с Гольвицером (а именно так воспринимал вышеописанный разговор
молодой Клейтон) все-таки еще не дал ему  возможности  простейшим  образом
объяснить себе атмосферу этого дома, столь отличную  от  других  известных
ему домов - он почувствовал ее с первого же  мига  прибытия  гостей,  -  а
именно что это дом богатого холостяка, многих приглашавшего  только  из-за
того, что они ему подходили и его развлекали, при этом  он  ровно  никаких
целей не преследовал.  По