нности дамам, сколько ко все еще отсутствующему Хвостику.
   Но сейчас он еще был здесь. Мюнстерер  почтительно  его  приветствовал,
встретившись с ним на лестнице, и тот дружелюбно и церемонно ему  отвечал.
Итак, один исчезал наверху, где он жил,  Мюнстерер  же  спускался  вниз  и
садился на свое ложе,  умышленно  нами  не  описанное  (одеяло  -  грязная
тряпка, от одного вида которой  становилось  тошно).  Сегодня  здесь  было
тихо, тесно, конечно, но не так, как всегда. Пещера пуста.  На  лестничной
площадке горит лампа. А в узеньком закутке с дверью на черный ход, где  он
жил благодаря попечению отца (оконсьерженного), было почти темно.
   Horribile dictu со своим остолопом сегодня отправилась в  кабачок,  где
отец Хвостика некогда служил  кельнером,  -  сегодня  там  было  ежегодное
заседание районного общества взаимного кредита. Пригородный обычай:  целый
год вносились известные суммы, а перед рождеством они распределялись между
членами  общества.  Уже  и  в  ту  пору  эти  накопления  с  точки  зрения
национально-экономической были весьма  значительны  (нынче  они  огромны).
Остолопу на этих заседаниях не разрешалось  пить,  "разве  что  стопочку".
Дома он получал сначала пиво, а потом и вино, отчего его не так уж  трудно
было увести из кабачка. Дома Веверка  давала  ему  нализаться  всласть,  а
перед сном била его по щекам, по правде сказать, без всякого  повода,  без
всякой стычки, в гробовом молчании. Мюнстерер-папаша никогда не выходил из
себя - слышалось только какое-то бормотание да тихая воркотня.  У  госпожи
Веверка, надо же наконец упомянуть об этом, сноровка была недюжинная.
   Мюнстерер-младший сидел на своей омерзительной кроватке. В нем, в самой
глубине его существа Хвостик еще поднимался по лестнице в свою квартиру и,
как то часто случалось, обогнал его. Но это ощущение, жившее в Мюнстерере,
собственно,  было  всего-навсего  отображением  внешней  действительности,
видимой каждому и все-таки потайной. Однако сегодня он  впервые  упирался,
как собака, которую тянут за поводок; на какие-то секунды он  почувствовал
в себе собачью природу своего отца и в то же время  уважение  к  Хвостику,
приоткрывшееся в нем, точно трещинка, уходившая,  однако,  в  его  глубину
больше, чем он когда-либо мог предположить. С другой стороны, как раз  это
ведь и освобождало его от  отца,  от  госпожи  Веверка,  от  омерзительной
кровати и керосиновой вони, которая чувствовалась  сразу,  как  войдешь  в
подъезд и начнешь спускаться в преисподнюю,  тут  надо  было  пройти  мимо
лампы. Но всего  омерзительнее  эта  вонь  была  днем.  Фарфоровый  шар  с
керосином был облеплен малюсенькими мухами, летом же ночными бабочками.
   А тут еще новое обличье Хвостика, вернее, его новая одежда, которую  он
неизменно носил  со  дня  ужина  у  Клейтонов  -  о  последнем  Мюнстерер,
разумеется, и не подозревал.
   В ту пору Мюнстерер  узнал  наконец  возраст  Хвостика.  Но  разница  в
какой-нибудь десяток лет не  послужила  ему  оправданием  его  собственной
троглодитской отсталости, да и воспоминания детства не пришли на помощь.
   С того дня как Хвостик сменил кожу, его влияние на Мюнстерера, влечение
последнего к нему стало неодолимым.
   Мюнстерер сам поймал себя на том, что, подходя к дому,  вел  себя  так,
как Хвостик, и ворота открывал  очень  медленно,  как  всегда  делал  тот.
Теперь и Мюнстерер стал обращать сугубое внимание на  свою  внешность,  по
мере своих весьма скромных возможностей. Однажды  Веверка,  которая  давно
уже ad notam [для памяти (лат.)] вытащила  на  свет  божий  самое  тайное,
сказала в кухне, где они ужинали и где так ужасно пахло керосином:
   -  Никак  ты  себе  девку   завел,   раз   все   время   вылизываешься,
прихорашиваешься?!
   Редко случалось, что Хвостик и  Мюнстерер  одновременно  оказывались  в
подъезде; мелкий чинуша уходил со службы ровно в шесть часов, сразу  после
закрытия почтамта; Хвостик же иногда сидел за своим письменным  столом  до
семи или половины восьмого, когда Роберт Клейтон, а также все  служащие  и
рабочие давно уже ушли с завода и  из  конторы.  Правда,  шеф  отговаривал
Хвостика работать так поздно, перед уходом он иногда заходил на  полчасика
в его комнату поболтать, посмеяться, садился верхом на стул,  под  который
ставил принесенную бутылку виски, во рту у него  всегда  была  трубка.  Он
держал ее  на  особый  манер  -  не  сжимая  ее  зубами.  Она  не  торчала
горизонтально, а низко свисала из уголка рта, как  обычно  свисают  только
гнутые трубки.


   Феверль и Фини, подложив под себя старый плащ, расположились на откосе,
чуть  пониже  прогалины,  образовавшейся  в  темно-зеленой  траве,  росшей
пучками и кустиками, но не прямо, а свисающей, как расчесанная, над  водой
и, видно, изнемогающей от летней жары. Они вытянули ноги. И казалось, были
целиком поглощены их рассматриванием. Фини,  например,  умела  вертикально
ставить большие пальцы на ногах, Феверль это никак не удавалось, у нее тут
же двигались  и  все  остальные  четыре  пальца.  Желая  усвоить  завидную
способность Фини, она стала брать у нее уроки.  Фини  при  этом  наподобие
учителя гимнастики слегка помогала Феверль, придерживая остальные  пальцы.
Само собой разумеется, что при этом интеллектуальном занятии не обходилось
без хиханек да хаханек. С другой стороны,  столь  развитая  способность  к
самостоятельному движению больших пальцев,  какою  могла  гордиться  Фини,
была несколько подозрительна, так как указывала на  близость  к  животному
миру, и прежде всего на близость к тем существам, у которых на каждой ноге
имеется большой палец, противостоящий всем остальным (то есть, собственно,
четыре руки), благодаря чему они с необыкновенным проворством  переносятся
с верхушки одного дерева на другое.
   Яркого солнца сегодня не было. Стоял теплый, но пасмурный день. Вдали в
вышине над зеленой пеной деревьев в Пратере  скапливались  пухлые  кучевые
облака. Подальше, внизу, тянулся мост с серыми чугунными перилами,  словно
недвижный остов над быстро текущей водой.
   Сверху, с улицы, доносилось мерное цоканье копыт ломовой упряжки.
   И вдруг пронзительный крик.
   Стук колес и цоканье оборвались.
   Фини выпустила из рук ногу Феверль. Обе как по команде обернулись. В то
же мгновение на самом верху откоса мелькнуло белое пятно, бежавший ребенок
не мог остановиться, покатился вниз и метрах в двух  от  того  места,  где
сидели Фини и Феверль, рухнул с укрепленного бревнами берега в воду.
   - Ты в воду не лезь, беги за мной  и  жди,  я  тебе  подам  малышку,  -
крикнула Фини, прыгая в воду.
   Ребенок уже шел ко дну; Фини сделала два рывка, затем снизу  подхватила
барахтающуюся девочку и, изо всех сил работая ногами,  высоко  подняла  ее
над водой; в ту же секунду Феверль плюхнулась на живот,  ухватила  малютку
за воротник и вытащила.  Фини  еще  умудрилась  подпихнуть  ее  снизу,  но
течение относило ее, и уже довольно далеко ей удалось, хотя  и  с  трудом,
выбраться из воды. Дунайский канал глубок от самого берега и быстротечен.
   Сейчас на склоне появилось новое белое пятно, но уже в большем размере,
лежавшая на животе Феверль не увидела его, но увидела Фини в те мгновения,
когда она подняла насквозь промокшую девочку, чтобы передать ее Феверль, и
тут же была унесена течением. И вот уже дама в белом  летнем  платье  и  в
большой белой шляпе опустилась на колени перед Феверль и малюткой, которую
рвало водой, но не сильно, и она тотчас же (к счастью) принялась кричать и
плакать.  Дама  отбросила  в  сторону  свой  ридикюль  и  зонтик.  Феверль
помчалась обратно туда, где они лежали с Фини, и принесла старый плащ. Они
не медля стащили с девочки мокрое платье и белье, растерли ее и  завернули
в плащ. Тут подошла мокрая до нитки Фини, облепленная платьем.
   - Прошу вас обеих, пойдемте со мной! - воскликнула белая дама, беря  на
руки завернутую в плащ девочку. Феверль поддерживала  ее  под  руку.  Фини
побежала за туфлями, своими и  Феверль;  они  стали  торопливо  натягивать
чулки и обуваться. Дама вознамерилась сразу же подняться вверх по  откосу.
Феверль (со  спущенными  чулками)  подскочила  помочь  ей,  а  Фини  стада
торопливо собирать мокрые детские вещи, ридикюль и зонтик дамы, которые та
оставила лежать без внимания. Так вся компания  добралась  доверху.  Затем
пересекла простершуюся в теплом и мягком предвечернем свете улицу, пустую,
куда ни глянь, без людей и экипажей.
   В этой пустоте на противоположном тротуаре вдруг  вырос  полицейский  в
остроконечной каске и с бляхой в  форме  полумесяца  -  на  ней  служебный
номер.
   - Господин инспектор, - крикнула дама  в  белом,  и  он  быстрым  шагом
приблизился  к   ней.   -   Прошу   вам,   -   сказала   она   почтительно
приветствовавшему ее полицейскому, -  у  меня  девочка  упала  в  воду,  к
счастью, эти дамы, - она указала на мокрую до  нитки  Фини,  -  успели  ее
спасти. Мне надо поскорей домой, уложить малютку в  постель  и  немедленно
вызвать врача. Девочка наглоталась воды. Моей горничной нет дома,  так  же
как и моего мужа. Если бы вы были так добры и прислали  мне  какого-нибудь
врача, живущего поблизости?!
   - Будет исполнено, сударыня,  -  отвечал  тот.  -  Сегодня  в  караулке
дежурит господин доктор Грундль, я сейчас ему скажу.
   Дама дала свой адрес, и он поспешно удалился, придерживая саблю.
   Фини и Феверль оторопело смотрели на даму, на это высшее существо,  без
всяких церемоний заговорившее с полицейским. Им бы такое  и  в  голову  не
пришло.
   Они прошли первый квартал по  вертикально  спускающемуся  к  Дунайскому
каналу переулку и оказались  на  длинной,  уже  почти  застроенной  улице,
шедшей параллельно Дунайскому  каналу,  который  в  этих  местах  описывал
широкую дугу. Светлые новые дома уходили вдаль в неподвижном свете теплого
и пасмурного дня. На длинных рядах больших,  кое-где  даже  трехстворчатых
окон этот свет лежал как серая  пыль.  Белая  дама  с  девочкой  на  руках
большими шагами шла впереди, Фини  и  Феверль  семенили  за  ней;  перейдя
улицу, она направилась прямо к дверям углового дома.  Просторное  парадное
блестело чистотой,  лестница  широкая,  светлая,  цветные  оконные  стекла
пропускали радужный свет. Они поднялись всего на  один  пролет.  И  только
сейчас перед покрытой белым лаком дверью дама со страхом спохватилась: где
же ее ридикюль. Фини тотчас же его ей протянула, она взяла у нее  девочку,
и дверь наконец-то была отперта, после того как даме удалось извлечь  ключ
с самого дна своего ридикюля, на что понадобилось две-три минуты.  Феверль
прочитала имя на двери: Доктор Морис Бахлер.
   В такую чистенькую конюшню  наших  троянских  лошадок  еще  никогда  не
заводили. В ней было, как говорится, "до ужаса чисто" -  и  это  выражение
точно передает то, что чувствовали Фини и Феверль. В  то  же  самое  время
genius loci [дух местности  (лат.)]  наслал  на  них  какой-то  кисловатый
запах; может быть, к обеду готовили салат из огурцов. А  может  быть,  это
был вовсе не запах, а сама чистота.
   Имя "Морис" Феверль прочитала как "Маурице".
   Они быстро прошли  через  большую  светлую  комнату  с  трехстворчатыми
окнами и до  блеска  отполированной  мебелью,  тусклый  свет  дня  белесым
покровом ложился на заднюю стену. Феверль внесла маленькую Монику,  сейчас
уже совсем притихшую, в соседнюю комнату, а Фини семенила за нею.  В  этой
комнате стояла детская кроватка, рядом с нею нечто вроде  комода,  в  свое
время, видимо, пеленальный столик, судя по верхней доске - белой  и  очень
гладкой. Моника, наконец-то вынутая  из  старого  плаща,  хлопая  ручками,
сидела голенькая на комоде.  Мать  осыпала  ее  поцелуями  и  одновременно
растирала полотенцем. Девочка совсем уже успокоилась и даже  смеялась.  Ее
уложили в кроватку. Госпожа доктор  Бахлер  обернулась  и  увидела  мокрую
Фини.
   - Ну, а теперь живо переоденьтесь, - сказала  она.  -  Вам  нельзя  так
оставаться.
   Шкафы были немедленно распахнуты, ящики  выдвинуты.  Бахлерша  проявила
недюжинную хватку  и,  можно  сказать,  талант  в  мгновение  ока  оценить
положение  другого;  чувствительная  натура,  на  сей  раз  нашедшая  свое
выражение в готовности выручить ближнего; Фини с большим свертком - в  нем
были и туфли, кстати сказать, пришедшиеся ей по  ноге,  -  отправилась  на
кухню; ее снабдили еще мылом,  полотенцем,  и  четверть  часа  спустя  она
предстала в старом летнем платье докторши, в котором имела  вид  несколько
взрывчатый из-за  едва  сходившейся  застежки.  Мокрая  ее  одежонка  была
уложена в плотную оберточную бумагу и перевязана шпагатом.
   - Боюсь, сударыня, - сказала Фини, - что пройдут два-три  дня,  пока  я
смогу вернуть вещи, прежде я ведь должна буду выстирать все,  что  на  мне
сейчас надето.
   Докторша заверила, что делать это не стоит. Но Фини  стояла  на  своем.
Пакет она передаст через привратницу.
   Только сейчас, в гостиной с сияющей мебелью,  где  нашей  пловчихе  был
предложен коньяк, а в кухне в это время уже готовился кофе, госпожа Бахлер
наконец улучила минуту поблагодарить обеих женщин.  И  вдруг  разрыдалась.
Феверль, крутившая ручку кофейной мельницы, зажатой между колен, испуганно
выпустила  ее,  у  Фини  глаза  сделались  растерянными.  Положение,   для
троянских лошадок и без того несколько  затруднительное,  становилось  все
более тягостным (позднее оно стало и вовсе тяжким). Очевидно, перенесенный
страх теперь у матери излился в  слезах,  но  тут  вдруг  произошло  нечто
совершенно неожиданное.
   - Я ведь не умею плавать! - выкрикнула докторша. - Если  бы  не  вы,  я
ничем не могла бы ей помочь. Даже подумать страшно!..
   Она зарылась лицом в руки, скрещенные на столе, и  продолжала  плакать.
Потом, пошарив по столу, нащупала руку Фини.
   - Как мне отблагодарить вас? Скажите, ради бога, как?
   В этот момент послышался звонок.
   С приходом полицейского врача доктора Грундля (он немедленно  прошел  в
заднюю комнату и приблизился к кроватке, в  которой  уже  спала  маленькая
Моника) трудность положения наших троянских лошадок достигла апогея.  Они,
конечно же, знали  господина  доктора  Грундля  -  по  своим  еженедельным
визитам, которые вменялись им в обязанность комиссариатом  полиции,  -  и,
увы, не подлежало сомнению, что он тоже знает их.
   Врач тем временем осматривал  маленькую  Монику,  которую  положили  на
пеленальный  столик.  Грундль,  вооружившись  стетоскопом,   выслушал   ее
сердечко, пощупал животик и попросил мать поднять девочку. Вода больше  не
выливалась из нее. Она была терпеливой и сонной. Он  спросил,  есть  ли  в
доме термометр. Тогда надо померить малышке температуру  сегодня  вечером,
завтра с утра и завтра вечером.  При  малейшем  повышении  или  каких-либо
признаках  простуды,  кашле  или  насморке,  немедленно  вызывайте  вашего
домашнего врача. Но я думаю, что все обойдется.
   Монику опять уложили, и все пошли обратно в гостиную. Фини и Феверль  с
кофейной мельницей в руках скрылись на кухне. Они, конечно,  предпочли  бы
совсем исчезнуть или провалиться сквозь землю, но это все же  казалось  им
неподобающим, и  потому,  изрядно  оробев,  они  старались  принести  хоть
какую-то пользу - приготовить кофе, например.
   Но человеку, который вел себя героически или самопожертвенно и попал  в
невыносимое положение из-за такого своего поведения, ничто уже не поможет,
он не властен обратить события вспять. Так приблизительно чувствовали себя
Фини и Феверль, готовые считать себя дурехами за то, что ввязались  в  эту
историю. А что было делать? Предоставить малютке идти ко дну?  Когда  кофе
вскипел, они суетились на кухне среди покрытой белым  лаком  мебели  -  им
чудилось, что они сюда  изгнаны,  -  и  с  интересом  рассматривали  белый
вращающийся столик на одной ножке, напоминавший о врачебном кабинете  (это
и вправду был столик для  инструментов,  ранее  стоявший  в  зубоврачебном
кабинете доктора  Бахлера  и  ныне  замененный  новым  и  более  удобным).
Приятного впечатления эта штука на них не  произвела.  И  тут,  приветливо
улыбаясь, в кухню вошла докторша.
   - Куда ж это вы запропастились?
   Вот и пришлось им помочь ей отнести кофейник и  чашки.  Доктор  Грундль
уж, наверное, все ей рассказал.
   Он стоял у окна, таким образом избавившись  от  сомнений,  как  следует
вести себя, которые неминуемо бы возникли, если  бы  он  сидел.  Нужно  ли
встать, когда они вошли, или остаться  сидеть?  (Он,  конечно  же,  тотчас
узнал обеих.) Осмотрев девочку, он хотел тут же уйти, чтобы избежать этого
щекотливого положения,  и  потому  даже  не  сел;  к  несчастью,  докторша
пригласила его на кофе с коньяком. Чувство ответственности  удержало  его.
Она ведь ничего не подозревала  касательно  этих  двух  особ;  он  остался
стоять в нерешительности, когда она любезно  попросила  его  назвать  свой
гонорар или письменно сообщить ей сумму.
   - За визиты к коллегам денег не берут, сударыня, -  отвечал  он,  -  не
говоря уж о том, что я учился с вашим супругом, мы вместе посещали  лекции
по анатомии профессора Хиртля.
   Потом она вышла, чтобы принести кофе. О быстром  отступлении  не  могло
быть и речи! (Бог ты мой. Она  ведет  их  сюда!)  И  все  же  он  набрался
мужества и пожал им обеим руки,  сказав:  "Молодцы  вы,  девочки".  Однако
докторша не могла познакомить его с дамами,  имен  которых  не  знала.  Но
когда все четверо сели за стол, она подробно рассказала о  случившемся  на
берегу канала; они узнали, что маленькая Моника вдруг вырвалась и побежала
через улицу, прямо перед тяжело груженной фурой; испуганный  возница  едва
успел осадить лошадей. Остановившаяся громадина закрыла от Бахлерши всякую
видимость, и ей пришлось обежать ее. Это были решающие мгновения,  девочку
поймать ей уже не  удалось...  Если  бы  на  берегу  не  оказалось...  Она
взглянула на Фини и  Феверль  (те  сидели  за  столом  как  школьницы,  не
подготовившиеся  к  экзамену,  кофе  их  оставался  нетронутым).  Докторша
смолкла, стараясь совладать с собой.
   - Я не умею  плавать,  -  пояснила  она  доктору,  борясь  со  слезами,
подступившими к  горлу.  И  уже  твердым  голосом  добавила:  -  Я  должна
отблагодарить вас обеих! Скажите, что я могла бы для вас  сделать?  Я  все
силы приложу! Но прежде назовите мне ваши имена и скажите, где вы  живете!
- Она говорила чисто, вполне правильно,  разве  что  несколько  бессвязно,
это, вероятно, объяснялось ее взволнованностью.
   - Меня зовут Фини, сударыня.
   - А я Феверль. Но нам надо уходить. Уже пора.
   Доктор Грундль, уже несколько мгновений в задумчивости  наблюдавший  за
этой сценой, все же не был достаточно  подготовлен  к  такой  манифестации
троянских лошадок и покатился со смеху.
   Тут Фини поднялась со своего места - безнадежность положения  принудила
ее наконец идти напролом! - и проговорила:
   - Сударыня, мы уходим.
   Феверль тоже встала.
   Чтобы до конца понять замешательство докторши, которая, несмотря на все
свои благие намерения, наткнулась на невидимую стену, надо вспомнить,  что
обе дамочки отнюдь не выглядели так, как предположительно должны выглядеть
особы их профессии.
   Но тут доктор наконец решился взять на себя труд вывести всех из  этого
безвыходного положения, взялся энергично, даже серьезно.
   - Будьте добры, - сказал он, - сядьте  и  выпейте  свой  кофе.  Госпожа
Бахлер хочет вам помочь - кто знает, может быть, ей  это  и  удастся.  Мне
кажется, что вы не так  уж  безмерно  счастливы  жизнью,  которую  ведете.
Возможно, здесь наметится  хороший  выход.  Но  вы  должны  разрешить  мне
сообщить госпоже Бахлер ваши имена и ваш адрес. Все это имеется у  меня  в
"деле".
   - Так и скажите сами, господин доктор, покуда мы не ушли.
   Они храбро выпили кофе и поднялись, а перед госпожой Бахлер после  слов
полицейского врача уже забрезжил свет. Тем не менее она отпустила их,  еще
раз горячо поблагодарив, пожала им руки и сказала:
   - Я всем