немецкого языка позаботились уже в Монреале,  ведь  там  он  учился  не  в
обычном реальном училище, а в  таком,  где  преподавались  еще  и  древние
языки.  Поэтому  в  Вене  ему  пришлось  бы  поступать  в  так  называемую
"гуманитарную гимназию". Боб Клейтон знал  понаслышке,  что  требования  в
австрийских учебных заведениях такого рода были достаточно высокими,  и  в
письмах старался внушить это родителям  Августа;  но  те  успокаивали  его
сообщениями, что мальчик учится превосходно. Тем  не  менее  по  окончании
гимназии ему, несмотря  на  австрийский  аттестат  зрелости,  пришлось  бы
сдавать дополнительный экзамен,  ибо  только  выпускники  реальных  училищ
могли поступать в Высшее техническое без такового. Подготовить  Августа  к
этому и дать ему полезные советы должен был Дональд, у него имелся немалый
опыт. Но так или иначе, а на заводе через  шесть  лет  будет  помощник  из
своей семьи.
   Хорошо. Осенью Август должен приехать. Боб Клейтон выбил трубку и сунул
ее в боковой карман своей куртки. Пора домой. Кэт ждет его  с  обедом.  Он
покинул кабинет с коричневыми панелями и через  холл  прошел  на  площадку
перед домом.
   Садовник привел ему  лошадь.  Подпруга  была  уже  затянута.  Несколько
мгновений, покуда лошадь делала первые шаги, разрывая тишину, как и всегда
царившую в Помп-Хаусе, Клейтон размышлял,  нет  ли  другой  дороги,  чтобы
выехать на шоссе, кроме тропинки, ведущей через луг на вершину  холма.  Он
уже собрался придержать лошадь, бодро стремившуюся вперед. Но, увы, другой
дороги не было. Клейтон дал лошади шенкеля и галопом проскакал до поворота
направо.


   Клейтоны  укоренились  в  венском  обществе,  разумеется,   не   только
благодаря гольфу,  но  в  значительно  большей  степени  благодаря  своему
предприятию. Ведь с самого  начала  они  стали  клиентами  и  покупателями
многих крупных фирм, назовем  в  первую  очередь  сталелитейные  заводы  в
Тернице, заводы по изготовлению винтов и  резцов  в  Нижней  Австрии  и  в
Штирии, не говоря уж о крупных строительных фирмах, которые с первых  дней
с ними  сотрудничали.  Еще  более  оживленные  контакты  сумел  установить
Дональд за годы своего пребывания в Высшем техническом  училище.  Все  эти
дороги вели в вышеупомянутое светское общество. Дональд вскоре был  избран
в комитет "Танцевальных вечеров для инженеров  и  техников",  а  некоторое
время спустя и  в  другое  подобное  объединение  крупных  промышленников,
содействующее устройству балов, знаменитых еще и тем, что на пышных бюстах
хозяек бала блистали целые коллекции  драгоценных  камней,  никак  друг  с
другом не сочетавшихся, что приводило публику в больший трепет, чем  самые
бюсты.
   Между  тем  различные  круги  венского  общества  не  были  строго  или
демонстративно отдалены один от другого. Отдаленность была скорее скрытой,
хотя и весьма определенной. Крупных чиновников, давно уже смешивавшихся со
знатью, весьма привлекала блистательная роскошь больших и  богатых  домов,
ровно как  и  великолепные  празднества  знати.  Ведь  отцы  и  начальники
департаментов, в конце концов, ничего не имели  против,  если  их  сыновья
брали в жены девиц из этих домов и обеспечивали себе кормушку, куда  более
обильную, чем та, у которой им предстояло бы простоять всю жизнь, и к тому
же богато украшенную и связанную с представительскими обязанностями.
   Такие отцы, начальники департаментов, мелькали  то  тут,  то  там.  Они
старались налаживать контакты из-за своих совсем еще юных отпрысков, чтобы
с возрастом те сразу попали в нужные круги и  без  промедления  встали  на
ноги.
   Холл виллы Клейтонов по-прежнему  освещался  тускло,  притушенно,  хотя
теперь  туда  уже  было  проведено  электричество.  Здесь,  олицетворенная
стоячими лампами на  высоких  медных  ножках  с  широкими  абажурами,  еще
продолжала жить традиция Харриэт. Верхняя галерея - каждая дверь там  вела
в другую комнату, проходных не было, как в гостинице, - почти что тонула в
темноте. (В одной из этих комнат, там, где когда-то была детская, с осени,
то есть с начала учебного года, жил Август Каниш из  Монреаля,  сейчас  он
гостил у своего одноклассника Хофмока.) Только на  витой  лестнице  горела
тусклая электрическая лампочка, ввинченная в некое подобие раковины.  Если
бы сейчас кто-нибудь посмотрел на двух джентльменов в  вечерних  костюмах,
вышедших из двух комнат, одна напротив другой, на галерею и спустившихся в
холл, - у того, вероятно, мороз пробежал бы по коже при виде столь точного
повторения. Так похожи были отец и сын. Они  сели  в  кресла  под  высокой
лампой, и тотчас же появился лакей с подносом. Но виски с  содовой  теперь
наливалось как в любом другом доме, не наоборот. Традиция уже оборвалась.
   Оборвалась она и во дворе. Там  стояла  теперь  не  карета,  а  длинный
"найт-минерва"; на колесах его блестели тонкие стальные спицы.  Автомобиль
этот двигался почти бесшумно, разве что с чуть  слышным  жужжанием.  Шофер
уже сидел за рулем и дожидался. Старый кучер -  тот,  что  охарактеризовал
последнюю болезнь Харриэт как "истощение", -  теперь  был  привратником  и
заодно садовником.  Когда  Роберт  видел  его,  ему  невольно  вспоминался
садовник в Помп-Хаусе,  хотя  этот,  в  Вене,  не  был  ни  маленьким,  ни
кривоногим и не  носил  старой  крикетной  шапочки.  Но  все  же  какое-то
сходство существовало. Летом каждый проходивший по двору садовникова дома,
слева от ворот, мимо лиственных растений в больших  горшках,  стоявших  на
мощенном булыжником дворе, вступал в тишину, похожую на ту, что  царила  в
Помп-Хаусе. Правда, в Вене радиус ее действия был значительно меньше.  Она
распространялась лишь на этот двор. Венский садовник  был  вдов.  Как  его
звали, никто уже не помнил. Мы придумали  для  него  имя  Брубек.  Так  он
выглядел.
   Передняя, в которой лакей подавал  пальто,  была  узкой  и  полупустой.
Каждый, кто не знал этого дома, бывал поражен, пройдя из  нее  в  огромный
холл с витой лестницей.
   Во  дворе,  у  подъезда,  фонарь,  отягощенный  чрезмерным  количеством
кованых украшений, очень уж тускло освещал автомобиль и ступеньки, ведущие
к двери в дом.
   Вечер был не холодный,  но  свежий.  В  этой  свежести  сохранился  еще
последний, как бы застывший отзвук ушедшего  лета;  то  был  чуть  слышный
аромат каштановых и кленовых листьев. Давно  уже  они  почернели,  усыпали
землю.
   Вскоре машина въехала на мост. Сходство отца  и  сына,  сидящих  рядом,
могло бы произвести малоприятное, даже комическое впечатление,  ибо  очень
уж легко было себе представить, что это две куклы, засунутые  в  машину  и
теперь прямо и недвижно торчащие за спиною шофера.  Не  так  это  было  на
деле. Каждый полулежал в своем углу, Роберт  слева,  Дональд  справа.  Они
молчали. Молчать им было легко. Ничего другого им и в голову не приходило,
и чувствовали они себя при этом отлично. Роберт давно отказался от попыток
разговорить Дональда (такие попытки в свое время делал и Дональдов дед).
   В  доме  промышленника  Харбаха  на  Райхсратштрассе,  что   за   новым
университетом, многочисленные его дочери, смахивавшие на  рослых  кобыл  -
все как одна светлые  блондинки,  -  встречали  и  приветствовали  гостей.
Впрочем, вскоре все рассаживались. В те времена  деловые  встречи  еще  не
происходили стоя, как  на  бирже,  но  той  простой  причине,  что  приемы
устраивали только те, у кого было много комнат  и  много  мебели.  Дочерей
Харбаха, пожалуй, ни один мужчина ростом не превосходил; наверное, поэтому
и все подруги у них были длинноногие - общая беда  сближает.  Целая  толпа
долговязых особ женского пола - надо заметить, что тогда, как и нынче, все
они  говорили  более  или  менее  одновременно,  -  имеет  в  себе   нечто
невообразимо глупое. Это  бросается  в  глаза  с  первого  же  взгляда.  О
болтовне можно и умолчать.
   В доме Харбаха было пять  дочерей.  Разница  между  старшей  и  младшей
составляла четырнадцать лет. Другие различия были незначительны.  Все  они
могли бы считаться хорошенькими, а старшая  даже  красавицей,  но  ей  уже
перевалило за тридцать. Был у них еще и сын, постарше. Он, однако,  исчез.
Отец говорил о нем как о шалопае, хотя единственным основанием для  такого
отзыва было то, что Пауль не пожелал вступить в  отцовское  дело.  Он  был
врач, даже весьма уважаемый, несмотря на свою молодость - ему еще тридцати
четырех не было, - и  жил  в  Мюнхене.  Свое  медицинское  образование  он
получил не на родительские средства и не в Вене. Финансовая поддержка  шла
с другой стороны. Эту сторону старый Харбах называл "некоей дамой".  Пауль
рано удрал из домашней конюшни, сразу после получения аттестата  зрелости.
Похоже, что в Мюнхене все уже было для него приготовлено. Там он учился  -
условия жизни у него были наилучшие, - проходил практику в клинике и  стал
терапевтом,  доктором  медицины.  Он  остался  холостым.  ("Из-за   некоей
дамы?!") Пауль навещал своих родителей в Вене, хотя  и  редко.  Дистанцию,
которую он сумел установить, отцу  и  матери  наконец  пришлось  признать.
Густо разросшуюся живую изгородь перед совершенно  чуждой  им  жизнью  так
просто не перескочишь. А вообще доктор Пауль Харбах  был  всегда  учтив  и
безупречно внимателен к родителям, это тоже напоминало об изгороди.  Стоит
ли говорить, что он и выглядел совсем по-другому, чем родители  и  сестры.
Доктор был темноволос и среднего роста.
   Возможно, что, несмотря на разногласия  с  отцом,  он  поступил  бы  на
медицинский факультет в Вене, если бы еще до того, как он  сдал  выпускные
экзамены, не оборвались узы, крепившие его связь с родным  городом,  из-за
того что семейство Руссовых перебралось  на  жительство  в  Будапешт.  Это
семейство еще связывало его с родительским домом, только  оно  одно.  Ирма
Руссов, тогда еще подросток, была подругой двух его старших  сестер,  хотя
из-за миниатюрности сложения никак к ним  не  подходила.  Но  для  Хильды,
Женни и даже для Греты еще не пришло время конкуренции, высокой или низкой
котировки, то есть доподлинной конноторговли; они еще резвились без  каких
бы то ни было  замыслов  в  прихожей  жизни,  более  похожей  на  детскую.
Думается, одно из глубочайших наших заблуждений и заключается в  том,  что
мы полагаем, будто игра стоит чего-то, только когда мы уже  взрослые,  все
предыдущее попросту не в счет. Но кто в  таком  случае  взрослый?  Кто  не
запутывается в собственных сетях - должен был бы гласить  ответ.  На  это,
если точно сформулировать вопрос, и пожилым людям  пришлось  бы  ответить,
что они повзрослели третьего дня. (А подсчет очков  идет  своим  чередом.)
Вернее, кажется,  что  такой  ответ  подобает  юнцам  на  семнадцатом  или
восемнадцатом году,  позднее  к  нему  уже  относятся  спустя  рукава.  До
пятнадцати  лет  ничего,  в  общем-то,  не  происходит,  все   подробности
сочиняются позднее. Значит, в ту пору мы действительно жили по  штриховому
клише. Позднее все уже пачкотня и ерундистика. Можно,  конечно,  разозлить
тех, что не долго думая верят в действительность своей  "взрослой"  жизни,
можно принудить их к яростным протестам, сказав, что в пятнадцать лет  все
уже прошло, а последующее  лишь  беспорядочное  воспроизведение,  если  не
просто худший, расплывчатый сколок некогда чистого и точного эскиза.
   Во всяком случае, все, что осталось позади, было  еще  и  сегодня  ясно
доктору Паулю Харбаху. Девочки в тот день  не  были  на  большом  катке  в
Городском саду (где он на них обычно ни малейшего внимания не обращал, при
них ведь была гувернантка). Итак, вернувшись оттуда с коньками под  мышкой
- коньки "Галифакс" были привинчены к высоким шнурованным ботинкам,  -  он
вошел в переднюю на  Райхсратштрассе.  Зачем  ему  понадобились  коньки  с
ботинками? Этого он уже не помнил. Ведь в раздевалке при катке у него  был
запиравшийся ящичек для коньков. Может, их следовало отдать в починку? Тут
в памяти у него был провал. Дверь в комнату старших девочек стояла  широко
открытой. Паулю туда входить не разрешалось. Они его теснили, бросались на
него с кулаками, когда он, ища кого-нибудь  из  них,  входил  в  запретную
комнату. Итак, дверь стояла открытой. Под мышкой он нес коньки. В то время
он уже знал Эмилию Эрголетти, более того, между ними все давно было  ясно.
В комнате стояла четырнадцатилетняя Ирма Руссов, совсем  одна.  Никого  из
сестер там не было.
   Пауль пожал ей руку. У Ирмы, стройной  и  белокурой,  был  сравнительно
большой нос и бледное лицо.
   Почти сразу же вслед за ним вошли двое или трое  девчонок  и  выставили
его за дверь.
   Когда он был уже в своей комнате, ему почудилось, что в него  вонзилась
двузубая вилка  с  зубцами,  растопыренными  в  разные  стороны.  Внезапно
открывшаяся,  да  так  и  оставшаяся  распахнутой  дверь  вела  в   доселе
неизвестную ему - во всей ее ширине и глубине  -  комнату,  не  в  комнату
сестер и Ирмы Руссов, наоборот, вдаль, совсем в другую жизнь, а именно:  в
Мюнхен.


   Мама и папа Руссовы оба были на редкость маленького роста  и  при  этом
отличались удивительным изяществом. Но и  за  такими  людьми  часто  стоят
большие деньги и большое дело - на сей раз торговля зерном. Торговали  они
с Будапештом. Там у них был большой дом - и папе Руссову, после того как в
Пеште умер его брат, показалось, что благоразумнее  будет  жить  там,  где
находится основное предприятие.
   Приняв это решение, семейство Руссовых выехало из Вены  еще  до  весны.
Итак, для Пауля Харбаха  завершился  конфликт,  собственно,  не  настоящий
(чаши весов не  находились  в  непрерывном  колебании),  скорее  это  было
постоянное отклонение от того, что, безусловно, еще оставалось  возможным.
Так вот все и перешло в долгую разлуку.
   В последнее время он частенько на  катке  присоединялся  к  длинноногим
девчонкам, а они новую его привычку, конечно,  истолковывали  как  желание
видеть Ирму, которая из-за этого терпела немало мучений. В то время -  так
оно всегда бывает - Пауль нежданно-негаданно встретил отца и мать  Ирмы  у
своих родителей, а поскольку он питал к ним неподдельный интерес, то нашел
правильный подход и  понравился  им  (даже  очень).  Вскоре  он  вместе  с
сестрами (они теперь стали куда милостивее к нему) получил приглашение  на
Ленаугассе, где жили Руссовы, совсем недалеко от отчего дома Пауля.


   Все это ничего не изменило и ничуть не умалило натиска, который  вскоре
после Нового года произвела  на  него  синьора  Эрголетти.  Распахнувшаяся
дверь все время стояла настежь, а за ней простиралась комната,  просторная
и ярко освещенная.
   Недавно открывшиеся в его душе  ворота  так  и  не  закрывались  уже  в
течение многих недель, он по-прежнему ходил на каток с Ирмой Руссов  и  на
Ленаугассе к ее родителям.
   Ибо редко кого берут в плен так неожиданно и решительно, как то сделала
Эрголетти с Паулем Харбахом.
   Погода после Нового года с неделю, наверное, была  сырой  и  теплой  (о
катке даже думать не приходилось), временами шел дождь. Вот почему  Паулю,
вероятно, поручили отнести маленький, изящный зонтик в отель "Бристоль" на
Кернтнерринг: одна дама позабыла его. Тут было произнесено имя  Эрголетти,
ровно  ничего  Паулю  не  сказавшее.  Мать  приказала   ему   переодеться,
неприлично идти в костюме, который он носит в школу. Пауль бы и  без  того
переоделся. Он был недурен,  любил  быть  хорошо  одетым.  В  семье  этому
придавали значение. Да  и  как  же  иначе.  Харбахи  были  представителями
изысканной  буржуазии  и  не  могли  себе   позволить   аристократического
пренебрежения внешним видом.
   День из-за теплой погоды среди зимы  с  самого  утра  был  необычным  и
волнующим. Пауль шел пешком. Дамский зонтик с тоненькой  изогнутой  ручкой
висел у него на левой руке.  Горничная  собралась  было  завернуть  его  в
бумагу, видимо считая, что молодому человеку  неудобно  идти  по  улице  с
дамским зонтиком. Но Пауль взял его у нее.
   Здесь, вероятно, уместно будет заметить, что Пауля Харбаха в  то  время
ничто, собственно, не занимало. О школе  и  говорить  нечего.  Он  обладал
двумя бесценными качествами, которые учение для него превращали чуть ли не
в игру.  Во-первых,  сильнейшая  способность  к  концентрации;  он,  можно
сказать, пожирал объекты своего внимания. В  этих  случаях  глаза  у  него
становились выпуклыми, казалось, чуть ли не  вылезали  из  орбит.  Так  он
следил за учителем.  Вдобавок  его  терзало  желание  поймать  учителя  на
какой-нибудь ошибке. Что ему не раз удавалось. Но он ни слова об  этом  не
говорил. Такое желание подстегивало его овладевать  предметом  лучше,  чем
его соученики. Вторым преимуществом, он, кстати сказать,  им  наслаждался,
была его удивительная памятливость.  То,  что  он  слушал,  тараща  глаза,
записывалось в его голове, как на фонографической пластинке. И  оставалось
в ней, разложенное по ящичкам, словно учетные  карточки.  Позднее,  уже  в
университете, это было ему немало значащей помощью.
   Памятливость Пауля  не  ограничивалась  учебными  предметами.  Он  мог,
например, точно повторить Хильде или Женни то, что та  сказала  ему  месяц
назад.  Эта  "омерзительная,  невыносимая  манера"  (как  они  выражались)
заслуживала шлепков, щипков и пинков.
   Ясно, что при такой внутренней конституции Пауль не очень-то  страшился
предстоящих экзаменов на аттестат зрелости, хотя  в  1895  году  они  были
много труднее, чем, например, в 1910  году,  когда  они  приближались  для
наших молодых друзей из  клуба  имени  Меттерниха,  или  "Меттерних-клуба"
(ниже мы еще познакомимся с  таковым).  Тогда  уже  не  надо  было  делать
письменный перевод с немецкого на древнегреческий, а только наоборот.
   Из вышесказанного ясно,  что  юноши  иногда  по  прямо  противоположным
причинам становятся хорошими или  плохими  учениками.  Разумеется,  и  все
другое у них различно. Пауль, например, не имел друзей в школе.  Казалось,
что  пристальный  взгляд   его   слегка   выпуклых   глаз   и   повышенная
внимательность отпугивают от него соучеников, что и произвело  огромнейшее
впечатление на Эрголетти;  да,  именно  это  понравилось  ей,  больше  чем
понравилось - очаровало ее. Возможно, она почуяла холодность юноши. Он  на
все смотрел со стороны. Ни в чем не участвовал, Первоосновы его  характера
сложились и разработались еще в родительском доме:  старший,  в  окружении
глупышек сестер и  такой  же  матери,  в  атмосфере,  пропитанной  глупыми
интересами, - он рано стал одинок.
   Сейчас он шел по улицам с изящным зонтиком в руке. Воздух был теплый  и
сырой, мостовая  казалась  затянутой  вязкой  пленкой.  И  все  же  солнце
проглянуло сквозь тучи. От окружающих просторов парка вдруг повеяло  почти
весенним запахом земли и прогнивших листьев. Пауль  ясно  все  это  видел,
словно сквозь только что вымытые окна. Другого аспекта восприятия он  себе
даже не представлял. За оперным театром, на  углу  Кернтнерринга  -  толпа
народа. Он нырнул в нее и ловко выбрался у большой вертящейся двери  отеля
"Бристоль".
   Не успел еще Пауль назвать портье ее имя, а она уже шла большими шагами
откуда-то из глубины вестибюля. Пауль заметил, как быстро она поднялась  с
кресла.
   - Да это же мой зонтик! - воскликнула она.
   Большой нос, вот что бросалось в глаза на ее лице.
   Таково было первое и, пожалуй, решающее  впечатление.  Она  была  очень
высока и стройна. Но это ничего общего не имело с ростом и стройностью его
уже подросших сестер.  Не  было  у  них  столь  подчеркнуто  длинных  ног.
Подчеркнула ли их сама природа или это было сделано с помощью  портнихи  -
неизвестно. (В ту пору носили длинные юбки.) Все на  этой  даме  сидело  в
обтяжку.
   Она повела его в глубь вестибюля  и  велела  подать  какой-то  спиртной
напиток. (Тут в памяти у Пауля образовался первый провал, предшествовавший
даже более позднему: почему он принес домой коньки с ботинками.)
   - Ваша мама очень любезна, - сказала она, садясь