по  меньшей  мере  нужна
была другая натура, чем у Ирмы, чтобы использовать его как  эрзац.  Вскоре
она уже полюбила Марго восторженной любовью,  ни  о  чем,  разумеется,  не
догадываясь.
   Итак, одиночество Марго в Будапеште еще усугублялось жизнью вдвоем. Так
как  поведение  Ласло  в  первые  месяцы  брака  не  осталось  тайной  для
Будапешта, то Ирма Руссов считала его за злостного  дурака  и  постоянного
святотатца. Но перед лицом своей святыни она и слова не  решалась  сказать
ему в укор. Когда Марго защищала Ласло, идол Ирмы поднимался до высот, где
уже ощущается аромат святости.
   Здесь, в доме Руссовых, невдалеке от площади Верешмарти, Марго  изучила
венгерский  язык  и  его  основы;  вскоре  Ирма  подвела  ее  к   познанию
национальной  поэзии,  являющейся  наилучшим  учителем  любого  языка.  По
одному-единственному произведению она изучила интонацию,  познала  нюансы,
свойственные только венгерскому языку, то есть то, что не может воссоздать
никакой перевод. Андраш Ади тогда еще был  никому  не  ведом,  но  высокая
башня -  Шандор  Петефи  -  давно  уже  стояла,  видимая  отовсюду.  Марго
научилась декламировать некоторые его стихи и  то  и  дело  повторяла  их,
покуда они не зазвучали совсем свободно - играючи не срывались с ее языка.
   В тот вечер, когда она сидела с Гергейфи и Ласло, при каком-то  обороте
разговора с ее уст вдруг легко  и  свободно  сорвалось  начало  одного  из
длинных стихотворений Петефи, под названием "В конце сентября",  оно  было
впервые переведено на немецкий в самом начале нашего  века  достопочтенным
доктором Францем Бубеником из Вены.

   Цветы по садам доцветают в долине,
   И в зелени тополь еще под окном,
   Но вот и предвестье зимы и унынья -
   Гора в покрывале своем снеговом.
   И в сердце моем еще полдень весенний
   И лета горячего жар и краса,
   Но иней безвременного поседенья
   Закрался уже и в мои волоса
   [перевод Б.Пастернака].

   Когда она, за своей лиловой световой стеной, прочитала вслух эти стихи,
все  внимание  собравшихся  перенеслось  на  нее.   Венгр,   даже   чуждый
литературе, знает и любит своих поэтов,  они  ему  представляются  главной
национальной гордостью. Бурная тоска, пронизавшая эти стихи,  непостижимым
образом соединила молодых людей. Гергейфи, при всей своей выдержке, уже не
сопротивлялся Марго.


   Впрочем, это ему не  помешало  там  же,  на  улице  Лигети,  настойчиво
выказывать внимание прелестной белокурой горничной Марике, после того  как
он преуспел и  установил  с  ней  контакт  во  время  обеда,  который  она
подавала.
   Он  тогда  сразу  подумал,  что  эта  девушка   будет   выглядеть   еще
очаровательнее в короткой юбочке и сапожках. Сапожки вообще сводили Тибора
с ума, они, так сказать, постоянно присутствовали в самых сладких и тайных
его грезах. Калигула да и только. В этом  мы  еще  убедимся.  Неловким  он
никогда не был, не был и сегодня. К  тому  же  у  него  имелись  увесистые
серебряные монеты достоинством в пять крон,  отлично  приспособленные  для
щедрых чаевых, а как они справлялись с этой ролью, мы уже  знаем.  В  свое
время Хвостик, инспирированный Мюнстерером, с  их  помощью  подчинил  себе
Венидопплершу (как это произошло, нам не вполне ясно, но ведь произошло, и
тут уж ничего не  поделаешь).  Впрочем,  щедрость  Гергейфи  проявил  лишь
уходя, уже в передней, после того как  в  комнатах  простился  с  Марго  и
Ласло; последний был  достаточно  близок  с  ним,  чтобы  торжественно  не
провожать его до дверей. К тому же слишком  ленив  и,  в-третьих,  изрядно
подвыпил. Таким образом Тибору удалось быстро все устроить, свою  лепту  и
карточку с номером телефона всунуть в открытую  маленькую  ладошку.  Засим
последовал поцелуй. Дела быстро пошли на лад, и надо  сказать,  дальнейшее
тоже! Ибо с этого дня Марика  начала  новую  жизнь,  которая  среди  всего
прочего включила в себя и знакомство с "шампанскими заведениями" Будапешта
(второстепенными).
   Итак, это началось на улице Лигети, и мы видим, что для этого  -  между
Петефи и Марго -  еще  осталось  достаточно  места.  Простор  для  озорных
проделок находится не только в маленькой хижине, но и между двумя взмахами
ресниц  или  между  губами  и  краешком  бокала.  Но  дерзость  все  равно
оставалась дерзостью.
   И все-таки она как-то сошла  на  нет,  эта  дерзость.  Она  не  умалила
глубины впечатления,  весь  вечер  производимого  Марго  на  Тибора.  Часы
летели, но выдавались мгновения, непривычно  долго  тянувшиеся,  и  в  эти
мгновения  им  овладевало  противоестественное  желание  (как   последняя,
наивысшая, самая крайняя из всех его возможностей)  влюбиться  в  Марго  -
наперекор всем ужасам, которые это ему сулило, - а не  в  какую-то  Марику
(пока еще без сапожек, но где-то они уже маячили).


   Он  поздно  ушел,  поначалу,  правда,  еще  думая  о  девушке,  немного
отяжелевший от вина, и не сел в  поезд  подземки,  чтобы  ехать  к  центру
города, недалекому отсюда, а пошел пешком.
   У Октогона, в разостлавшейся темноте, равномерно подчеркнутой  дуговыми
фонарями, в нем все же поднялось сомнение,  казалось  готовое  охватить  и
затопить весь этот только что прожитой вечер. Тибор Гергейфи, конечно,  не
принадлежал к тем, кого называют интеллигентами. Теперь он  вполне  усвоил
постоянные переходы из одной крайности в другую -  в  них  свершается  все
наше мышление, неизменно живое и опережающее время. Раз  уж  у  Тибора  не
было образования, он заменял  его  чем-то  вроде  диалектики.  И  все  это
проделывал живо и энергично. Эта энергия принудила  его  признаться  себе,
что на его стороне скорее были теория и фантазия, когда он  порекомендовал
Ласло  единственно  возможное  -  поскорее  уехать  в  Бухарест.   Сейчас,
поскольку нагляднее стала  подлинная  значимость  вещей,  его  собственная
рекомендация - как бы она ни была благоразумна - показалась  ему  попросту
наивной.
   Но как же это остаться? Вся ситуация, отягощенная бременем,  непременно
тайным и анонимным и в то же время постоянно давившим  на  жизненный  нерв
Ласло, не могла привести ни к чему, кроме ужасного конца, и чем дольше  бы
это продлилось, тем ужаснее стал бы конец, ибо возникли бы новые  иллюзии,
неизбежные, чтобы  сделать  хоть  как-то  выносимой  такую  жизнь.  Ничего
другого от разговоров Ласло о  "покорении"  Марго  ждать  не  приходилось.
Внутреннее его убеждение требовало бегства. Он самостоятельно и совершенно
неожиданно там, за Швабенбергом, сделал открытие: что его дядя  в  Румынии
готов в любой день принять его в свое бухарестское предприятие.
   Гергейфи остановился. Он давно уже дошел до проспекта Андраши. В данную
минуту необходимо было многое уяснить себе,  заново  решить,  как  следует
себя держать, понять - сейчас, перейдя границу, - попал  ли  он  в  полосу
тумана,  приняв  это  приглашение  на  сегодняшний  вечер.  (А  что   ему,
собственно, оставалось делать? Но нет! Ласло ведь заранее  тайком  спросил
его, и ему ничего не стоило решительно отказаться от приглашения!)  Полоса
тумана. В чем  тут  было  дело?  В  той  странной  власти,  которую  Марго
приобрела над Ласло, над ним, над обоими. Необходимо было стряхнуть с себя
эту власть, забыть о ней!
   Такое намерение тяжело нависло над ним, но как его осуществить, он  так
и не придумал. Сейчас ему больше всего хотелось чашку кофе,  залить  вино.
Так живо заинтересован в судьбе другого был Тибор Гергейфи, что сонливость
и вялость с него как рукой  сняло.  В  этом  мы  усматриваем  удивительные
свойства его натуры.
   Одолеваемый тяжелыми мыслями о Марго, Гергейфи наконец  огляделся.  Он,
как оказалось, стоял у  монумента,  находившегося  немного  в  стороне  от
широкого бульвара. Монумент изображал человека,  скрывшего  свое  лицо  за
приподнятым плащом: то был безымянный летописец короля Белы IV, венгерский
историк XIII столетия.


   Тетушка  Ада  Вукович  вдруг  перестала  шагать  по  Вене  и  засела  в
"Империале" в своем номере. Кламтачи были этим очень  обеспокоены.  Но  их
домашний врач, доктор Феликс  Гевиннер,  немедленно  приглашенный  к  ней,
сказал, проконсультировавшись еще и с невропатологом,  которого  привел  с
собой, что  это  сущие  пустяки.  Люмбаго,  "прострел",  как  это  принято
называть в просторечии. Славная тетушка слишком много  бегает  по  городу,
она не привыкла к быстрой ходьбе по твердым мостовым, к тому  же  она  при
этом потела и, видимо, схватила простуду. Когда  она  уже  сможет  кое-как
передвигаться - а прописанные ей втирания быстро  этому  поспособствуют  -
лучше всего  ей  отправиться  домой,  в  деревню,  там  она  скоро  совсем
поправится.
   Так оно и вышло. Но для  переезда  она  была  еще  слишком  беспомощна.
Кто-то должен был ее сопровождать. А так далеко погоня за наследством  все
же не заходила. К тому же тщедушная Эжени не смогла бы управиться с весьма
корпулентной дамой, скажем, при посадке в вагон. Начальник же департамента
безвыходно сидел в присутствии. Поручение это было  возложено  на  Зденко;
уже приближалась троица, а следовательно, и каникулы. В общем-то,  он  был
доволен: таким образом ему удастся  разведать  места,  где  ему  предстоит
провести лето.
   Когда в троицын день он ехал с  теткой  через  Земмеринг  (в  Вене  при
посадке в вагон, конечно же, помогали родители и горничная),  госпожа  фон
Вукович пожелала пойти в вагон-ресторан, что и  было  сделано  без  особых
усилий. После сытного обеда, во время которого она, можно  сказать,  почти
одна выпила бутылку красного вина, к черному кофе  еще  заказала  изрядную
толику коньячку, тут уж и Зденко нельзя было отказаться.
   Одним словом, он убедился, что она выпивоха, и тем самым лучше уразумел
ее   недомогания.    Коньяк    вряд    ли    можно    рассматривать    как
противоревматическое  средство,  к  тому  же   она,   возможно,   не   так
злоупотребляла им в присутствии родителей Зденко, а врачи были  достаточно
деликатны. Наконец тетушке Аде такое воздержание, видимо, наскучило, и она
опять стала прикладываться к бутылочке.
   Зденко по непонятной причине симпатизировал этой ее страсти, не потому,
что  сам  был  охоч  до  подобных  противоревматических  средств.  Но   он
чувствовал, что на этой почве с ней проще будет  столковаться  без  особых
тягот и хитростей. Вдобавок  пьяницы  всегда  гуманнее  трезвенников.  Они
охотнее вступают в разговоры, а если уж они не в  состоянии  говорить,  то
это еще лучше.
   Уже сейчас, когда озаренные  солнцем  дали  и  утесы  на  земмерингском
участке дороги сменялись, мелькая в больших, слегка  покачивающихся  окнах
вагона-ресторана, исчезла некая тревога из-за этой  тетушки,  которую  еще
несколько минут тому назад ощущал Зденко. Теперь он, что и  говорить,  все
видел правильно; ибо позднее  в  Ванице  в  течение  нескольких  дней  его
пребывания там она оставалась невидимой, и лакей  подавал  обеды  и  ужины
молодому господину, восседавшему за столом в полном одиночестве.
   А сейчас, доставив тетушку из вагона-ресторана в купе (захватив  еще  и
маленькую плоскую флягу), Зденко, а вместе с ним и старая дама  уснули  на
своих удобных, мягких сиденьях. Юноше были непривычны, даже в малых дозах,
противоревматические средства.


   В  Константинополе  -  вход  в  знаменитую  гавань  пассажиры  "Кобры",
собравшиеся в носовой части судна, встретили при самой пасмурной погоде  -
к обоим нашим путешественникам, с их согласия, разумеется, примкнул доктор
Харбах, так как они собирались в Будапешт; там жили Руссовы,  и  для  него
это было наиболее привлекательным  моментом.  Покуда  оба  наши  господина
занимались своими делами, он фланировал по городу. Главной целью был тогда
Бухарест. Там они целый ряд дней провели, так сказать, в духе  Гольвицера;
доктор  Харбах  столовался   в   роскошнейших   ресторанах,   где   гостям
предлагалось  сначала  одобрить  мясо  или  рыбу  в  сыром   виде,   затем
посмотреть, как их жарят на противне.
   Весьма характерно для данной  ситуации,  что  Хвостик  -  так  сказать,
искоса поглядывая на Дональда, - охотно видел врача в его  обществе,  даже
независимо от того, что разговоры с доктором  Харбахом  открыли  для  него
много нового, а познавать, учиться хотел всегда наш Пепи, основное  в  его
жизни было воспринимать. Кстати говоря, и врач уже кое-что знал о  молодом
англичанине, хотя при выходе из Бейрутской гавани он не заметил,  как  тот
сунул в рот обгоревшую спичку вместо трубки,  но  заметил,  как  испуганно
взглянула на Дональда старуха Крулов.
   Белград,  где  они  закончили  свои  дела  с  генеральным   директором,
инженером Восняком, принес Хвостику известное облегчение. Здесь наконец он
мог высказать все, что касалось бр.Клейтонов, а значит, и  его  самого.  В
прохладной задней комнате конторы Мило в отеле  на  улице  Короля  Милана,
где, само собой разумеется, они  жили  все  трое,  было  выпито  несколько
бокалов  вина,  и,  как  это  ни  странно,  под  влиянием  чужого  воздуха
Хвостикова сдержанность несколько  поубавилась.  Так  Мило  узнал,  как  в
действительности обстоят дела сейчас, после того как занавес опустился.
   Его точка зрения осталась незыблемой: поменьше  осложнений  и  побольше
пользы для Пепи. Прежде всего он порекомендовал: никакого вмешательства  -
это, конечно, само собой разумелось - и  еще  добавил,  что  состояние,  в
каком  находится  Дональд,  таит  в  себе  бесчисленные  неожиданности   и
опасности;  Хвостику  следует  быть  начеку,  не  обманываться  гладкой  и
спокойной  поверхностью.  Надо  полагать,  Мило  видел,   что   под   этой
поверхностью творится.
   После этих поучений дней за десять до троицы они прибыли в  Будапешт  и
остановились в "Британии". Доктор Харбах тотчас же отправился к  Руссовым,
тогда как Дональд и Хвостик продолжали деятельность dans la meme branche и
кстати познакомились с Путником и  Гергейфи,  с  которыми  им  не  удалось
встретиться в прошлое свое пребывание здесь.
   Что касается этого Гергейфи, то уже пора спросить, кто он,  собственно,
такой, независимо от его  непосредственного  и  весьма  живого  участия  в
судьбе Ласло? Когда он наконец вышел из долгого  оцепенения  на  проспекте
Андраши перед памятником безымянному королевскому  летописцу,  он  пересек
широченную улицу и на другой стороне вошел в большое кафе, почти столь  же
пустынное, как и улица, видимо уже закрывавшееся. Но он еще  успел  выпить
кофе. Винные пары улетучились. Он этого хотел. Тибор опять собрался в путь
на улицу Дербентеи, где  у  него  была  маленькая,  но  весьма  элегантная
квартирка.
   Он теперь стал очень похож на своего отца: тонкой  фигуркой,  походкой,
худощавым лицом с резкими чертами. Даже пристрастие  к  крепким  духам  он
делил с управляющим старика  Глобуша,  такое  пристрастие  было  несколько
неожиданно в столь экономном субъекте. Но Венгрия - это не Верхняя Австрия
и не Нижняя Бавария. Тибор и наездником был превосходным, совсем как отец.
   После долгих лет он однажды снова приехал в Мошон погостить у отца.  На
сей раз его обслуживали и баловали две  старые  женщины.  Когда  они  были
помоложе, он их едва замечал. Теперь они пришлись ему очень по вкусу своим
добродушием и незлобивостью, и он спросил старика, откуда они, собственно,
взялись.
   - С улицы, - отвечал папаша Гергейфи, - бывшие потаскухи из Вены.
   Лишь много позднее оказалось, что эта лаконичная справка  стала  играть
известную роль в духовном хозяйстве Тибора Гергейфи: она  была  веществом,
растворяющим его скепсис, который укладывался в  одну-единственную  фразу:
"Если в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет". Приблизительно так.


   В самом деле,  если  бы  он  мог  незаметно  сопровождать  Марго  в  ее
прогулках, это нашло бы свое подтверждение.
   Например, в музей римских древностей за Швабенбергом.
   Высокоцивилизованные  люди  во  все  времена  пользовались  не   только
комфортом  (как  то  доказывает  элегантная  римская  ванная   комната   в
Альтенбургском музее в Германии), но и множеством всяких излишеств, и  это
вызывает куда больший интерес, чем великие творения прошлого, ибо это  нам
ближе. Тогда,  как  и  нынче,  существовала  целая  армия  людей,  которые
выдумывали эти мелочи, производили их и  распространяли  среди  населения.
Древность   в   определенных   областях   жизни    была    на    удивление
необременительной (если не была до ужаса непристойной),  ведь  сохранились
бесчисленные статуэтки,  которые  сегодня  вряд  ли  кто  решится  открыто
поставить у  себя  в  комнате,  так  великолепно  они  сработаны.  Границы
допустимого у нас значительно сузились. Кажется, у римлян (и у  римлянок?)
излюбленной  игрушкой   была   крошечных   размеров   обезьянка,   которая
развлекается  на  свой,  обезьяний  лад;  существовали   даже   движущиеся
статуэтки такого рода.
   В музее за Швабенбергом подобные предметы были  размещены  в  отдельной
маленькой комнате, туда допускались только мужчины,  если  собрание  музея
осматривала  компания,  куда  входили  лица  обоего  пола.  Как  вел  себя
смотритель, статный мужчина, бывший  фельдфебель,  если  приходили  только
дамы, было неизвестно. Марго, во всяком случае, являлась одна. Так что  ей
очень быстро и неоднократно представлялась возможность осмотреть  все  без
исключения экспонаты.
   Поэтому Гергейфи долго еще был не прав со своей абсурдной тезой:  "Если
в чем-то не везет, значит, ни в чем не повезет".


   Руссовы немедленно дали большой ужин, в известной степени  для  доктора
Харбаха и приехавших с ним господ, но в то же время и для la meme branche;
так или иначе, были приглашены Путники и Тибор.
   Между тем стало очень жарко, и в столовой у  Руссовых  работало  четыре
вентилятора и распылитель хвойного экстракта.
   Это было  поистине  благодеянием.  Разумеется,  Хвостик  и  Дональд  не
явились сюда потными, прямо из конторы, а успели переодеться в  "Британии"
и даже принять душ. Когда они спустились вниз, в холле гостиницы уже сидел
доктор Харбах, такой же освеженный и в вечернем костюме.
   Дональду все еще казалось, что глаза ему застилает пелена знойной  тьмы
этих дней, она не исчезала и, точно паутина, закрывала лицо. Он чувствовал
ее даже под душем, между собою  и  белой  кафельной  стеной.  Это  рождало
ощущение неловкости, замаскированности  полосы  обеспечения,  как  говорят
военные, и, может быть, даже легкое головокружение.
   После недолгой поездки в машине они попали в дом к  Руссовым,  где,  по
счастью, было прохладно.
   В этом своем более  или  менее  сносном,  хотя  все  еще  затуманенном,
состоянии Дональд впервые увидел госпожу Марго Путник, сестру la reine.
   Гергейфи - смокинг среди прочих смокингов - стоял рядом, когда Дональда
представили  госпоже  Путник  в  гостиной,  столь  же  прохладной,  как  и
столовая, двери которой были еще закрыты.
   В Тиборе вновь вовсю взыграло то его специфическое желание  все  видеть
насквозь, если можно так сказать: жажда во  все  проникнуть.  Дональд  был
ярко  освещен  люстрой.  Но  Марго  стояла,  как  бы  отступя   за   стену
приглушенного света, в топазовом луче торшера. И все-таки Гергейфи заметил
в  ее  лице  -  которое  он  обычно,  не  считая  тех  минут,  когда   она
декламировала стихи Петефи, привык видеть как  наглухо  закрытое  ставнями
окно, - вспышку, увидел словно сквозь щель, но у нее  это  было  как  знак
пробуждения - в момент, когда она увидела Дональда.
   И тут Тибору окончательно уяснился тот единственно возможный для  Ласло
путь к свободе, то есть в Бухарест.
   Сразу же все стерлось и заслонилось тем внешним, что примешалось  сюда.
Доктор Харбах, с которым знакомили гостей,  Ирма  Руссов,  с  бокалами  на
подносе, изысканные старички Руссовы, заговорившие  с  Тибором.  А  вскоре
открылись и широкие двери столовой.
   Как прежде рядом с la reine, так и теперь Дональд сидел с  ее  сестрой,
но не залитый со всех сторон  роскошеством  света.  П