(да и та обо всем рассказывала  ей).  Госпожа
Фрелингер предположила, что, возможно, его медлительность и сдержанность -
национальные черты. Но это мало что объясняло  Монике.  Конечно,  поначалу
она не помышляла о том, чтобы позволить ему переступить известные границы.
Теперь, возможно, ее  точка  зрения  изменилась.  Но  он  этих  границ  не
переступал. Здесь, впрочем, надо  заметить,  что  о  возможности  брака  с
младшей из девиц Харбах он и не думал, хотя такая  возможность  безусловно
существовала. Желаниям его отца в этой области, невысказанным желаниям, не
суждено было сбыться. К тому же, если Моника хотя бы один день не окликала
его - отнюдь не преднамеренно, а из-за огромного количества  дел,  которые
не позволяли ей договориться о дне  и  часе  встречи,  -  тогда  неизбежно
звонил телефон  в  издательстве  или  в  ее  новой  квартире  и  в  трубке
раздавался голос Дональда.
   Мы не говорим, что отношения их носили чисто условный характер. К  тому
же любовный шепот на английском языке исполнен совсем особой прелести.  На
французском  он,  пожалуй,  немного  приторно   сладковат,   на   немецком
свидетельствует о глубине чувства, на итальянском это уже почти ораторское
искусство. По-английски же эта  сладостная  каша  съедается  с  превеликим
удовольствием (to spoon with somebody). Ни много ни мало. Вот  они  и  ели
ее. По мнению Дональда, оба еще толком ее  не  распробовали:  ничего  ведь
пока не случилось. Мы не  можем  утверждать,  что  наш  Дональд  эту  кашу
заварил. Тем не менее он должен был ее съесть, хотя чем дальше, тем больше
она горчила.
   Уже в то время он чувствовал себя не наилучшим образом.  Погода  стояла
ветреная, как почти всегда весною. А потом все вдруг дружно  зазеленело  и
каждый пребывал в растерянности, предчувствуя перелом своей  жизни.  Но  у
Дональда его новое и отнюдь  не  лучшее  душевное  состояние  наступило  с
момента  визита  к  Брубеку,  в  его  подвальное  царство  под  виллой  на
Принценалле. Он знал это именно так, как подобные вещи знают,  заметив  их
разве что краем глаза или почуяв где-то поблизости. Он  уже  не  спал  всю
ночь до утра, а садился на кровати, зажигал свет и сидя грезил;  он  знал,
что ему надо встать, подойти к окну и глянуть вниз  на  участок  сада  под
окном: таким образом он охранит дом и сад от беды. Но не в  состоянии  был
приблизиться к окну и посмотреть вниз, как ни сильно ему этого хотелось. В
ушах у него глухо звенело. Именно этот звук сейчас пробудил его, он рывком
сел на край кровати и никак не мог взять в толк, что он совсем недавно так
сильно чувствовал и чего так  страстно  желал.  И  тут  же  это  неведение
принесло ему облегчение, и сейчас же он подумал об отце, спавшем  в  своей
комнате  на  галерее,  дверь  в  дверь  с  его,  Дональда,  комнатой.  Это
окончательно его успокоило.
   Сам не понимая откуда, но теперь он знал, как все обстоит с Моникой. Мы
же поясним: ему нужно было только снять с самого себя крышку. Относительно
содержимого сосуда никаких сомнений  более  не  существовало.  Но  Дональд
оставался под крышкой. Он  сидел  напротив  Моники  с  трубкой  в  руке  и
улыбался. Обычно это бывало именно так. Если что-то большее  имело  место,
то лишь между прочим. А вообще ничего не происходило.
   Черт бы побрал госпожу Генриетту, с ее возведением в ранг национального
достоинства   медлительности,   сдержанности   (то   есть   черт,    прямо
противоположных  свойствам  ее  собственного  характера).   Право,   этому
долговязому парню время от времени следовало наподдать коленкой в зад.  Но
толку от этого не было бы никакого. Поэтому его и оставляли в покое. Итак,
под конец автор дал коленкой в зад только  таким  добродушным  и  невинным
созданиям,  как  Фини  и  Феверль,  разумеется,  мягкой  домашней  туфлей,
войлочной туфлей. Но не сапогом.


   Когда Васмут, Хофмок  и  Август  после  окончания  занятий  в  гимназии
проводили  домой  Зденко  и  по  Разумовскигассе  спустились  на   широкую
Марксергассе, им навстречу попались  оба  "англичанина".  Зденко  не  была
суждена эта встреча (зато было суждено кое-что другое).
   На сей раз "англичане" шли вдвоем, а не поодиночке, как обычно.  На  то
имелись свои причины. Дело  с  фирмой  "Гольвицер  и  Путник"  в  Белграде
счастливо закончилось, последние ящики были сегодня  отвезены  на  таможню
для  отправки,   не   без   участия   Хвостика,   пожелавшего   непременно
присутствовать при этой операции, осуществляемой  фирмой  "Шенкер  и  Кo".
Роберт и Дональд пребывали в превосходнейшем настроении и  решили  сегодня
устроить себе свободный вечер.
   Они весело окликнули Августа по-английски и теперь стояли все вместе на
тротуаре. Август представил им своих однокашников, не забыв упомянуть и  о
Зденко Кламтаче, который, к сожалению, уже ушел домой. "Англичане"  пожали
руки юношам, а Роберт тотчас же обратился к Августу по-немецки:
   - Скажи-ка мне наконец, толстяк, почему ты никогда не приводишь  к  нам
своих друзей? У нас,  господа,  -  Клейтон  обратился  теперь  к  Фрицу  и
Хериберту, - большой сад и теннисный корт.  Как  вы  на  это  смотрите?  В
теннис играете? Да?! Мы могли бы устроить настоящее состязание, что ты  об
этом скажешь, Дональд? Ты бы у нас был арбитром. Как только все пообсохнет
и станет теплее, я сейчас же  велю  привести  в  порядок  площадку.  Итак,
милостивые государи, мы надеемся вскоре  увидеть  вас  у  себя,  и  вашего
товарища, который сейчас отсутствует, вы тоже приводите с собой.
   Хофмок и  Васмут  поклонились  не  без  изящества  и  поблагодарили  за
приглашение. Клейтоны откланялись,  Август  остался  со  своими  друзьями.
Роберт, обернувшись, еще крикнул ему:
   - Приходи поскорее, сегодня у нас ленч немного раньше, через полчаса!
   - Это мой дядя и его сын, следовательно, мой кузен, - сказал толстячок.
- Клейтоны, я у них живу. Этот завод вон там, впереди, принадлежит им.
   Хериберт и Фриц были в высшей степени удовлетворены. Это удовлетворение
носило  стилистический  характер,  ибо  подкрепляло  их  представление   о
вожделенном стиле жизни. Надо еще добавить, что  тайна,  каковою  для  них
являлся каждый из двоих "англичан", навеки  перестала  существовать  после
того, как сегодня они познакомились с обоими  сразу.  Это  относится  и  к
Зденко, более того, он их опередил,  ибо  этой  точки  развития,  как  нам
известно, достиг еще раньше в кафе  "Неженка".  Будь  Зденко  здесь  в  то
время, когда благодаря Августу они так неожиданно и странно  познакомились
с обоими "англичанами", он,  возможно,  заметил  бы,  что  Роберт  Клейтон
произнес "милостивые  государи"  без  того  слегка  иронического  оттенка,
который юный господин фон Кламтач расслышал недавно на Швальбенгассе.
   Однако теперь все это было для него  уже  безразлично.  С  воскресенья,
последовавшего за его визитом к Фрелингеру, когда Зденко, пообедав и выпив
черного кофе, сидел за столом вместе с родителями -  он  еще  был  надежно
укрыт, болтовней отторгнут от самого себя, еще был  привязанным  воздушным
шаром, каботажным судном, хотя открытое море  уже  ждало  его,  -  с  того
мгновения, когда он, подтянутый и приодетый, уже  готов  был  начать  свое
Колумбово плаванье в Хитцинг и двигался  в  пустоте,  оттеснявшей  куда-то
вдаль окружающий мир и  тем  не  менее  одарявшей  его  большей  четкостью
(благодаря дистанции,  которую  любое  исключительное  положение  сообщает
тому, кто в нем находится, хотя этого он, конечно, не  знал),  после  того
дня все стало блеклым и вялым, все лишилось привычной атмосферы, все,  что
предваряло  прохождение  через  четыре  или   пять   больших   комнат   на
Швальбенгассе  с  доктором  Фрелингером  и   Генрихом,   мимо   фотографии
железнодорожного моста через Ферт-оф-Форт. Он  поехал  в  Хитцинг  поездом
городской железной дороги, тогда еще передвигавшимся с помощью паровоза; в
коричневом вагоне было жарко натоплено, и он один  сидел  в  купе  второго
класса. В длинных туннелях на потолке внезапно загорался газовый  свет.  И
каждый раз казалось, что поезд засунули в ящик, полный дыма.
   Вот и  Аухофштрассе.  Улицы  и  номера  домов  ведут  нас  как  тяговый
механизм. Все вокруг внезапно становится  точно  и  строго.  Свободы  и  в
помине нет.
   Несколько  ступеней  неширокой  лестницы.   Налево   дверь,   мерцающая
элегантным  оливково-зеленым  цветом.  Когда  он   ступил   на   последнюю
ступеньку, она неслышно приотворилась, за нею виднелась только темнота.
   Зденко вошел, дверь тихонько закрылась за ним.  Теперь  он  уже  вообще
ничего не видел. Тут его потянули за руку в освещенную комнату. Она обняла
его и поцеловала в губы. В то, что последовало за  этим  поцелуем,  он  до
конца не верил еще долгие годы, однако это было так  и  не  иначе.  Вот  и
опять его берут за руку и  ведут  по  комнатам.  Последняя  вся  пропитана
ароматом духов. Он снова и снова видел Генриетту, сидящую там на козетке -
взрыв, взрыв, тяжко взрыхляющий землю, - в рубашке и  тугом  корсете.  Она
поднялась и стала его расшнуровывать. На коленях он  подполз  к  ней.  Она
провела рукой по его волосам, потом взмахнула ею, указав ему место  позади
себя: ляг! И приблизилась к нему - огненный глетчер.
   На этом и кончились его воспоминания о госпоже Генриетте Фрелингер. Они
были прерывисты, как тропинка, ведущая через ручей по отдельным камням. Но
на них не наслаивались последующие или похожие воспоминания. Ибо было  это
лишь один-единственный раз.
   Когда Моника недели через две или три спросила Генриетту, скоро  ли  ей
вновь понадобится эта квартира, старшая подруга отвечала:
   - О чем ты говоришь,  Мони.  Не  могу  же  я  затеять  долгий  роман  с
гимназистом.
   И  понятно.  Автократическая  дама.  Куда  примечательнее,  что  Зденко
никогда, ни на секунду не надеялся вновь увидеть Генриетту или встретиться
с нею так, как на то намекала Моника. Для Моники эта история,  разумеется,
связана  была  с  жизнью,  а  значит,  вполне  естественно   должна   была
продолжаться. Не так обстояло дело с молодым господином фон  Кламтачем.  В
нашей жизни случаются внезапные события, которые до срока, как одинокие  и
раскаленные солнца, стоят где-то там  в  пустоте,  и  ничто  не  вращается
вокруг них, ничто с ними не соотносится. Они как бы не собрали вокруг себя
звездных  систем,  не  создали  пространства,  в  которое  мы   могли   бы
проникнуть. Эти события - факты, но лишь одиночные факты, посему временами
даже  сомнительные.  Разве  же  это  не  сходствует  с  теми   словно   бы
герметическими - из-за полнейшей секретности - отношениями (их можно  было
бы назвать "любовными  консервами"),  в  которых  некогда  пребывали  Рита
Бахлер и советник Кайбл? Такие одиночные  солнца  бесконечно  дороги  нам.
Иной раз мы взываем к ним. Но  в  ответ  они  безмолвствуют.  Они  слишком
надменны, чтобы нам отвечать. И никогда не смешиваются с суетливой  толпою
фактов. Инженер Моника Бахлер, разумеется, в этом ничего не смыслила. Надо
было и дальше умело обходиться с этими  вещами,  а  значит,  прежде  всего
сделать  их  вещественными.  (По-своему  она  была  права,  мы  этого   не
отрицаем!) Взять хотя бы ее отношения с Дональдом. Он обыкновенно  сиживал
напротив нее в кресле, рядом со своей жизнью (не  пытаясь  с  этой  жизнью
воссоединиться), держа трубку в руке и улыбаясь. И  тут  ботинок  (вернее,
сапог, читатель уже знает, что мы имеем в виду) напоминает о себе.
   Что касается Зденко, то теперь ни оба "англичанина" - о  них  уже  было
известно, что они действительно англичане (успокоительный порядок вещей!),
- ни лаборатория на  Швальбенгассе  не  могли  произвести  на  него  особо
благоприятного  впечатления.  Временами  ему  казалось,  что   он   вскрыл
подоплеку многих явлений, более  того,  что  он  впервые,  пусть  лишь  на
мгновения, ясно увидел обратную сторону  всего,  как  и  обратную  сторону
госпожи Генриетты (во  всеобъемлющем  смысле).  И  то  и  другое  осталось
незабываемым, вернее, неискоренимым.
   Не скрывая такую кладь и заботясь об ее сохранности, он построил весьма
своеобразный защитный вал; во всяком случае, здесь не приходится  говорить
о смятении чувств школяра, впрочем, все члены "Меттерних-клуба" тоже  были
очень далеки от таких "школьных трагедий". А в ту пору они были в  моде  и
даже обусловили появление журнала революционного характера  под  названием
"Классный журнал", боровшегося против традиций, установившихся  в  средних
школах.
   Нельзя сказать, что в Зденко пылало воспоминание и он  тщился  побороть
его усиленным прилежанием: это ему бы не удалось. Пламя не пылало  в  нем.
Огонь был белым; холодной и серой была и колосниковая решетка. И многое из
того, на что он прежде искоса заглядывался - девушки,  книги,  картины,  -
омертвело и больше не привлекало его внимания.  Неискоренимым  осталось  в
его памяти лишь то, как внезапно всего на один миг пошатнулись  окружавшие
его стены и потом опять приняли прежнее положение,  словно  снова  ставший
недвижным занавес. А уязвимая кладь, хранимая им в  собственной  груди,  -
это была его новая взрослость. Никто не смел  к  ней  приближаться.  Школа
хочешь не  хочешь  свелась  просто  к  игре.  Если  раньше  он  учился  из
"дендизма" (чтобы изобразить "impassibilite"),  то  теперь  разве  что  из
скрытности, из желания замкнуться в себе, никому не  дать  возможности  ни
словом, ни делом вмешаться  в  свою  внутреннюю  жизнь.  Так  человек  все
неумолимее  отгораживается  от  окружающего   мира.   Каждая   поза   дает
возможность заподозрить, что она всего-навсего оболочка для  определенного
поведения, пока еще пустая,  которая  рано  или  поздно  послужит  кому-то
укрытием. До сих пор он только играл с этими доспехами; так  играют  дети,
подражая деятельности взрослых. Собственно,  о  позерах  не  следовало  бы
отзываться пренебрежительно (а обычно о них всегда так  отзываются),  ибо,
наскучив позой, такие люди вдруг становятся теми, кого они изображали; как
мальчик в дальнейшей жизни и  вправду  делается  машинистом  паровоза  или
капитаном корабля.
   Зденко, а вовсе не Август, как того ждал Петшенка, в следующем семестре
сделался первым учеником класса, или "примусом", как тогда это называлось.
Дома он об этом и словом  не  обмолвился.  Да  и  в  блестящем  аттестате,
который он получил в июле, об этом тоже ничего не было сказано.
   То, что Зденко стал "примусом", произвело сенсационное  впечатление  на
так называемые "элементы" класса ("В этом классе имеются "элементы", и  на
них мы еще найдем управу!"), то есть на лентяев,  драчунов  и  шарлатанов,
которые нарушали спокойствие, порядок и самое учение, где и  когда  только
могли, и являлись фактором общественного неспокойствия. Директор  гимназии
называл их еще и  "ядовитыми  растениями,  кои  надо  вырвать  с  корнем".
Худшими из них считались трое, а именно; Вентруба, Роттенштайн  (барон)  и
Додерер. Эти "элементы" (кое-кто из них учился вполне сносно) предпочитали
видеть Зденко скорее первым учеником, чем одним из "праведников", "зубрил"
и "выскочек", они не обижались на то, что Кламтач  перехватил  у  них  это
высокое звание. Причислить его  к  "праведникам",  хотя  он  и  был  очень
хорошим учеником, как уже сказано, никому и в голову не пришло.
   Поскольку его успехи все  время  были  очень  хороши,  то  еще  большая
успеваемость особого внимания не привлекала. Сейчас, весною, Зденко развил
неслыханную энергию, хотя болезненное чувство, так его преобразившее,  все
еще не оставило Зденко.
   Это положение вещей, эта весна были примечательны еще  и  тем,  что  он
побывал в новых местах, впрочем совсем близких. Впоследствии  все  это  он
стал считать, собственно, поворотным  пунктом  своей  жизни,  мы  бы  даже
сказали, рождением своей юности, при этом он,  вероятно,  имел  в  виду  и
анфиладу комнат в квартире Фрелингеров, фотографию железнодорожного  моста
через Ферт-оф-Форт. И только ослепительный  взрыв  на  козетке  остался  в
памяти  протозвездой,  алголом  или  как   там   называют   астрономы   те
грандиозные, одиночные и не имеющие спутников скопления материи в космосе,
словом, резервы вселенной. Теперь, когда над длинной копьевидной  решеткой
бывшего  парка  графа  Разумовского  -  поскольку  от  него   еще   что-то
сохранилось, ибо на этих землях в конце семидесятых годов  была  построена
гимназия  и  граничащее  с  нею  педагогическое  училище,  -   свешивались
зеленеющие ветви кустов, Зденко впервые, и к тому  же  случайно,  зашел  в
этот сад, находившийся в  распоряжении  педагогического  училища.  Училище
позаимствовало из  физического  кабинета  гимназии  проекционный  аппарат,
который теперь надлежало  вернуть  на  место.  Служителям  педагогического
училища   для   транспортировки   аппарата   были    приданы    еще    два
гимназиста-старшеклассника - они должны были нести наиболее хрупкие  части
этого устройства, - а также гимназический служитель Цехман.
   Его еще надо было разыскать, прежде чем  отправиться  за  аппаратом,  а
значит, спуститься в преисподнюю, в подвал, где  жил  служитель  Цехман  -
"служитель" - это было благородное сверху дарованное звание, на самом деле
Цехман был истопником, - а значит, искать его следовало в самых  низменных
внутренностях здания, впрочем, туда вросли корнями Аристотель, и  Еврипид,
и Демосфен тоже.
   - Ad inferos! [В преисподнюю! (лат.)] - воскликнул Хофмок и надавил  на
тяжелую дверь, которая из-за своего автоматического  затвора  оказала  ему
некоторое сопротивление. Затем  они  спустились  по  лестнице,  ведущей  в
подвал.
   Лестница была широкой. Так же как и полутемный  коридор.  Все,  что  их
сейчас окружило, явилось как бы  отражением  нашего  мира,  только  что  в
захламленном и наполненном недвижным мышино-серым  воздухе  -  непременной
сущности Гадеса. Вдобавок они уже чуяли  присутствие  здешнего  бога,  ибо
ужасный табак, который курил Цехман, безошибочно  вел  гимназистов,  белая
эмалированная табличка на дверях была им вовсе не нужна. Они вошли в кухню
Цехмана.
   Сей добродушный пьянчуга с водянистыми глазами встал при входе  молодых
господ и улыбнулся,  как  бы  извиняясь;  он,  казалось,  хотел  попросить
прощения за эту кухню, за кастрюли, кипящие на плите (от  них  шел  весьма
аппетитный запах), за свое присутствие здесь, за свое курение, за то,  что
вообще существовала эта преисподняя, что  она  во  всем  своем  беспорядке
осмелилась протянуться под владениями Платона и Цицерона и быть ничуть  не
менее просторной, чем  они.  Жены  Цехмана  не  было  видно.  Служитель  в
одиночестве сидел у плиты, поглядывая, как ему было ведено, за тем, что на
ней готовилось, и держа в руках газету.
   Возможно, Цехманово несколько беспомощное смущение происходило от того,
что он не вправе был оставить без присмотра горшки и кастрюли на плите,  с
другой же стороны - как  ему  сказали  Зденко  и  Фриц,  -  по  приказанию
дирекции обязан был пойти с ними за проектором. Ибо когда  госпожа  Цехман
вернулась с рынка со своей хозяйственной сумкой,  он  живо  приосанился  -
возможно, как отец семейства - перед  этими  мальчишками.  Жена  его  была
бойкая особа. В десять  часов  она  стала  торопливо  вылавливать  горячие
сосиски из огромной кастрюли - для студенческого  буфета,  с  гимназистами
она разговаривала благосклонно,  словно  зная  их  непростые  заботы  (так
находили свое отражение в преисподней длинные периоды Демосфена). Она была
помоложе этого курившего  табак  и  зажигавшего  лампы  бога  коридоров  и
уборных, во всяком случае,  куда  лучше  сохранилась.  К  тому  же  у  нее
полностью отсутствовала та черточка едкой горечи, которою нередко отмечены
жены пьяниц. (Да и что за диво?!) Видимо, она давно и навсегда примирилась
с постоянными выпивонами своего благодушного супруга.
   Они оставили госпожу Цехман с ее кастрюлями,  оставили  и  преисподнюю,
выведя Цехмана (в качестве добычи) из царства Гадеса на