их обоих!"
   Соваться в чужие дела любят, в общем-то, все. Но тут к ним подошли. Это
была великолепная, хотя и несколько старомодная,  идея  (исходила  она  от
Роберта!) здесь, в саду, после чая выпить французского шампанского.
   - Оригинально, я бы даже сказал: гениально! - высказался Гольвицер  при
виде лакея, горничной и Брубека, идущих по траве с массивными  серебряными
подносами, на которых стояли бокалы.
   Разумеется,  все  слышали,  как  сестрички  Харбах  хохочут  вместе   с
гимназистами Васмутом и Хофмоком. Можно было различить и  жирноватый  смех
Августа.
   Поодаль  стояла  вторая  группа  взрослых  (впрочем,  скоро  с  террасы
принесли  шезлонги).  В  них  живописно  расположились  супруги   Бахлеры,
Эптингер с Дональдом, а также родители Харбахи. Хвостик и Мило  подошли  к
Монике со Зденко, подошел и Роберт Клейтон с Гольвицером.
   Всего  лишь  на  миг  во  времени  образовалась  прореха,  течение  его
застопорилось, освободив место для следующей  сцены:  Роберт  взглянул  на
Монику и потянулся к ней со своим бокалом.  То,  что  должно  было  сейчас
случиться, уже случилось. И тут же разговор прикрыл  зияющую  прореху.  За
это всегда приходилось расплачиваться  (оттого-то  большинство  людей  так
мало это ценят). Несколько вопросов к Монике по поводу ее  деятельности  в
Вене; Дональд тут упоминал, что она долго пробыла в Англии.  Вопросы  были
менее оживленными и искусными, нежели недавние вопросы Хвостика. Но  им  и
не следовало быть  такими.  Впрочем,  Моника  явственно  ощущала,  что  ей
приятно присутствие Хвостика, ее оно успокаивало и утешало.
   Осколок или заноза, попавши в разговор, могут придать ему совсем другое
направление, не будучи обнаружены во  время  этого  разговора,  тем  более
после него, после того поворота, когда никто уже толком не помнит,  о  чем
шла речь раньше и с чего все началось. Так или иначе, но,  когда  из  дому
принесли маленький столик и садовые кресла -  скамейки  под  деревом  всем
показались сыроватыми - и  большую,  медную  крюшонницу,  полную  льда,  а
бутылки шампанского поставили в тени (надо сказать; что все это было очень
уютно - повсюду в саду сидели гости в пили шампанское), разговор уже шел о
Земмеринге.
   - Старина Пени! - воскликнул Клейтон.  -  Вы  должны  как-нибудь  опять
сводить нас на Раке... Как давно это было... - Он умолк.
   - Да, - сказал Хвостик, - я бы с удовольствием еще разок поднялся туда.
   Возможно, это перед взором Клейтона и Хвостика  стояла  одна  и  та  же
картина: как они вместе с Харриэт отдыхали под утесами.
   - Но дорога, дорога! - вскричал  Роберт.  -  Через  Земмеринг  ведь  не
проедешь в автомобиле. Только поездом. Это было мое первое и самое сильное
впечатление в Австрии.
   Посыпались замечания о земмерингской  железной  дороге,  о  времени  ее
возникновения, о том, что ей уже скоро шестьдесят лет, о том, сколько  лет
ее строили; эти даты привел Милонич (наверно, он помнил их еще  со  времен
работы в венском отеле, он ведь был  весьма  осведомленным  портье),  что,
конечно, заслуживает упоминания. Гольвицеру было известно все  негативное;
повороты на горном участке дороги были намечены слишком резко и круто, так
что для  тогдашних  паровозов  дорога  была  едва  проходима.  Само  собой
разумеется, тут всплыло имя строителя - Карл  Риттер  фон  Гега.  Создания
инженерного искусства в те времена еще не  были  анонимными:  Земмеринг  и
Суэц принесли славу своим творцам.
   Хофмок и Васмут вместе с барышнями Харбах  присоединились  к  обществу.
Вероятно, Хериберт, услышав это, еще больше убедился, что  инженер  вполне
может быть джентльменом. Что касается Зденко, то он  как  раз  об  этом  и
думал, а вовсе не о Генриетте. Это только Монике так казалось. Она  сильно
преувеличивала значение  своей  красивой  подруги  для  этого  гимназиста.
Ребенок, на которого обрушилась стихия, тем не менее остается ребенком.
   Но теперь опять заговорил Роберт Клейтон.  Он  описывал  трассу  горной
железной дороги:
   - Едва только заметишь виадук, к которому приближаешься на повороте,  и
сообразишь, что это такое, как земля рядом с  рельсами  исчезает  неведомо
куда; ты уже едешь по мощной  каменной  арке  на  невероятной  высоте  над
вытянутой в длину деревней, дорога через которую проходит понизу.
   - Это Пайербах-Райхенау,  -  сказала  Моника,  глядя  на  Роберта.  Она
сидела, немного наклонясь вперед с бокалом в руке.
   - Да, - сказал он. - А рельсы все петляют и петляют. Впечатление такое,
будто по винтовой лестнице взбираешься на крышу  дома.  Кажется,  забрался
уже на самый верх, но лестница ведет еще выше. А где-то вдалеке  виднеется
арка, по которой ты только что проехал. Обрывы  вдоль  полотна  становятся
все круче и глубже, так что в  конце  концов  начинает  кружиться  голова,
когда едешь по своеобразной открытой галерее, столбы  которой  со  свистом
проносятся мимо.
   - Вайнцеттельванд! - воскликнула Моника. -  Это  и  вправду  не  просто
обычная поездка по железной дороге, это прекраснейшее приключение. На этом
перегоне горный ландшафт, собственно, почти не виден, он как  бы  дробится
вдоль полотна. Такое можно наблюдать и на  любой  проселочной  дороге.  Но
здесь в особенности.
   - Да, совершенно верно!
   - И при этом все время смотришь в окна и перед тобой открываются  такие
многообразные дали! - продолжала она. - Солнечные лучи словно опираются об
обломки скал, леса вдали кажутся мхом.
   - А под конец, - сказал Клейтон, - все волшебство исчезает, когда после
станции  "Земмеринг"  въезжаешь  в  длиннющий  туннель:  скорость,  свист,
темнота, газовое освещение в купе. А выезжаешь опять на свет божий  уже  в
успокоительно зеленой местности, окруженной невысокими холмами.
   Клейтон замолчал, взял со столика свой бокал, слегка наклонился  вперед
и заставил зазвенеть бокал Моники, который она  немедленно  протянула  ему
навстречу.


   На этом их дуэт  оборвался.  Он  был  как  бы  вне  собравшегося  здесь
общества, вне общего разговора и, может  быть,  даже  производил  странное
впечатление. На несколько минут все смолкли, так что  ехидному  Гольвицеру
даже не о чем было вспомнить. Положение обострилось; после этой мимолетной
кристаллизации одни покинули маленький  кружок,  другие  присоединились  к
нему, и вскоре все снова перемешалось.  Роберту  и  Монике  тоже  пришлось
расстаться.
   Позади дома по границе сада проходила одна из немногих имевшихся  здесь
дорожек, не посыпанная гравием, а поросшая травой,  но  широкая,  с  часто
посаженными по обеим сторонам молодыми  деревьями,  между  которыми  буйно
разросся  кустарник,   -   одичавшая   часть   сада   позади   ухоженного,
подстриженного газона. Все было оставлено как есть. Рита Бахлер,  ее  брат
доктор Эптингер и Хвостик направились  туда,  дабы  исследовать  одичавшее
место, медленно двигаясь по заросшей травой  дорожке  под  сводом  молодой
листвы.
   На Хвостика госпожа Рита  Бахлер  произвела  совсем  иное  впечатление,
нежели когда-то производила на нас (запах  огуречного  салата).  С  первой
секунды и с самого первого взгляда на ее лицо он уловил, что она находится
в таком же положении, в каком однажды находился и он и привкус которого он
вдруг как бы вновь ощутил на  языке.  С  реальностью  присутствия  госпожи
Бахлер, конечно, нельзя было не считаться. И оно имело для Хвостика особую
утонченную привлекательность. Как будто он подошел  к  окну  и  смотрит  в
голубую даль.  Доктор  Эптингер  со  все  возраставшей  в  последние  годы
старческой болтливостью вскоре  уже  сообщил  Рите  и  Хвостику,  что  он,
Хвостик, в свое время переехал в ее, Ритину, квартиру и так далее, но  эта
цепь фактов ни в коей мере не могла служить объяснением того, что  Хвостик
ощущал и по сю пору, можно даже сказать, старался ощутить. Но ему  это  не
удавалось; он не в состоянии был  охватить  разумом  ту  синеву,  что  его
переполняла и все-таки ускользала от него.
   По затененной дорожке они дошли до места, где она обрывалась,  упершись
в проволочную сетку, и повернули обратно; вокруг них были еще по-весеннему
нежно-зеленая листва и растения, чей почти уже чрезмерный аромат  скопился
здесь, в застоявшемся воздухе. Так с наступлением настоящей весны  начинал
благоухать  весь  Пратер,  а  листва  мало-помалу  становилась  темнее   и
полнокровнее.


   Зденко бродил по коротко подстриженному  газону.  Ему  нравились  такие
сады, не то что у родственников его матери в Лайинце, где  никому  даже  в
голову бы не пришло сойти с посыпанной гравием дорожки  между  клумбами  и
боскетами. Здесь их не было и в помине. Здесь можно было бродить по  всему
саду, словно это не сад, а устланная коврами анфилада комнат.
   Разумеется,  он  тотчас  же  узнал  Монику,   которую   видел   в   тот
достопамятный вечер своего визита к Фрелингеру в  кафе  "Неженка".  Теперь
ему было известно, что в кафе ее дожидался младший из  двух  англичан,  то
есть сын, Дональд. Это открытие оставило его абсолютно равнодушным, так же
как и сама Моника. С тех пор как он увидел госпожу Харбах, он  понял,  что
Генриетте может найтись замена, так же как и госпоже Харбах в свою очередь
тоже, и что она и, конечно же, Моника  живут  в  неколебимом  заблуждении,
будто они незаменимы, оттого что для кого-то на них сошелся  клином  свет.
Он решил больше на эту  удочку  не  попадаться.  Если  ему  теперь,  после
Генриетты, могла понравиться  госпожа  Харбах,  значит,  со  всякого  рода
неповторимостью покончено раз и навсегда.
   Так весьма  примечательным  способом  он  вновь  избавился  от  госпожи
Харбах, которая только что величественно  проследовала  мимо  в  окружении
небольшой эскадрильи гимназистов. Ее важный супруг остался в шезлонге,  за
бутылкой шампанского.
   Между тем юный господин фон Кламтач, несмотря на все разочарования,  не
без пользы для себя бродил по зеленому ковру газона  и  наслаждался  своим
превосходством над только что виденной эскадрильей, превосходством этим он
обязан был  не  приключению  с  госпожой  Фрелингер,  а  этому  нынешнему,
собственно, и не бывшему, с госпожой Харбах.
   Таким вот образом он в конце концов и пришел  к  истинному  наслаждению
синим небом и зеленой травой, а заодно и шампанским.


   Там, где газон не был подстрижен, и позади дома - возле самых  зарослей
кустарника - трава уже высоко вымахала. Там сейчас прогуливались Моника  и
Милонич, который был от нее в восхищении,  как,  впрочем,  и  все  мужчины
здесь  (гимназисты,  за   исключением   Зденко,   не   осмеливались   даже
приблизиться к ней, они только украдкой  поглядывали  на  нее,  когда  она
хохотала вместе с сестрами Харбах).
   До этого Мило беседовал с  Харбахами  (они,  по-видимому,  были  хорошо
знакомы  с  элегантным  доктором  Бахлером  -  давние  его  пациенты,  как
выяснилось из разговора). Он  держался  так,  будто  ищет  общества  столь
богатых людей лишь из своего рода безобидной продажности, берущей начало в
его профессии. (Или как раз благодаря ей он и пришел  к  этой  профессии?)
Гость есть гость - это скажет любой ресторатор и каждому предоставит  быть
самим собой (если тот, конечно, не слишком  расскандалится).  Но  те,  кто
работает в отелях, уже научились  различать  клиентов,  сразу  видят,  что
крупный   промышленник   из   Вены   вполне   соответствует    требованиям
первоклассного белградского отеля.  Поэтому  он  строил  глазки  и  мамаше
Харбах, а она приветливо на это отвечала, хотя  Мило  был  уже  отнюдь  не
юноша;  таких  она  больше  всего  любила  впрягать  в  свою  внушительную
триумфальную  колесницу.  Однако,  только  что   прогуливаясь   по   саду,
окруженная, невзирая на пренебрежение дочерей,  стайкой  гимназистов,  она
скорее напоминала флагманский корабль в сопровождении посыльных судов.
   Сейчас Мило шел рядом с Моникой. Это было уже серьезнее. К ним  подошел
Дональд, держа трубку в руках. Он сделал знак  Брубеку,  и  тот  явился  с
подносом, на котором стояли бокалы. Милонич был дерзок на  язык  благодаря
своим способностям или образованности, а может,  тому  и  другому,  вместе
взятому. В тот миг, когда звякнули бокалы - возможно, оттого, что  Моника,
коснувшись своим бокалом бокала Дональда, тут  же  отдернула  руку,  -  он
сразу  почувствовал,  что  здесь   существуют   какие-то   ему   неведомые
обстоятельства, что здесь соприсутствует  какое-то  прошлое,  объединяющее
этих двоих. Когда Роберт с бокалом в руке весело направился через газон  к
стоявшей возле кустарника маленькой группе и чокнулся с  Моникой,  Мило  в
основном уже обо всем догадался.
   "Что-то все время происходит",  -  сказал  однажды  венский  кельнер  в
Оттакринге, когда кого-то только что закололи ножом. В  сущности,  Милонич
ничего другого и не предполагал. На лице Моники - теперь он уже  незаметно
наблюдал за нею  -  отразилась  растерянность  и  упрямство.  Мимо  прошел
Хвостик.
   - Господин директор! - крикнула Моника. - Идите к нам!
   На этот раз Роберт подозвал  Брубека.  И  по  тому,  как  старина  Пени
чокался с Клейтонами, сразу можно было понять,  что  здесь  все  идет  как
надо.


   В ее нынешнем состоянии, когда она буквально  разрывалась  на  части  и
внезапно прониклась глубочайшим недоверием ко всем и вся - так собственная
ее неуверенность, точно дыхание, туманило смотровое окошко души, - Хвостик
показался ей наилучшим выходом из положения. Весь вечер она  опиралась  на
него гораздо больше, чем сама это сознавала  -  но  кое-что  она  все-таки
сознавала, - и, когда  все  стали  расходиться,  ей  представилось  просто
невозможным сразу же его потерять. Такие вещи, для которых,  так  сказать,
дорога проложена много раньше, чем могут заподозрить  садящиеся  теперь  в
вагон пассажиры, случаются сплошь и рядом. Так и здесь все катилось как по
рельсам. Хвостик рядом с Моникой шагал  по  Принценалле;  другие  шли  кто
впереди них, кто сзади. Гимназисты уже исчезли. Эптингеры тоже. Оставшиеся
взрослые и Харбахи вместе с  дочерьми  рассаживались  по  машинам.  Моника
оставила машину возле кафе "Неженка". Шофер дожидался ее  в  кафе.  Сейчас
они вдвоем направлялись туда. Все общество  осталось  уже  далеко  позади.
Прибыли,  подумала  Моника;  она  с  удовольствием  прошлась  бы  еще   по
прекрасному свежему воздуху в сторону Пратера. Она вошла в кафе -  Хвостик
остался ждать ее снаружи - и сказала шоферу,  что  он  может  поужинать  в
расположенном напротив отличном трактире (как нам  известно  из  биографии
Хвостика, он называется "Уршютц"), а потом они вновь  встретятся  в  кафе.
Затем она и Хвостик пошли той же дорогой, по которой пришли сюда, только в
обратном направлении, в сторону Пратера.
   Тем временем стемнело. То,  как  ловко  они  оторвались  от  остального
общества,  в  котором  провели  вечер,  эта  прогулка  сейчас  в  обратном
направлении (а он ведь собирался только проводить  ее  до  машины)  -  все
придавало их совместному пребыванию нечто самостоятельное, независимое  от
только что окончившегося светского вечера. Скорее  было  похоже,  что  они
заранее договорились об  этой  прогулке.  На  мосту,  посмотрев  вверх  по
течению канала между столбиками решетчатой ограды  -  они  шли  по  правой
стороне моста - приблизительно в том направлении, где жил доктор  Эптингер
(который давно уже был дома), Хвостик заглянул в большое, еще  распахнутое
настежь голубое окно  неба,  которое  мало-помалу  затягивалось  чернотой.
Перейдя мост, они пошли по широкой  улице,  пересекли  Принценалле  (слева
находилась вилла Клейтонов,  теперь  здесь  независимость  их  предприятия
стала абсолютно очевидной) и последовали за  трамваем,  который  ходил  на
лоно природы по довольно высокой  насыпи,  а  следовательно,  уже  не  был
трамваем. Он шел за решеткой, слева от дороги.
   Уединения здесь не было.  Люди,  воспользовавшись  прекрасным  вечером,
валом валили в Пратер или из Пратера. Моника пожалела, что сегодня суббота
и все уже открытые ресторанчики  Пратера  наверняка  переполнены  (Хвостик
предложил где-нибудь поужинать). Она сказала, что это было  бы  прекрасно,
но она боится большого скопления  народа.  Если  бы  можно  было  посидеть
вдвоем! В уединении. Сейчас она ищет уединения. Сегодняшний вечер был  для
нее, пожалуй, слишком многолюден. Он  простодушнейшим  образом  спросил  -
только потому, что любым путем хотел угодить ей, - не соблаговолит ли  она
после этой прогулки зайти к нему перекусить, для него это была бы  великая
честь. Он ведь живет поблизости.
   - Так мы и сделаем, господин директор! - сразу согласилась она. -  А  у
вас дома есть что-нибудь съестное?
   - О да, - ответил он,  -  все  необходимое.  (Венидопплерша,  став  еще
старше и еще зауряднее,  если  такое  вообще  возможно,  делала  для  него
покупки.)
   Пратер еще не полностью очнулся от зимней спячки, еще не бурлил, как  в
жаркие летние дни, когда в открытых кафе у Главной  аллеи  играли  военные
оркестры, хорошо слышные тем, кто стоял за оградой, а  по  проезжей  части
двигалась вереница экипажей и фиакров. Автомобили в те времена,  пятьдесят
лет  назад,  туда  вообще  не  допускались.  Пешеходов  все  прибывало   и
прибывало, а из балаганов Пратера доносились органные звуки карусели,  над
купами деревьев  уже  возникло  некое  подобие  того  молочного  светового
тумана, который в разгар сезона даже затмевает звезды.  Они  прогуливались
вдоль  аллеи  и  вновь  сошли  с  нее  возле  горы,  производящей  странно
ненатуральное впечатление, которую  называли  Константинов  холм.  Наверху
было темно, ресторан еще не открылся. Сейчас проводником был Хвостик,  так
как Монике многое  здесь  казалось  незнакомым;  между  домами  они  вышли
обратно к Дунайскому каналу, много выше моста, почти  там,  где  жил  дядя
Моники, доктор Эптингер.
   Здесь ходил канатный паром через канал, и он все еще работал,  несмотря
на наступившую темноту. Горел одинокий фонарь. По лестнице они  спустились
к воде.
   Спускаясь по этим  ступеням,  выбываешь  из  взаимозависимости  улиц  и
твердой земли, да, уже одним тем, что хочешь переехать через  поток,  тем,
что направляешь свои стопы к береговому откосу. Хвостик, который  вот  уже
долгие годы частенько пользовался этим  паромом,  когда  хотел  попасть  в
Пратер, до сих пор всякий  раз  воспринимал  это  именно  так,  хотя  и  в
сокращенном варианте - из-за частого повторения.
   Внизу  несколько  человек  уже  ожидали  на  маленькой  пристани,  этой
пристанью служил стоящий на якоре понтон. Канал здесь рассекает  городской
пейзаж, вместе с ним в  него  врывается  даль,  из  которой  течет  канал,
образуя во тьме дугу редких фонарей. Когда паром причалил к берегу  и  его
немногочисленные пассажиры ушли, нашей паре оставалось  только  спуститься
на три ступеньки в глубь судна и заплатить  десять  геллеров.  И  вот  уже
паром опять отчалил, зазор между ним и причалом стал шире, паромщик,  стоя
на корме, с помощью руля слегка регулировал ход. Канатный  шкив,  бежавший
по натянутому через канал тросу, сейчас не был виден. Стремительно текущая
вода была совсем близко. И вот они уже на другом берегу.
   Они спустились по сходням, прошли по пристани и вышли в переулок, почти
вертикально сбегавший к каналу.  Здесь  все  было  застроено.  И  напротив
углового дома, где жил Хвостик, вытянулся ряд новых зданий (вид на  Пратер
теперь был закрыт).  Входную  дверь  еще  не  запирали.  Венидопплершу  мы
игнорируем. Возможно, она, по своему обыкновению, уже заглянула в  глазок.
Пусть ее.
   Моника чувствовала себя легко, приятно и спокойно. Этот  вечер  как  бы
приподнял ее над самою собой.  Она  не  понимала,  каким  ветром  ее  сюда
занесло (на сей раз это был полный штиль по имени Дональд). Вновь и  вновь
перед нею возникал портрет Роберта, да, она сама была  как  бы  в  глубине
этого портрета и тем самым отдалялась от всего, что угнетало  и  подавляло
ее в эти последние недели. Теперь,  казалось,  с  этим  по