вероятно, он впервые в жизни  видел  так  близко  живого  речного
рака. Дональд стоял в стороне. Раков выпустили обратно в бассейн.
   - Пока вас не съест старик Гольвицер! - вслед им сказала Моника.
   Эта небольшая сцена, во время которой в зимнем  саду  не  было  никого,
кроме них (все гости и на этот раз устремились  в  буфет),  позднее  стала
предметом разговора, который Дональд  и  Хвостик  вели,  расхаживая  перед
ужином по прогулочной палубе спустя два дня  после  отплытия  из  Триеста;
было уже темно, море казалось  черно-синим,  и  отчетливо  слышался  плеск
разрезаемой бушпритом и бьющейся в борта воды. Только теперь, с появлением
первых звезд, стала заметна высота  неба.  Хотя  Дональд  и  Хвостик,  как
всегда, рассматривали  ситуацию  с  разных  позиций,  в  этом  пункте  они
чувствовали одинаково:  что  именно  здесь,  в  этой  игре,  при  всей  ее
незначительности,   что-то   было   им    обоим    непонятно,    некоторая
утрированность, как они считали, по крайней мере со  стороны  Роберта,  и,
пожалуй, своего рода усердие со стороны Моники.


   Они плыли на  роскошнейшем  пароходе,  совершавшем  круиз  по  маршруту
Левант [общее название стран, прилегающих к восточной  части  Средиземного
моря] - Стамбул. Пребывание в  портах  было  весьма  на  руку  Хвостику  и
Дональду, а в Бейруте они даже могли, не сходя с  корабля,  вести  деловые
переговоры  с  партнерами.  Из  Константинополя  им  предстояло  Восточным
экспрессом доехать до Бухареста (фирма  "Гольвицер  и  Путник"),  затем  в
Белград (инженер Восняк, Мило), далее в Будапешт и оттуда в Хорватию,  где
их снова ожидали кое-какие важные дела.  Должны  они  были  побывать  и  в
Слуни. Перед их отъездом Роберт  Клейтон  неоднократно  советовал  старине
Пепи во что бы то ни стало посмотреть это место.
   - Это будет действительно великолепным заключительным аккордом,  -  так
говорил он Дональду. - В свое время это была моя идея. Мы с твоей  матерью
ездили туда в свадебное путешествие.
   Дональд непрерывно страдал после второго приема у  Гольвицера  и  после
отъезда из Вены, порою страдал ужасно - ну и поделом, сказали бы мы, но мы
не можем себе этого позволить, хотя  бы  уже  потому,  что  человек  здесь
вступил на тяжкий путь. Скажем так: страдая, Дональд постепенно вживался в
истинное положение вещей, серьезность которых, как нам известно, давно уже
осознал господин Хвостик.
   Хвостик по-прежнему  был  заинтересованным  лицом.  Он  просто  не  мог
оставаться в стороне по причинам, которые мы уже знаем. Но то, что  теперь
вторглось в его жизненный круг и сбило его с толку - в  круг,  который  он
действительно создавал с трудом и  долготерпением!  -  в  одинаковой  мере
оживляло и удручало его. В том-то и заключалась особенность его тогдашнего
положения. И он об этом знал. В глубине его души вновь возникло  то  давно
прошедшее время, время, исполненное трудов и забот,  время,  потребовавшее
срочных  и  неотложных  перемен.  Он  теперь  частенько   вспоминал   свой
прощальный визит к советнику земельного суда доктору Кайблу,  которого  он
потом никогда больше не видел, хотя тогда и шла речь о  новой  встрече  по
случаю какой-нибудь холостяцкой пирушки. Особенно часто он  вспоминал  это
здесь, на корабле. С тех пор прошло больше тридцати лет. То время виделось
ему в весьма трогательном свете. И что-то  даже  возвращалось  к  нему  от
тогдашней растроганности.
   Хорошо! Пусть так! Такова уж была душевная организация Хвостика. А  что
из всего этого выйдет, он, конечно, не знал.
   Но даже и сторонний наблюдатель, вроде  мюнхенского  терапевта  доктора
Пауля Харбаха, должен был заметить, что Дональд сейчас в дурном состоянии,
что он не владеет собой. А доктор Харбах был к тому же  врачом,  и  врачом
выдающимся. Как врач он вскользь намекнул Хвостику, что  мистеру  Клейтону
следовало бы поберечь себя, что сердце может не выдержать такой  нагрузки.
Он сказал еще что-то о губах Дональда и употребил выражение "синюшные" или
"слегка синюшные", этого Хвостик не понял. Доктор Харбах считал,  что  это
неспроста.
   Но он всегда и во всех случаях оставался сторонним наблюдателем,  а  не
только раз в год, когда на несколько дней приезжал в Вену, в  родительский
дом. Сейчас он только что оттуда и в соответствии с временем  года  гостил
на вилле в Хаккинге, а не на Райхсратштрассе. Затем побывал с  друзьями  в
горах, а теперь - у него был отпуск  -  пустился  в  морское  путешествие,
впервые за семь лет. С неопределенными целями, сказал доктор Харбах.  Пока
что он собирается доехать до Стамбула.
   Для нас к  особенностям  его  стороннего  наблюдательства,  безусловно,
относится и тот факт, что в своей комнате на вилле  в  Хаккинге  он  стоял
немного поодаль от окна,  слегка  выкаченными  глазами  наблюдая,  как  по
дорожке, ведущей к вилле, поднимаются гимназисты Хофмок и Кламтач, и  надо
еще заметить ad notam, не пропустил и уход всей компании  с  его  младшими
сестрами. Примечательным представляется нам и то, что, когда молодые  люди
скрылись из виду, он еще долго стоял у окна в полной неподвижности, и  еще
то, что об увиденном (и для всех очевидно) ничем не замечательном  событии
он, как сторонний наблюдатель, никогда нигде не упомянул.


   В то время на прогулочных пароходах трапезы происходили за общим столом
- это называлось табльдотом, - на верхнем конце которого сидел капитан,  а
также кто-нибудь из офицеров или корабельный врач. У пассажиров тоже  были
определенные  места  за  табльдотом.  Таким  образом  Дональд  и   Хвостик
познакомились за столом с доктором Харбахом  и  еще  со  многими  другими,
разумеется. В салонах и на падубах все общество тем более перемешалось.
   Путь от Отранто корабль прошел при встречном ветре и большой  зыби,  но
потом море успокоилось. Жара на верхней палубе  уже  начала  темнеть  (так
казалось Дональду). Господа все чаще стали появляться в белых костюмах и в
модных тогда на морских курортах и кораблях белых кепи. Дамы были в летних
платьях, тоже в основном белых, и в соломенных шляпах. Над  шезлонгами  то
тут, то там раскрывались солнечные зонтики, ветер не мешал им, так как его
почти не было. Клубы дыма из  пароходной  трубы  повисали  над  морем.  По
правому борту впервые после того, как  они  прошли  далматинские  острова,
приблизительно на широте  мыса  Санта-Мария-ди-Леука  на  один  час  вдали
показалась земля, и темное от зноя, испещренное крохотными волнишками море
сомкнулось с круговым горизонтом.
   Дональд ушел с палубы. Ощущение покинутости и затмения становилось  уже
непереносимым. Пройдя по  обширному  пустому  салону,  он  вошел  в  кафе,
которое  своими  тиснеными  коричневыми  обоями,  мраморными  столиками  и
развешанными по стенам газетами и журналами  в  рамках  казалось  плавучим
уголком Вены. Кафе находилось в ведении шефа ресторана, опытного  венского
обер-кельнера - только таких и держали на пароходах австрийского отделения
"Ллойда" - по фамилии Костацкий. Впрочем, люди этого сорта обладали  почти
сверхъестественным знанием человека, что приносило так  называемым  оберам
до десяти тысяч дохода.
   Здесь было прохладно, работали сразу два электрических вентилятора.
   В этом замкнутом пространстве Дональд зачастую чувствовал  себя  лучше,
чем наверху, где всякому  уединению  и  всякой  приглушенности  наносились
чудовищные световые раны и, казалось, ни то, ни другое  уже  не  вернется.
Под смеющимся небом всего труднее переносить боль. А еще эта знойно-темная
пелена, пугавшая его.
   Здесь приходило раздумье.  Насколько  это  возможно  для  человека,  не
привыкшего  размышлять,  а  значит,   недостаточно   себя   знающего.   Но
мало-помалу он на мгновение нащупал  самую  темную  точку  в  своем  бытии
раненого, ведомый не рассуждением, а смутной тяжестью на совести,  которая
во всех случаях куда лучший проводник, нежели самое ясное сознание.


   Любовь - она и есть любовь, и ничего тут не  поделаешь.  Расценивая  на
такой лад состояние Дональда,  Роберт  был  весьма  далек  от  истины.  Он
придерживался точки зрения, что женщина тридцати семи  лет  слишком  стара
для тридцатидвухлетнего. Ему  этого  было  достаточно.  И  он  никогда  не
корректировал эту банальность в отличие от Пени,  которому  его  прописная
истина относительно перемены мест  как  лучшего  лекарства  от  несчастной
любви вскоре показалась сомнительной.
   Ибо Моника, конечно же, должна была предвидеть, хорошенько поразмыслив,
что разговор между  бр.Клейтонами  рано  или  поздно,  но  все-таки  может
состояться. Та неопределенность и гибкость, которые необходимы в  подобных
случаях, чтобы вобрать в себя все условности,  были  соблюдены  Моникой  с
присущим ей тонким чутьем.  Она  сказала,  что  действительно  одно  время
интересовалась Дональдом, но связь  с  ним  была  для  нее  невозможна.  В
общем-то, верно, почти правда. Но  даже  когда  оба  лгут  одинаково,  это
все-таки не одно и  то  же.  Так  или  иначе,  а  Дональд  (в  присутствии
Хвостика) больше лгал, нежели Моника.
   Роберта это не волновало. Его теза о разнице в  возрасте,  которую  он,
разумеется, Монике не высказывал, была непоколебима, а значит, и путь  для
него был свободен.
   И он бодро шагал этим путем. Теннисные партии гимназистов в саду на его
вилле мало-помалу обрели иное качество.  За  чаем  все  собирались  вокруг
Роберта и Моники, как вокруг хозяина и хозяйки дома.
   Монике не хватало Хвостика. Роберт говорил то же самое, но ни  в  какой
мере не связывая это с конторой (там, конечно, тоже недоставало Хвостика).
Присутствие Хвостика было бы для обоих законченным фоном их счастья,  его,
если так можно выразиться, спокойной грунтовкой. Видимо, их  эгоизм  вышел
уже за рамки приличия, как то нередко бывает у любовников.
   Они и впрямь были любовниками, но над этой  действительно  существующей
разницей в возрасте Роберт никогда не ломал себе голову. Клейтонам, как мы
однажды уже упоминали, с давних нор принадлежала вилла в Вайсенбахе  возле
Аттер-Зе, которой они, правда, до сих пор  очень  мало  пользовались.  Она
была куплена по  случаю.  В  связи  с  нынешними  обстоятельствами  Роберт
нет-нет да и вспоминал о ней. Но  как  раз  этот  уголок  Верхней  Австрии
неподалеку от Зальцкаммергутских озер был своего рода проходным двором для
венского общества, и там едва ли можно выйти  из  калитки  и  через  улицу
дойти до купальни и лодочной станции, не раскланявшись с хозяином соседней
виллы или, пусть даже не в буквальном  смысле  слова,  не  очутившись  под
колесами автомобиля, битком набитого знакомыми. К тому же  дела  требовали
присутствия Моники в Вене.
   Итак, оставалась Аухофштрассе.  Что  касается  дел  Моники,  то  Роберт
втайне рассчитывал на скорый их  провал.  Его  намерения  были  ясны,  как
стеклышко. Не будь этого издательства на  Грабене,  он  мог  бы  вместе  с
Моникой в  конце  концов  тоже  отправиться  в  путешествие  или  попросту
куда-нибудь скрыться.
   Итак, оставалась Аухофштрассе. Дух Дональда,  поскольку  о  нем  вообще
может  идти  речь,  не  витал  здесь.  Его  никогда  не  существовало,   в
действительности тоже - по крайней мере при жизни Дональда,  чуть-чуть  не
написали мы. Моника смотрела на это почти так же.
   Меж тем старый привратник Брубек ухаживал за тенистыми кустами  лиловой
и белой сирени в парке и, может быть,  был  единственным  человеком  среди
появлявшихся здесь, который внимательно  следил  за  происходящим.  Он  не
спускался больше в преисподнюю, его очки и  газета  не  лежали  больше  на
столике перед котельной. Преисподняя потухла во всех смыслах этого  слова,
и сравнительно новое центральное отопление было  таким  же  железно-серым,
холодным и мертвым, как и те заботливо составленные  в  подвале  сушильные
печи, что когда-то были там в употреблении.
   Но на мощеном дворе привратницкого домика в  разных  горшках  и  кадках
пышным цветом цвели самые капризные растения, и после  полива  вокруг  них
растекались  маленькие  лужи.  Все  было  вовремя  пересажено,  ухожено  и
подрезано,  а  на  краю  террасы,  там,   где   пестрые   шезлонги   резко
контрастировали с высоко  взнесенным  синим  небом,  всегда  стояли  самые
лучшие экземпляры.
   Во  время  возобновившихся  теннисных  партий  на  Принценалле   Зденко
странным образом мучило отсутствие Дональда.
   Обсуждать это в "Меттерних-клубе" оказалось немыслимым. То  неуловимое,
что произошло на улице, когда он и Хериберт  фон  Васмут  повстречались  с
младшим из англичан - Хериберт,  очевидно,  не  заметил  легкого  облачка,
омрачившего лицо Дональда, - поначалу при ближайшем рассмотрении известных
фактов давало возможность даже по  их  контурам  увидеть  всю  серьезность
ситуации: и то, что Дональд оступился, и его медленное, неуклюжее движение
в попытке обрести равновесие. Но не это больше всего мучило Зденко. А  то,
что Дональд, раненый, плавает теперь где-то на Ближнем Востоке, и рану эту
ему случайным неосторожным замечанием нанес он,  Зденко.  Неважно,  что  с
таким же успехом это мог сделать и Васмут. Но сделал-то он!  (Неверно:  не
он, а механика внешней жизни. Зденко безличное принимал за личное. Но  тут
уж мы предъявляем непомерные требования к умному гимназисту.)
   Итак, жизнь на Принценалле шла без Дональда - хотя благодаря Зденко  он
все  время  незримо  там  присутствовал,  -  и  мы  должны  признать,  что
отсутствие младшего из бр.Клейтонов никого  особенно  не  удручало.  И  уж
меньше всего, конечно, Августа.
   Ему теперь жилось превосходно. То и  дело  слышался  его  жирный  смех.
Впрочем, его впрямую провоцировал Роберт Клейтон. Мальчишка нравился  ему:
в школе  он  хорошо  продвигался  вперед  и  в  выборе  окружения  проявил
одаренность,  как  уже  отмечал  учитель  Петшенка;  только  толстяк   был
несколько ленив и увиливал от тенниса, так же как от верховой езды.
   Раздумывая об этом, Роберт Клейтон оглядывался назад, и ему приходило в
голову, что Дональд никогда не водил  в  дом  своих  друзей.  Сейчас  этот
вопрос обернулся против него самого, против Роберта: ему тоже некого  было
назвать в этой связи. Однако Хвостик. Им Роберт даже гордился. Но ведь они
жили вместе, он и Дональд, вот в чем дело. Это заменяло  им  отсутствующее
общество. Из молодых людей, входивших в  комитет  "Танцевальных  вечеров",
никто не примкнул к Дональду. Это был результат их  жизни  вдвоем,  сейчас
Роберт отчетливо это понимал.
   И еще понимал, что с этой жизнью покончено.
   Дональду необходимо жениться.
   Эта идея вдруг показалась ему решением всех наболевших вопросов.
   Таким  образом,   бр.Клейтоны   были   сейчас   разделены   не   только
пространственно. Да, теперь, в той точке, которой  они  достигли,  прежнее
положение дел едва ли можно было бы вернуть. Никто бы  не  поверил,  будто
это  обстоятельство  не  причиняло  Роберту  никаких  неудобств.  Ибо  дар
предвидения заводил Роберта достаточно  далеко.  Он  сознавал  также,  что
ситуация остается непроясненной только ввиду  отсутствия  Дональда;  долго
так продолжаться не может, ибо отсутствие это будет кратким -  это  Роберт
ощущал постоянно. Но его  способность  наслаждаться  прекрасной  оболочкой
(как это отлично сумел сделать Хвостик в известный  нам  вечер),  здесь  и
сейчас являющей себя во всей своей сиюминутной красе, может быть,  никогда
прежде не проявлялась так ярко; жизнь человека  его  склада,  обремененная
далеко идущими  планами,  мало  была  пригодна  к  тому,  чтобы  проявлять
подобные способности. Хотя надо сказать: кто никогда вовсю не  пользовался
ими, этими способностями  -  зачастую  они  зовутся  легкомыслием,  -  тот
никогда не жил по-настоящему и ничего не видел в этом  мире,  хотя  его  и
тянуло в  Бейрут,  в  Испанию  или  к  тринадцати  Слуньским  водопадам  в
Хорватии. Ибо весь этот  мир  со  всеми  своими  "глубинами"  (с  которыми
покончено раз и навсегда) содержится в прекрасной оболочке женщины, а  кто
не верит, пусть, если хочет, спросит художника.
   Здесь Роберту  Клейтону  было  далеко  до  совершенства.  Иначе  он  бы
наслаждался цветением сирени не меньше, чем Брубек. Но он не желал  ничего
замечать, он хотел только утвердиться, и по возможности еще до возвращения
Дональда.
   Так мы  опять  добрались  до  Моники.  Брак  с  Робертом  был  для  нее
очевидностью. Пожалуй, даже чересчур. Это  была  слишком  хорошая  партия.
Моника, так сказать, переступила  границу  декорума.  Женщин,  даже  в  их
страстях, преследуют честолюбивые устремления, и,  если  сами  они  ничего
собой не представляют, они все равно стремятся ни в коем случае не уронить
свое достоинство. Она немного упрямилась. Роберта  это  сковывало,  и  он,
мужчина нордического типа, которые по природе своей в отличие от  южан  не
ведут себя  с  женщинами  нагло,  а  потому  нередко  попадают  в  смешное
положение, все эти капризы принимал слишком уж всерьез.
   Ибо с недавних пор она стала придавать еще больше значения своим делам,
чем прежде, и Роберту частенько приходилось жить в  воздержании.  Впрочем,
здесь не  обошлось  без  консультации  с  госпожой  Генриеттой  Фрелингер.
Подобные советы часто  бывают  злыми,  высокомерными,  идущими  вразрез  с
инстинктом, пусть даже  с  инстинктом  эротически-честолюбивой  лунатички,
балансирующей на самом краешке своего  стремления  ввысь  и  вовне  (такие
всегда вовремя входят в окно комнаты). Советчица  в  подобных  случаях  по
большей части бывает опьянена здравым смыслом и  чувствует  себя  вдобавок
прокурором и защитником всего женского  пола,  подстрекаемая  собственными
упущенными честолюбивыми возможностями.
   И все-таки Моника была счастлива, и из всех персонажей, участвующих или
играющих роль в нашем повествовании, в своем восприятии сирени была  ближе
других  к  привратнику  Брубеку.  Иной  раз  ее  возросшее  спокойствие  и
собранность касались даже тех растений, что в горшках и кадках  стояли  на
мощеном  дворе  привратницкого  домика,  в  луже,  которая,  хоть  и  была
невелика, умудрялась отражать небо. Нечто похожее можно сказать и о Монике
в ее пестром  шезлонге  на  террасе.  Теннисные  мячи,  ударяясь  о  тугую
ракетку, издавали округлый, полный, сильный звук. Сейчас она услышала, как
Роберт в качестве судьи определил положение:
   - Thirty all [Тридцать. Игра окончена (англ.)].


   Однако не была еще окончена та настоящая игра, в которой и мы принимаем
участие, далеко не окончена, но и на месте она не стояла, она шла к концу.
Решение уже было принято. Хотя после этого, после того,  что  мы  называем
решением, дальнейшее существование  и  есть,  собственно,  самый  решающий
фактор, только  тут  в  этой,  уже  брошенной  на  стол  карте  и  кроется
окончательный выигрыш и проигрыш. Лишь наивность драматургов может  питать
их веру в то, что за опустившимся в их пьесе занавесом ничего  уже  больше
не происходит. Мало-мальски опытному  создателю  добротных  романов  такой
чепухи не внушишь.
   Ибо  не  только  пароход  "Кобра"  бороздил  морскую  гладь,  но  также
неудержимо  текущее  время  словно  между  прочим   выявляло   все   новые
бесчисленные детали, так что можно было свести знакомство с  целой  массой
людей, а не только с доктором Харбахом из Мюнхена или  в  один  прекрасный
день прийти в некоторое замешательство оттого,  что  внутренние  помещения
корабля выглядят совсем по-другому, чем вскоре после посадки, когда  багаж
только был еще доставлен в элегантные каюты. Теперь уже все расхаживали по
хорошо изученным  каютам  и  салонам,  как  по  собственной  квартире.  На
пароходе был даже  -  сразу  за  кафе  -  "Американский  бар",  казавшийся
Дональду презабавным, в особенности высокие табуреты в этом баре.
   Так, на борту корабля откровенно афишировалась та  приятная  атмосфера,
которую Дональд как бы созерцал снаружи и  включиться  в  которую  ему  не
удавалось.
   Доктору Харбаху, впрочем, Дональд дал понять, что они с отцом бывают