эксперта, как инженер, ну и,  конечно,  как  младший
глава фирмы. Если бы он сейчас, расхаживая по газону, оперся на  Хвостика,
вернее, на его плечо, это было бы вполне уместным  жестом  и  в  известной
мере воздало бы должное правде. Так и случилось, хотя  и  на  иной  манер:
Дональд попросил его остаться к обеду (несмотря на то,  что  они  все  уже
обговорили) и не желал принимать никаких  возражений.  Только  шутки  ради
стоит  упомянуть,  что  нашему   старичку   сегодня   вечером   предстояла
стариковская вылазка, ну, скажем, в скрытую от нас сторону его  жизни.  Но
все это сейчас выскочило у него из головы. Ибо  уже  в  саду  и  во  время
деловой беседы он почувствовал, что происходит с Дональдом. Если человек о
чем-то умалчивает, сразу чувствуется, что он о чем-то умалчивает; мы также
чувствуем, когда у другого начинает скрипеть  замок  его  молчания,  когда
плотина  молчания  готова   вот-вот   прорваться.   А   Хвостик   не   был
неосведомленным  человеком.  Он  только   был   угнетен   своими   личными
обстоятельствами. Мы уже сказали, что он понимал серьезность  создавшегося
положения. Более того, это была ужасающая перспектива: увидеть,  как  этот
молодой человек тяжко борется на том самом  ринге,  который  он,  Хвостик,
совсем недавно с благодарностью покинул легко и бодро.
   Для  Дональда  лето  уже  наступило,  хотя  было  еще  начало  мая,   с
нерасцветшей сиренью и время от времени развевающимися  лентами  прохлады,
если не холода, в саду и на улице. Но в нем самом был  тот  мрак,  который
иной раз зарождается в нас от сильной жары  и  нестерпимо  яркого  летнего
солнца, заодно с ощущением, будто ты связан по рукам и ногам. Листва  была
светло-зеленой. Для Дональда она уже потемнела.
   Они обедали вместе с Августом, который сразу же после обеда  откланялся
с лукавой усмешкой. Хвостик и Дональд вышли в холл и  сели  в  кресла.  Им
подали кофе. Затем Дональд едва не заговорил о том, что на самом деле  еще
не было свершившимся фактом. Но он сделал всего лишь одно замечание:  что,
живя в двух странах, в конце концов в обеих  перестаешь  чувствовать  себя
дома.


   В действительности именно это было для него очень ощутимо  и  создавало
угрожающе шаткий фон, его самого тоже шатало с тех пор,  как  кран  поднял
его с  постамента,  на  котором  он  стоял  доныне  (лучше  бы  сказать  -
фундамента!), и постамент этот был не что иное, как его совместная жизнь с
отцом. А теперь  ему  предстояло  жить  совсем  одному,  что  уже  заранее
омрачало наступающее лето, да вдобавок это неизбежное  теперь  прощание  с
Веной. Он позвонил в издательство. Она еще не возвращалась.
   Между тем до отъезда надо было  кое-что  уладить,  но  теперь  все  шло
гладко, одно без труда вытекало из  другого.  Обстоятельства  складывались
так,  словно  они,  эти  обстоятельства,  затаили  дыхание.  Такое   можно
наблюдать не только в счастье, но и в  несчастье.  Даже  Август,  которого
Дональд видел только за столом, казалось, немного  придержал  свой  жирный
смех.  Из  какого-то  его  замечания,  брошенного  вскользь,  можно   было
заключить, что здесь играли в теннис с его друзьями  и  барышнями  Харбах.
Дональд не выказал к этому ни малейшего интереса.
   На следующий день, когда он возвращался домой к  ленчу,  ему  навстречу
попались два гимназиста, а именно Васмут и Кламтач. Он остановился с этими
вежливо приветствовавшими его молодыми людьми. Он ведь был в Англии? Да. А
когда вернется из путешествия мистер Роберт Клейтон? Дональд отвечал,  что
ждет его со дня на день. Ведь он сам через несколько дней уезжает на месяц
на Ближний Восток.
   - Вам можно позавидовать! - воскликнул Васмут.
   - Там будет жарковато, - сказал Дональд.
   - Значит, опять не судьба вам, мистер Клейтон, быть у нас  судьей,  как
это было задумано с самого начала, - сказал Зденко. -  Хериберт  и  Август
мне тогда еще об этом сказали. Собственно, мы на вашем корте вообще играли
без судьи. Фройляйн Бахлер все время лежала в шезлонге на террасе, а таким
образом ваш отец тоже не мог все время быть  с  нами.  Она,  по-моему,  не
играет в теннис.
   Блеклая молния метнулась от Дональда к Августу, этому скрытному хитрюге
с его всегда ровной манерой поведения. Теперь, когда Дональд сам падал - а
в эти мгновения он знал, что падает, чувствовал это  впервые  в  жизни,  -
постоянная уловка, с помощью которой эта скотина ("brute", сейчас он думал
по-английски) Август умудрялся всех и вся не принимать всерьез, показалась
ему бесконечно ненавистной: потому, что намного  превосходила  собственное
его бессилие.


   Молодые люди учтиво распрощались с англичанином. Тот повернул  (Кламтач
посмотрел ему вслед), потерял равновесие,  видимо  наступив  на  брошенную
кем-то по южной привычке фруктовую кожуру, медленно  выпрямился  и,  вновь
обретя равновесие, ушел, еще раз кивнув гимназистам. Зденко,  идя  дальше,
искоса взглянул на Хериберта, который, по-видимому, ничего не заметил.  Но
теперь снова закачались окружающие его стены,  словно  на  петлях  или  на
шарнирах. Однако они не закрылись так плотно, как это было через некоторое
время после появления госпожи Генриетты Фрелингер. Сейчас осталась  щелка.
В нее Зденко с удивлением  наблюдал  воздействие,  которое  он  оказал  на
совсем чужую жизнь, предоставив ей дальше идти своим чередом.  ("Мы",  мог
бы подумать Зденко, ибо Хериберт с тем же правом мог бы упомянуть об  этой
фройляйн Бахлер.)
   Так Зденко впервые в жизни столкнулся  с  обстоятельствами,  о  которых
никогда не думал и о которых ровно ничего не знал, иными словами, с доселе
неведомым ему объектом. И этот объект не свалился  ему  на  голову,  точно
свинцовый плод познания, для этого он был слишком хрупок, но внезапно  все
вокруг стало  куда  привлекательнее,  куда  интереснее  для  исследования:
жизнь, в которой участвовал он, Зденко, по  другой,  не  тот,  хорошо  ему
известный Зденко. Так на улице за несколько секунд  он  сдал  своего  рода
экзамен на аттестат зрелости, который  в  гимназии  предстоял  ему  только
через  год.  Правда,  в  "Меттерних-клубе"  подготовка  к   таковому   уже
значительно продвинулась.
   Продолжая  смотреть  в  щелку,  мысля  конкретно  и   наглядно   (любое
проявление  ума  и  одаренности  находит  свое   отражение   в   отдельных
достоинствах  человека),  он  без  труда  уяснил  себе  образ   мыслей   и
нравственную нечистоплотность толстяка Августа и в общих чертах знал  уже,
пожалуй, не меньше, чем  Хвостик,  сознавал  даже  серьезность  положения.
Сейчас он увидел Роберта Клейтона, слезавшего с  просмоленной  до  черноты
судейской скамьи; Роберт отправился к Монике на террасу и застрял там.
   Зденко предстояло лето у хорватской тетки, долгое, пустое,  пространное
лето. Разумеется, родители пожелают иметь его четвертым игроком  в  тарок.
Но пожалуй, в тех краях возможны и дальние  прогулки.  И  выберется  время
подумать.


   Моника проснулась с первым светом дня, села на кровати, придвинулась  к
Роберту и склонилась над ним, погруженным в глубокий сон. Выражение лица у
него было как у маленького серьезного мальчика. Так вблизи, без помех  она
с наслаждением смотрела на его голову, его лицо. У хороших лошадей "головы
сухие", говорят лошадники, чистые, ничего лишнего: ни скоплений  жира,  ни
припухлостей, складок или желваков. Так и у Роберта. Ее ладонь,  раскрытая
и бессильная  от  восторга,  лежала  рядом  с  его  головой.  Спящий  чуть
повернулся, потом еще раз, и его выпуклый затылок оказался  в  ее  ладони.
Она обхватила его и слегка сжала пальцы.  Вспоминая  очень  четко  плоский
затылок Дональда, она поняла с еще  небывалой  ясностью  бутафорскую  роль
сына, стоявшего впереди отца как ширма  или,  вернее,  неплотно  прикрытая
дверь. Она прошла в нее. И теперь почувствовала, что ее правая рука держит
какой-то сосуд, а в нем содержится не  более  и  не  менее  как  тайна  ее
собственной жизни.
   Слишком  взволнованная,  чтобы  лежать  без  движения,   она   тихонько
поцеловала Роберта в лоб, осторожно выпростала  руку  из-под  его  головы,
выскользнув из кровати, накинула пеньюар. Застекленная дверь на  маленький
балкон чуть-чуть скрипнула. Моника испуганно оглянулась на спящего. Но  он
не проснулся. Лежал и спал. Такой как есть, не больше, не  меньше,  просто
мужчина.
   Она вышла на балкон и неплотно прикрыла дверь. Ее  встретила  свежесть,
более того, холодок и полная тишина, которую не нарушал даже  шорох,  весь
дом спал... Остроконечные вершины елей на  крутом  склоне  под  нею  вдали
сливались в сплошной мшистый поток, волнистыми уступами  устремлявшийся  в
долину и сливавшийся в одно темное  пятно.  Оттуда  вставал  день,  и  его
росток, окутанный парящими нежными облачками, сиявшими пунцовым  и  желтым
цветом, был единственным уголком неба среди  пустой  и  ровной  голубизны,
привлекавшим к себе взор.
   Моника была здесь своя, на этом балконе перед одной из комнат гостиницы
в горах, чуть пониже перевала над головокружительной пропастью,  как  была
своя и там, где провела  сегодняшнюю  ночь.  Неожиданно  выглянул  краешек
солнечного шара - точно кусок добела раскаленного угля. Ни один луч еще не
проникал сюда. Моника вернулась в комнату. Дверь скрипнула. Она юркнула  в
постель и свернулась клубочком под одеялом. Боб все еще спал.


   На самом деле он из-за локомобилей ненадолго съездил в  Венгрию,  затем
из Оденбурга  [старое  австро-венгерское  название;  теперь  город  Шопрон
(Венгрия)] через Зауэрбрунн выехал в Винер-Нойштадт и сюда,  в  горы,  где
хотел дождаться Монику. Она тоже приехала не  в  своем  автомобиле,  а  по
железной дороге, на последней станции перед Земмерингским виадуком  наняла
фиакр и за три с половиной часа добралась доверху.
   Место здесь было уединенное, особенно в будни и до начала каникул.
   Связь поддерживал Хвостик. Это  уже  само  по  себе  свидетельствует  о
позиции, которую он занял, и о доверии, которое ему  оказывалось.  Старина
Пепи сообщил и о прибытии Дональда. Телефонные разговоры  Хвостик  вел  из
своей квартиры и всегда по-английски.
   Приезд Дональда не был причиной для того,  чтобы  сократить  пребывание
здесь, в горах. Но у старика Гольвицера  должен  был  состояться  вечерний
прием ("soiree", как говорили тогда), и Клейтон на сей раз не мог  там  не
быть, ибо пропустил прошлый прием,  а  тем  паче  теперь,  перед  поездкой
Дональда на Восток, поскольку тот на обратном пути должен  был  заехать  в
Бухарест в фирму "Гольвицер и Путник". Моника тоже  была  приглашена.  Для
нее, конечно, ничего не значило пренебречь этим приглашением. Но "дело" не
допускало ее слишком долгого отсутствия.
   Итак, им было  дано  лишь  несколько  дней,  и  эти  дни  стали  плодом
внезапного решения обоих, когда выяснилось, что Роберту необходимо поехать
в Венгрию. Это было своего рода бегством. Они жаждали освобождения. Даже в
квартирке Моники на Аухофштрассе оба не чувствовали себя отъединенными  от
того, что было до этих пор. Здесь же они были ото всего укрыты,  отделены,
как бы изгнаны из нашего мира в мир потусторонний; они даже  и  вообразить
себе не могли,  что  будут  ограждены  так  надежно.  Над  ними  смыкались
бесконечные леса; самоуспокоенность, тишина казались ясно видимыми  сквозь
просеки и вырубки. В  те  давние  времена,  когда  молодой  император  еще
охотился в этих  местах  на  лесную  дичь,  крутые  склоны  были  опоясаны
дорожками. Остатки этих дорожек, усыпанных  пружинящими  хвойными  иглами,
давали возможность бесцельно гуляющей парочке заглянуть в самую чащу леса,
испещренную затейливыми солнечными узорами, опушенную мшистой каймою.  Лес
поглощал. Он не кончался, не начинался, всю местность заодно с Робертом  и
Моникой он завернул, закутал в свой темный плащ.
   Итак, когда пришло время, они уехали из лесу в Вену - два с лишним часа
рысцой под гору, - изредка даже пуская в ход тормоз, сперва  по  извилинам
перевала с дальним и открытым видом, потом по нижним населенным пунктам до
самой железнодорожной станции. Возвращение, погружение в  будни,  глубокое
изумление уже на перроне Пайербах-Райхенау, где имелся  газетный  киоск  и
служитель гостиницы, доставивший их багаж.


   Встретив по дороге домой гимназистов,  Дональд  в  тот  день  не  пошел
больше на завод и только один раз поговорил по телефону  с  Хвостиком.  За
едой он сумел, ни слова не сказав, так перепугать  толстяка  Августа,  что
тот выскочил из-за стола при первой же возможности.
   На этот раз, как и всегда, Дональд после обеда растянулся на  диване  в
слабой надежде заснуть. И ему это удалось, хотя всего на несколько  минут.
Во сне ему померещилось, что его маленькая школьная парта из Бриндли-Холла
стоит рядом с диваном. Он  вскочил  и  вышел  на  галерею.  Напротив  была
комната отца.  Внезапно  на  него  пахнуло  прелестью  обоих  этих  домов,
окруженных парками, как в Бриндли-Холле,  так  и  здесь,  на  Принценалле.
Суровый и чистый запах кожи, исходивший от многочисленных кресел в  холле,
чувствовался и здесь, наверху, он заполнял  собою  тишину  и  застоявшийся
воздух. Но Дональд был отлучен от того и другого страхом и досадой. А  это
не давало ему  наслаждаться  одиночеством.  Сегодня  на  улице  гимназисты
играли с ним как с мячиком, во всяком случае, он так  это  воспринял.  Ему
казалось, что Август стоит во главе  направленного  против  него  заговора
этих бездельников. Право же, они зашли слишком далеко! Надо было отойти от
них, отступить в эти холодно-сдержанные, заботливо ухоженные  дома,  а  не
стоять на улице с гимназистами. Они ожесточили Дональда, Август со  своими
дружками.
   Дональд прошел в свою комнату и немного привел себя в порядок. Из холла
он поговорил по телефону с Хвостиком. Потом  позвонил  в  издательство  на
Грабене, тщетно. На Аухофштрассе никто не снял трубки. И он ушел из дому с
намерением сбежать. Ему хотелось сейчас отыскать часть города,  в  которой
он еще никогда не бывал. Отыскать в одиночку, без машины, без шофера.


   Кабачок Марии  Грюндлинг  за  Мацляйнсдорфской  церковью  был  странным
заведением и являл собою резкий контраст с  другими  венскими  заведениями
такого же рода, как тогдашними, так и  нынешними;  вообще-то  национальный
характер за пятьдесят лет существенно не меняется. А возможно, и вовсе  не
меняется. Но здесь о венской манере обслуживать гостей  не  могло  быть  и
речи. Иной раз гостя выставляли за дверь, прежде  чем  он  успевал  занять
место за столиком, а в ответ на заказ кружки пива объемистая хозяйка грубо
предлагала посетителю позаботиться о себе где-нибудь в другом месте, ее-де
уже клонит ко сну.
   И все же две тесные комнаты всегда были полны народа,  хотя  случалось,
что хозяйка всех выдворяла из помещения или же  кому-нибудь  одному  грубо
отказывала в том, чего  он  просил  вежливейшим  образом,  в  какой-нибудь
ерунде - в порции ветчины или колбасы,  и  речь  шла  лишь  о  том,  чтобы
принести это из буфета. Но и в  этом  ему  отказывали,  и  гостям  нередко
приходилось здесь самим обслуживать себя или своих приятелей, под командой
хозяйки. "А теперь что вам понадобилось?! Бутерброд с ветчиной?  К  черту!
Но господину Пюрингеру можете  принести  бутылочку  вина".  Хозяйка  почти
никогда не поднимала со стула свои 128 килограммов,  а  официанта  она  не
держала.
   И все-таки находились люди,  которые  и  слышать  не  хотели  о  другом
кабачке, ибо тот или иной спектакль здесь всегда был обеспечен. К примеру,
нежданные удаления гостей, которые сегодня и в этот  час  пришлись  не  по
вкусу хозяйке. ("Не могу на вас смотреть,  идите  куда-нибудь  подальше".)
Или наоборот - нескрываемое выражение симпатий. ("Люблю смотреть  на  твою
мордафью! Ты у меня душанчик!  Сейчас  угощу  колбаской".)  Эти  ее  слова
относились к муниципальному советнику, уже давнему пенсионеру,  семидесяти
шести лет от роду, который удирал  сюда  от  своего  одиночества  и  желая
посмеяться. Но ежели он смеялся  слишком  много,  хозяйка  пускала  в  ход
глушитель. ("Такой старикан, как ты, не должен много  хохотать.  А  то  не
успеешь оглянуться - и дуба дашь".) К любимым гостям хозяйка обращалась на
"ты".
   В их числе был и художник Грабер, пожилой дородный господин, выдающийся
живописец и в свое  время  лучший  иллюстратор  сказок.  Этот  приятнейший
человек с большим и значительным лицом (оно сразу же бросалось в глаза), с
носом, похожим на почтовый рожок, усаживался на  почетное  место  рядом  с
хозяйкой, поскольку оно одновременно являлось еще и местом исключительным,
так как она не только не выбрасывала его из заведения, но и не  отказывала
ему в его просьбах, а также  не  делала  нежных  и  заботливо  продуманных
намеков на ожидающую его могилу, не  угрожала  ему  никакими  глушителями.
Ввиду того,  что  одни  гости  здесь  обслуживали  других,  на  него  была
возложена обязанность открывать буфет и снова его запирать, если кому-либо
разрешалось пользоваться блюдами холодной кухни (другой здесь попросту  не
было), для чего хозяйка всякий раз снимала ключи с завязки передника.
   Грабер,  человек  на  редкость  работящий,  хорошо  знавший   жизнь   и
говоривший на многих языках, приходил сюда, так как любил вечерком  выпить
пива и мирно посидеть за столиком. Последнее было ему гарантировано, тогда
как в других кабачках на это рассчитывать не приходилось. Гости  же  Марии
Грюндлинг вставали все, как один, если кто-нибудь начинал  дебоширить  или
проявлять недостаточное уважение к  авторитету  хозяйки.  Дебошир  вызывал
гнев  всех  здесь  присутствующих  мужчин,  не  менее  шести  пар  кулаков
протягивались  к  его  лицу,  среди  таковых  и  весьма  увесистые  кулаки
господина Грабера, который, кстати сказать, носил титул профессора, о  чем
здесь, конечно, никто не знал.
   В этом мирном уголке Грабер медленно погружался в  пиво  и  в  дремоту,
участвуя в разговоре, который велся как-то  мимоходом  или  вдруг  начинал
изобиловать  шуточками  и  остротами,  конечно,  не  на  уровне  господина
Грабера, но, несомненно, доставляя ему удовольствие.
   Среди посетителей нет-нет да и встречались  люди,  чем-то  напоминавшие
господина Грабера. В каждом кабачке бывают гости, которых он  заслуживает,
- так по читателям можно  узнать  цену  писателю,  даже  если  ты  сам  не
прочитал ни единой его строчки. Хвостик тоже  разок  забрел  сюда,  вскоре
после того, как хозяин заведения, где его отец служил кельнером, отошел от
дел и продал свой кабачок другому. Хвостик  редко  здесь  бывал,  но  знал
благодушнейшего Грабера и даже имел один из бесчисленных  иллюстрированных
им сборников сказок - подарок художника  с  собственноручной  надписью.  В
книге было множество удивительных лесных человечков, карликов  из  корней,
шиковатых парнишек, пней с широко открытыми глазами.
   Бывали здесь гости и совсем другой  породы  -  через  Винер-Нойштадт  с
близлежащего   Южного    вокзала    они    приезжали    из    тогда    еще
королевско-венгерского Бургенланда, точнее говоря, с полоски  земли  между
постепенно  сходящими  на  нет  горами  Штирии  и   глубоко   на   равнине
расположенным Нойзиндлер-Зе.  Люди  крестьянского  обличья,  почти  все  в
сапогах, по той или иной причине они приехали в Вену, наверное, и на рынке
хотели побывать, мужчины и женщины в одинаково высоких сапогах.  Это  были
мирные люди, они говорили на каком-то тарабарском наречии, если вообще  не
по-венгерски или по-хорватски.
   Когда Дональд, протаскавшись несколько часов по городу, заглянул  сюда.
Хвостик сидел слева от хозяйки. Грабер, по обыкновению, справа, а рядом  с
ним две простые, уже старые, хотя и  свежо  выглядевшие,  женщины,  обе  с
высоких сапогах.
   Муниципальный советник тоже был здесь.
   - Вот что, мой мальчик, - заговорила хозяйка с новым гостем, -  ты  все
растешь, этому, видать, конца не будет. Садись-ка и подожми свои ходули. С
башней святого Стефана не побеседуешь, а подзорную трубу