крайней  мере  эти  гости  здесь  не  выглядели
неуместными, но были как бы оттеснены на второй план. Однако самое главное
- не было здесь хозяйки дома  и,  что  еще  важнее,  хозяйской  дочери,  а
следовательно, не было и связанных с ними  намерений,  ловко  или  неловко
проводимых в жизнь.
   К  тому  же  Дональд  вскоре  понял,  что  большинство   гостей   здесь
принадлежит к той породе людей, которую  не  встретить  в  кругах  венских
промышленников. Конечно, и там, изредка можно увидеть известного актера из
Бургтеатра, профессора университета или художника, в особенности если  тот
прославился как услужливый и приятный портретист. Но здесь, пожалуй,  едва
ли не все преследовали те жизненные цели, о  которых  на  Райхсратштрассе,
вероятно, многие даже понятия не имели. Дональд, переходя  из  гостиной  в
гостиную, уловил это по обрывкам весьма оживленных разговоров;  в  них  он
при всем желании не мог бы принять участия из-за  полного  непонимания,  о
чем они, собственно, ведутся.
   Он ходил по мелкому гравию вокруг большой группы пальм посреди  зимнего
сада и вскоре очутился в полном одиночестве. Никто  даже  по  ошибке  сюда
больше не забрел, не показал  примера  другим,  хотя  здесь  везде  стояли
удобнейшие  плетеные  кресла;  едва  заглянув  в  дверь  и  увидев  пустое
помещенье, все предпочитали оставаться в комнатах, где было полно  народа.
Между деревьями был большой и довольно  глубокий  бассейн  -  пруд  малого
формата с прозрачной водой и каменистым дном.
   Дональд, глядя в него, размышлял, как бы ему отсюда удрать. Он ведь уже
приветствовал  хозяина  дома  (и  говорил  с  ним),  как,  впрочем,  и   с
несколькими знакомыми; словом, он здесь побывал, теперь можно  уходить.  А
не показаться ли еще раз в гостиных?
   "Пруд" был разделен на два сегмента изящной стеной, выложенной  в  виде
буквы S, из середины которой бил низкий и сильный фонтан -  вода  из  него
лилась в обе половины бассейна. На одной из сторон, среди мелких плавающих
кувшинок, Дональд увидел  двух  медленно  приближающихся  толстых  золотых
рыбок. Светло-красные, они, казалось, так  и  светятся.  Эти  декоративные
твари плыли элегантно и неторопливо, затрачивая минимум  сил  на  движения
хвостовых плавников.
   Отец, конечно, заметит его преждевременное возвращение или узнает о нем
от шофера.
   Из-за этого незначительного  соображения  ветер,  уже  надувший  паруса
Дональда для отплытия, сменился штилем. Он огляделся, так  как  ему  вдруг
стало чего-то недоставать - гул голосов в  соседних  комнатах  смолк,  они
были пусты. (Столовая и буфет оттянули всех гостей.) Дональд задним числом
осознал, что, углубившись в созерцание воды и медленно плывущих рыбок,  он
обо всем на свете позабыл. Сейчас было бы очень  просто  через  опустевшие
гостиные пройти в вестибюль. Но тут кто-то  быстро  вошел  в  зимний  сад.
Невысокая молодая дама в темном платье, с блестящими черными волосами,  за
нею семенил старый доктор Эптингер, чья остроконечная  бородка  давно  уже
стала белоснежной.
   - Положи здесь, мы возьмем его, уходя, - быстро проговорил он. И  вдруг
увидел Дональда.
   - Что же вы делаете здесь, господин инженер, в полном одиночестве?
   Дональду показалось, что все это очень  в  духе  Гольвицера.  Чему  тут
только не удивишься. Рыбы плавают вокруг. Дом  полон  чудес  и  коварства.
Доктор Эптингер представил Дональда  своей  племяннице.  А  тот  сам  себе
казался пустующей, незапертой квартирой,  в  которую  каждый  может  войти
прямо с улицы. Фройляйн инженер (!) Бахлер между тем  искала  места,  куда
можно пристроить свой ридикюль, который явился бы помехой  в  буфете,  так
она сказала, ведь там надо  держать  в  руках  тарелочку  и  кое-что  еще.
Подходящее место сыскалось  за  пальмами;  там,  где  декоративная  стенка
бассейна расширялась до ширины скамейки.
   Надо сказать, что эта маленькая Моника стала  очень  похожа  на  своего
давно уже покойного отца доктора Кайбла. Ей тоже была свойственна  изящная
размеренность движений,  но  ее  красивое  лицо  было  пронизано  какой-то
энергичной резкостью, в данном случае казавшейся прелестной, тогда  как  у
матери лицо всегда имело несколько кисловатое выражение (оно сохранялось и
поныне).
   Итак, Дональд прошел вместе  с  ними  в  столовую,  Моника  Бахлер  уже
вонзилась в него, как стрела, влетевшая в одну из по рассеянности неплотно
запертых дверей. Когда они покончили с лангустом, шабли  и  петифурами  от
Герстнера, удачно балансируя тарелочками и бокалами  (если  бы  кто-нибудь
опрокинул всю эту снедь на свою крахмальную манишку, это было бы вполне  в
духе Гольвицера), и старик Эптингер  отправился  играть  в  карты,  крепко
засевшая стрела  уже  торчала  из  Дональда.  Нелегко  ее  терпеть,  решил
Дональд. Но он знал, что так будет (?!).
   Позднее Моника предоставила дяде ехать домой в одиночестве, ибо кружной
путь через Деблинг, где она временно жила у родителей (она так и  сказала:
"временно") был очень долог, впрочем, теперь этот же самый путь  проделала
"найт-минерва". Дональду уже было известно,  откуда  она  приехала  и  что
делала здесь, в Вене.
   Надо заметить, что Моника выглядела не  моложе  своих  лет,  а  ей  уже
перевалило за тридцать пять, как, вероятно, помнит читатель.  Видимо,  это
стояло в прямой связи с деятельной резкостью ее черт.
   В машине она как бы невзначай заметила, что не собирается долго жить  у
своих родителей. Она-де от этого уже отвыкла. Вот здешние  края  (они  как
раз ехали по главной улице Хитцинга) ей по душе. Вообще же с этого момента
она хочет говорить с ним больше по-английски, ради  упражнения.  Последнюю
фразу она сказала уже по-английски. Ее высказывание  шокировало  Дональда,
вернее, взволновало, как будто  она  опустила  для  него  подъемный  мост:
дальнейшее общение ведь несомненно предусматривалось в этих словах.
   - Мой дядя давнишний юрисконсульт вашей фирмы.
   - Здесь, в Вене, он был им с самого начала,  -  сказал  Дональд.  -  Мы
многим ему обязаны.
   Сейчас  она  уже  шла  по  спущенному  мосту.  Ее  беглый  и  небрежный
английский был поистине удивителен. На этом языке она  говорила  не  хуже,
чем Клейтоны по-немецки.
   - Бывали ли вы в Англии? - осведомился Дональд.
   - Да, в Бирмингаме. Я  там  два  года  проходила  практику  на  фабрике
стальных перьев "Брандауэр и Кo". Фирма "Брандауэр" имеет  отделение  и  в
Вене. Это  люди  необыкновенно  высокого  роста,  вроде  вас  или  дочерей
Харбаха.
   - Вы даже их знаете?
   - Да, я вчера была у них.
   Чем дальше они ехали, тем отчетливее Дональду казалось, что почти  весь
Хитцинг состоит из темных огромных парков. Эта часть города тоже была  ему
почти совсем незнакома. Примечательный и, хотелось  бы  сказать,  здоровый
инстинкт предписывал Дональду молчать. Что-то случилось, он точно это знал
и знал также, что случилось как бы  вне  его  (так  живо  он  перевоплотил
удивительную внутреннюю ситуацию в житейскую, фактическую),  ему  хотелось
узнать, что же это такое. Молчание, он убедился в этом тотчас  же,  давало
ему известный  перевес,  что  вообще-то  было  ему  нелегко,  принимая  во
внимание живость Моники, нелегко уже тем, что сейчас он  воздерживался  от
мелкой разменной монеты пустого  разговора.  Он  твердо  решил  стоять  на
своем. Но она этого явно не могла взять в толк и потому совершила  ошибку,
которая для нее и по  ее  понятиям,  конечно  же,  не  была  таковой.  Она
говорила подробно и не очень связно и все оживленнее  пригоршнями  бросала
слова Дональду, но они отлетали от него, как от стены горох. Мы же  вправе
здесь впервые сказать о том, что доселе лишь предполагали  (когда  Дональд
во время спора миссис Чиф и Кэт в Бриндли-Холле вышел из своей  комнаты  в
коридор), что натура у него холодная или по крайней мере в  нем  гнездится
предрасположение к холодности.
   Итак, они ехали в Деблинг. Ее родители, сказала Моника, хотят  на  днях
устроить небольшой прием,  чтобы  отпраздновать  ее  возвращение  в  Вену,
"будут только мои друзья и подруги, я надеюсь, что и  вы  придете,  мистер
Клейтон". Когда она сказала ему свой адрес, а также день и  час,  Дональд,
как ни странно, велел шоферу остановить  машину  и  включить  свет,  потом
вынул свою записную книжку и аккуратно все записал.
   Когда он уже один ехал домой, пересекая город от Деблинга  до  Пратера,
рядом с ним, на месте, где  только  что  сидела  Моника,  была  пустота  -
зияющая и холодная.
   В  ближайшие  дни  подходил  срок  сдачи  фирме  "Гольвицер  и  Путник"
заказанных ими четырнадцати  агрегатов,  что  в  первую  очередь  занимало
Дональда. Эти сроки надо было во что бы  то  ни  стало  соблюсти  и,  если
удастся, не  использовать  резервного  времени.  Но  здесь  весьма  кстати
оказались запасы готовой продукции,  вернее,  бухарестцы  попали  в  самую
точку, потребовав то, что уже было изготовлено,  и  притом  в  достаточном
количестве. Хвостик  и  Дональд  бодро  действовали  сообща.  Папа  Роберт
смеялся, и трубка вертикально свисала у него изо рта.  О  делах,  которыми
увлеченно занимались Хвостик и Дональд, он давно уже и не помышлял.  А  те
двое хлопотали без устали. Роберт смеялся  и  хлопал  Хвостика  по  спине,
говоря:  "Старина  Пепи".  Он  хорошо  чувствовал  себя  здесь.  Так   как
действительно пустил здесь корни -  именно  теперь,  когда  после  долгого
отсутствия его окончательное возвращение в Чифлингтон было куда возможнее,
чем раньше.
   Августа во время долгих рождественских каникул часто видели на  заводе.
В руках у него  всегда  была  толстая  записная  книжка.  Он  и  книги  по
технологии часто таскал в свою комнату.
   В соответствии с ритуалом "Меттерних-клуба" Август тоже стал  ходить  в
школу окольными путями. Зденко, Фрип или Хериберт, шагая  своей  небрежной
походочкой, любили встречаться с  ним.  Последнему  Август  рассказывал  о
своей краткой каникулярной практике после Нового года.
   - Ты, значит, и вправду  намерен  стать  инженером-машиностроителем?  -
спросил как-то Хериберт, на что Август,  конечно,  ответил  утвердительно.
Когда они подходили к гимназии, было без четверти восемь. В канавах  вдоль
улиц лежал грязноватый снег. Погода стояла теплая. Со всех сторон  спешили
школяры, даже маленькие с ранцами за спиной, так  как  рядом  с  гимназией
находилось педагогическое училище, которому была придана народная школа  -
для практики будущих учителей. Хериберт и Август шли как по  гребню  горы,
откуда открывался широкий вид; так можно обозначить расположение  духа,  в
котором они явились в гимназию в  положенный  час,  спокойные,  холеные  и
тщательно подготовленные. Они были вправе смотреть на классные занятия как
на  удовольствие.  Разумеется,  они  даже  и  не  подозревали,  что  такие
счастливые  ситуации  принадлежат  к   редчайшим   явлениям   жизни.   Они
наслаждались безмятежной ходьбой и беседой, и никакие сравнения  не  могли
бы усугубить это блаженство, хотя для Хериберта фон  Васмута  многое,  так
сказать, было еще свежо в памяти, ведь  он  отнюдь  не  всегда  был  таким
отличным, таким надежным учеником. Напротив, он годами не  усердствовал  в
учении   и,   торопливо   шагая   в   школу,    бывал    озабочен    своей
неподготовленностью по всем предметам, да и забот в ту пору  у  него  было
больше, чем волос на голове. Но об этом он начисто позабыл.
   Один  только   Зденко   мог   при   случае   вспомнить   прежние   свои
обстоятельства. Но вспоминал разве что в полусне.
   В  своем  клубе  они  вскоре  зашли   так   далеко,   что   требования,
предъявляемые  ими  друг  к  другу,  были  посерьезнее  того,  что  с  них
спрашивали в гимназии.
   Впрочем, все это делалось только для шику.  Во  имя  дендизма,  который
никому в школьных стенах  не  импонировал.  Но  кичливости  тут  не  было.
Молодые люди помышляли лишь  о  доподлинной  романтике.  Неясно,  впрочем,
понимал ли это до конца хитрый толстый Август. Для него учение было чем-то
вроде спорта - вообще-то он был ленив и малоподвижен; уроки верховой  езды
в близлежащем манеже, которые он брал по настоянию Роберта Клейтона,  были
ему очень не по вкусу. Впрочем,  другие  мальчики  тоже  учились  верховой
езде. Но только Зденко давно уже был превосходным наездником.
   Ясно, что канадец не знал и не мог знать,  куда  метил  Хериберт  своим
удивленным  вопросом,   неужто   же   Август   и   вправду   хочет   стать
инженером-машиностроителем. Между тем юный господин  фон  Васмут,  видимо,
жаждал ему это объяснить. Разумеется, подобная попытка ни  к  чему  бы  не
привела, ибо  тенденция,  в  ней  содержавшаяся,  осталась  бы  непонятной
заморскому толстяку. По Хериберту  выходило,  что  профессия  инженера  не
подобала члену "Меттерних-клуба".
   -  Они  -  подразумевались  инженеры  -  не  пользуются  у  нас  особым
расположением общества, так обстоит со многими специальностями. К примеру,
с   зубными    врачами,    преподавателями    гимназии    или    кадровыми
офицерами-пехотинцами. В обществе никого  из  них  не  встретишь.  Хотя  с
инженерами, пожалуй, дело до этого не доходит.
   Августа, происходившего не из чиновно-иерархического государства, а  по
существу все еще колониального, где общественный вес поначалу могли  иметь
только первые поселенцы (если бы вообще  речь  шла  о  таковом),  то,  что
болтал Хериберт, собственно, нимало не трогало.
   - Зубной врач и преподаватель гимназии тоже могут быть джентльменами, -
заявил Август, обнаруживая полное свое непонимание.
   - Ты, конечно, прав, - отвечал  Хериберт  и  с  этими  словами  оставил
попытки что-либо объяснить Августу. Не  меняя  темы,  он  все  же  изменил
направление  разговора:  -  А  я  хочу  сделать  карьеру  государственного
чиновника и, конечно же, хорошо  изучить  право.  Не  даром  же  я  кончаю
классическую гимназию, недаром зубрил греческий и латынь. А тебе,  Август,
разве не жалко, поступив в Высшее техническое  училище,  навсегда  с  этим
расстаться? Ведь это значит, что ты промучился напрасно.
   - Не думаю, Эрибер, - отвечал Август. (Он всегда произносил это имя  на
французский манер.) И засмеялся. - По  крайней  мере  мне  тогда  окажется
легче, даже будучи инженером, стать джентльменом.
   "Он очень неглуп, этот толстячок!" - подумал Васмут.
   Они повернули к воротам гимназии. Почти одновременно  с  ними  вошел  и
господин доктор Петшенка. Но по лестнице он поднимался очень  медленно  и,
конечно, отстал от них.


   Дональд и Хвостик покуда еще жили в свое удовольствие, а в  конце  зимы
последний уже начал готовиться к путешествию. Конечно, не так,  как  более
тридцати лет  назад,  когда  он  покупал  сундуки  и  в  них  хранил  свои
сокровища, чтобы в конце концов, к  безмерному  удивлению  земляной  груши
Веверка, вывезти все - в том числе даже  и  Феверль  с  Фини  -  к  совсем
близким и все же очень далеким берегам Вайсгерберштрассе. Теперь  сундуки,
гардероб и т.п. давно уже были ему привычны. Речь шла о другом. О маршруте
путешествия, о том, чтобы наметить последовательность  мест,  которые  они
намеревались посетить.
   Хвостик и теперь хотел начать свой круиз,  в  котором  его  должен  был
сопровождать Дональд, с Ближнего  Востока,  то  есть  в  самой  отдаленной
точке, а  не  с  ближайшей,  иными  словами,  без  каких  бы  то  ни  было
промежуточных остановок прибыть прямо в Бейрут (и Дамаск) морем  на  одном
из пароходов  австрийского  отделения  "Ллойда";  на  "Графе  Вурмбранде",
например, на "Кобре" или "Вене", что, по  всей  вероятности,  должно  было
стать приятнейшим путешествием. Хвостик, можно  сказать,  поставил  телегу
впереди лошади по  весьма  простой  причине.  Он  по  опыту  знал,  что  в
Будапеште,  Белграде  или  Софии  существует   довольно   трезвая   оценка
возможностей Бейрута или Дамаска, а  потому,  когда  уполномоченный  фирмы
возвращался  восвояси  с  портфелем,  до  отказа  набитым   договорами   и
предложениями, это тоже оценивалось по достоинству, в Дамаске же составить
себе представление о Белграде или Бухаресте не  представлялось  возможным.
Итак, прекрасное путешествие на комфортабельном судне, великолепная еда  и
приятное общение должны  были  всему  этому  предшествовать.  Хвостик  уже
радовался мгновению, когда "Граф Вурмбранд" отвалит от пирса в Триесте под
медленно-торжественные звуки австрийского гимна, который на верхней палубе
будет играть корабельный оркестр. Это всегда бывало прекрасно.
   Между тем у доктора Бахлера на Колоредогассе происходил прием  в  честь
его дочери Моники; Дональд был приглашен на этот прием тоном,  исключавшим
возможность отказа.
   И теперь она шла ему навстречу через  две  просторные  белые  прихожие,
легко и быстро; справа находилась приемная старика (все еще элегантного  и
молодцеватого. Нам придется наконец и о нем сказать несколько  слов).  Она
поздоровалась с Дональдом. Они были совсем  одни.  Он  охотно  остался  бы
здесь, в передней, с глазу на глаз с нею. Но  надо  было  идти  вперед,  и
первые попались ему навстречу два бывших члена  организационного  комитета
"Танцевальных вечеров" - Радингер  и  Мартинек  (звучит  как  наименование
фирмы, но это были два конкретных и разных человека).  Вообще-то  Дональду
вскоре стало казаться, что здесь филиал  Гольвицеровой  виллы  -  говорили
главным образом о вещах, Дональду (и, возможно, двум другим инженерам)  не
только незнакомых, но и абсолютно безразличных. А как, спрашивается, иначе
мог подействовать на этих господ тщательно продуманный  инженером  Моникой
"композитум", вернее, "антипозитум" Зигмунда Фрейда и Отто Вайнингера?
   Поскольку здесь весело  пили  и  к  тому  же  ели  с  разных  маленьких
тарелочек, то в разговор оказались втянутыми и непосвященные, вернее,  они
сами вмешались в него, что, впрочем, имело следствие:  их  стали  поучать,
они же, разумеется, защищались. Таким образом  создалась  ситуация,  пусть
всего на несколько минут (прежде чем участники вновь разбились  на  мелкие
группы), когда все без исключения были уверены,  что  знают,  о  чем  идет
разговор, хотя ничего об этом не знали. В средней гостиной сидело  человек
пятнадцать, в соседней с ней - еще несколько человек.
   Дональд  не  двигался  с  места.  Мы  знаем,  что  он  не  был  туп   -
доказательство тому хотя бы то, как он окончил высшее  учебное  заведение.
Ему недоставало лишь тех  реакций  -  конечно  же,  излишних,  -  которые,
однако, могли  бы  сделать  его  человеком  среди  людей.  Можно  спокойно
сказать, что Дональд опережал свое время.  Так,  например,  он  ничуть  не
страшился скуки и вовсе ее не стыдился. Он не испытывал желания изгнать ее
из общества или скрыться от нее. Таким людям (нынче  мы  к  ним  привыкли)
легко дается молчание, хотя бы потому, что они  только  и  умеют  молчать.
Лишь на высшей ступени молчания мы можем увидеть глубокомыслие; на  нижней
- только безразличие.
   Тут последовало появление доктора Бахлера с супругой. Он быстро шел  по
комнатам впереди нее и здоровался с молодыми людьми так, словно и сам  был
из их числа. Белизна его густых волос была, пожалуй, слишком светящейся  и
чистой, как шкурка кролика. Может быть, это впечатление  усиливалось  тем,
что доктор Бахлер к темному костюму надел сиреневую жилетку.  Он  был  как
утренняя заря, ведь он, как и надлежало, засовывал в рот пациентов золото,
которое в десятикратном размере изымал из их карманов. Куда же  подевалось
приданое Риты?! Маленький кошелечек исчез под грудами денег. Доктор Бахлер
в глазах кельнеров и извозчиков был поистине героем. Человек, которого все
и повсюду знают! Он,  например,  как  нам  известно,  всегда  был  щедр  к
Венидопплерше (она и поныне была консьержкой на Вайсгерберштрассе,  только
что постаревшей и потому еще более ординарной). В последнее  время  доктор
Бахлер стал отдавать много времени зимнему спорту (тому, что понимали в ту
пору под этим выражением). В Земмеринге он специально обучался  ходьбе