сладостный  земной
воздух, как Геракл некогда вывел Цербера, только что  опасности  тут  было
меньше.
   Затем они прошли по незнакомым коридорам, которые,  впрочем,  выглядели
точно так же, как у них в гимназии, но те не были исхожены так,  как  эти,
со времени открытия "учебного семинара" в педагогическом училище. "Учебный
семинар. III класс" - черным  и  коричневым  было  написано  на  одной  из
дверей. Выглядело это странно. Изнутри доносились голоса, там шли занятия.
   Хофмока первого осенила мысль, прежде чем взять  проектор,  за  которым
они были посланы, пойти осмотреть сад, никогда никем из них  не  виданный.
Школьный сторож, попавшийся им навстречу - к  нему  тотчас  же  обратилась
наша делегация, - охотно вывел туда молодых  господ.  (За  что  и  получил
чаевые. В "Меттерних-клубе" знали не только как обходиться с вышестоящими,
но  и  с  нижестоящими  тоже!)  Сторож  отпер  для  них  пустую  аудиторию
педагогического училища, они увидели большое помещение,  почти  вровень  с
землей; в аудитории рядами были поставлены столы. Через стеклянную  дверь,
что находилась рядом с кафедрой, можно было выйти прямо в сад.
   Вот они уже стоят на серых каменных плитах наружной лестницы (всего две
ступени) и смотрят на ухоженный сад (может быть,  он  тоже  предназначался
для учебных целей?), на приветливые узкие дорожки, ведущие  через  зеленые
заросли. День был пасмурный, ни луча солнца. В  рассеянном  свете  поодаль
высился массивный и  высокий  задний  фасад  дворца  Разумовского  (словно
занесенная  в  Вену  часть  петербургской  Дворцовой  набережной,   чуждая
скромной стати аристократических венских особняков).
   Они сделали  несколько  шагов  в  глубь  сада,  до  выложенного  камнем
бассейна, в котором плавало несколько не расцветших пока кувшинок.
   Сад все еще был широк и длинен, отсюда в далекой перспективе открывался
не только дворец, но и улицы справа от него.
   Вообще-то они часто по ним проходили.
   Странно! А теперь они стояли по другую сторону ограды среди многих ясно
видных деталей. Зденко вдруг вспомнил, вспомнил, что перед ним  за  партой
сидит Генрих Фрелингер - и все,  хотя  мог  бы  вспомнить  и  еще  многое.
Например, что оба они прошли через некое сокровенное место, хотя в  разном
возрасте и в противоположных направлениях. Это было бесспорно, но подобная
мысль ему и в голову  не  пришла.  Такова  уж  жизнь  -  о  близлежащем  и
бесспорном мы попросту не думаем.
   Зелень была и в кухне у Цехмана. Зденко увидел ее как бы задним числом.
Лиственные растения на окне.
   Все было объято тишиной. Воздух, облака в небе, далекие дома. Ничто  не
шелохнулось и в цехманской преисподней. Лиственные растения на окне.
   Они вышли из сада и вернулись к своим обязанностям.


   Однажды мы вывернули наизнанку, как перчатки, двоих людей, очень уж нам
хотелось узнать, что у них там делается  на  внутренней  стороне,  которую
обычно никто не видит, а именно: господина директора Хвостика и  советника
земельного суда доктора Кайбла. Почему бы нам не сделать того же самого  с
мистером Дональдом Клейтоном, если уж мы - ведь такой образ  действий  был
бы начисто бесперспективен, - отказались от другого  способа  рассмотрения
его изнанки?
   Читатель уже в курсе дела.
   Моника как-то раз напрямки спросила его об  этом  и  вдруг  похолодела.
Она, естественно, спрашивала о чувствах и похождениях - что же  еще  могла
она себе представить, как не то, что пережила  сама  в  Бирмингаме  или  в
Цюрихе, - и, уж конечно, не о праздниках или обычаях.
   - В таких делах у меня нет ни проблем, ни трудностей, - таков был ответ
Дональда. - "Табарен", "Мулен-Руж"!
   Изысканные пути Адама. Не в Адамовом переулке, конечно.  Для  одной  из
таких дамочек он даже снимал квартирку.  Со  временем  притязания  дамочки
показались ему чрезмерными. Как многие мужчины, ведущие такой образ  жизни
- и прежде всего уроженцы северных стран, - он в глубине души считал,  что
порядочная женщина не для этого  создана.  (Осторожно!  Сапог...)  В  этом
убеждении на высшем уровне, пожалуй, кое-что было. Но не на уровне мистера
Дональда.
   К Монике в Хитцинг он ездил не на машине (из-за шофера), а по городской
железной дороге до Сент-Вейта. Эта станция находилась  всего  ближе  к  ее
дому на Аухофштрассе. В конце апреля -  начале  мая  в  хмурые,  но  почти
жаркие дни ему до конца уяснилось  его  положение  относительно  Моники  -
смутная тяжесть на совести, нечто вроде тупого, глубоко вонзившегося шипа.
Это, пожалуй, важнее  всякого  понимания.  Надо  только  заострить  шип  и
вытащить его. Не подлежит сомнению, что перед Дональдом  стояло  пошлейшее
препятствие - он считал,  будто  в  данной  ситуации  обязан  жениться  на
Монике. Такими заядлыми моралистами всегда становятся те, что исключили из
жизни достаточно важную ее область.  Но  под  этой  тривиальностью  пролег
пласт более глубокий и, пожалуй, более качественный:  совместная  жизнь  с
отцом - бр.Клейтон! - который и впрямь давно  уже  стал  Дональду  братом,
исключила любые возможности, не зависящие от этого фундамента, но  о  них,
впрочем, он так и не составил себе наглядного представления.
   Дональд уже начал приспосабливаться к своей роли, свыкаться с нею, хотя
и знал, что до поры до времени все в его руках и все  будет  покорствовать
малейшему их движению. Поднявшись  по  лестнице,  он  вышел  с  перрона  в
душноватую атмосферу весеннего, но бессолнечного дня,  повернул  налево  в
переулок, отвесно спускавшийся на Аухофштрассе. Эта дорога  уже  была  ему
привычной,  ее  разнообразила  сегодня  лишь  сразу   же   укутавшая   его
безветренно-тихая и мутноватая погода. Непривычным для Дональда  оказалось
лишь то, что, когда он протянул руку к звонку на  оливково-зеленой  двери,
одна из ее створок беззвучно распахнулась сама собой, как бы приглашая его
заглянуть в темноту прихожей.
   Но едва он переступил порог,  как  Моника  зажгла  свет.  Дональд  снял
шляпу, поставил зонтик, который взял с собой из-за  ненадежной  погоды,  а
вернее, из-за традиций своей родины. Они вошли в комнаты, Моника  впереди,
он за нею. Зелень сада ложилась на белизну прозрачных занавесей. В угловой
комнате (перед спальней Моники) этот  отсвет  падал  с  двух  сторон.  Она
сказала:
   - Извини меня, Дональд, но я должна набросать письмо, мне сейчас  вдруг
удалось разрешить один вопрос, и я  хочу  записать  это  в  блокнот,  пока
помню.
   Он опустился в кресло, дружелюбно улыбнулся и достал  свою  трубку.  По
тому, как мы это написали, можно подумать, что наша  инженерша  и  Дональд
были на "ты". Но это не так. Они  ведь  всегда  говорили  по-английски.  А
порог между "вы" и "ты", перейти через который немало значит для  любящих,
в данном случае оставался незримым, они, правда,  его  переступили,  но  в
слове это не нашло отражения. Думается, не случайно. При посторонних и  на
другом  языке  они,  конечно,  говорили  бы  друг  другу  "вы".  Последний
подходящий случай был уже довольно давно, а именно новоселье у Моники в ее
новой квартире. Но тогда еще Моника и Дональд действительно были на "вы".
   Между тем в комнате стало  сумеречно.  Она  села  к  нему  поближе,  на
подлокотник его кресла. И впервые, когда они стали целоваться и ее упругая
грудь коснулась тела Дональда, ей показалось, что  ее  захлестнуло  волной
дрожи, пробежавшей по его долговязой фигуре. Затылок его, на  который  она
положила ладони, не заполнял их, такой он был прямой и  плоский.  И,  тоже
впервые, руки его соскользнули с ее плеч, словно медленно  повторяя  абрис
ее фигуры, губы обоих слились, и они не спешили их разнять. Она  соскочила
с его колен, на которых очутилась, и теперь стояла  перед  ним,  глядя  на
него  засветившимися  глазами;  затем  шагнула  к  дверям  своей  спальни,
толкнула одну из высоких белых створок, вошла, не спуская с него глаз,  и,
все еще улыбаясь, кивнула ему из  уже  закрывающейся  двери,  поощрительно
кивнула.
   Поощрительно кивнула, да, мы-то именно так сказали! А  Дональд  остался
сидеть, даже не прислушиваясь к тому, что происходит в  соседней  комнате.
Небо еще потемнело. "Придется  ей  зажечь  свет,  если  она  хочет  что-то
записать в своем блокноте..." Да, больше он ничего не подумал. А это самое
ненужное,  самое  излишнее  из  всего,  что  можно  было  подумать  в  его
состоянии. Тем не менее он знал: что-то должно случиться. Безусловно знал.
Но тут хлынул дождь, и Дональда  охватило  ощущение,  явившееся  откуда-то
издалека, а поступка все не было, ни ложного, ни правильного.
   Не было и Дональда.
   Он просто отсутствовал. Дождь обрушился на окно,  промывал  его  целыми
ручьями, барабанил внизу  по  гальке.  А  Дональд  сидел,  уставившись  на
подлинную водяную стену.  Если  он  и  хотел  чего-нибудь,  то  разве  что
вскочить и глянуть вниз,  туда,  куда  обрушивалась  разрушительная  масса
воды. Но какое-то безволие, пришедшее извне, удерживало его,  словно  путь
ему внезапно преградил барьер.


   Она бросила на старую козетку свою одежду и теперь лежала на  спине,  с
закрытыми глазами.
   Итак,  это  случилось,  на  самом  деле  случилось,  произошла   крутая
перемена. То, что должно было бы сейчас свершиться, уже свершилось.
   Конечно, она еще могла отступить. Но все ведь  было  задумано,  содеяно
ею.
   (Итак, в спасительном челне своей суверенности - в ореховой  скорлупке,
нет, на листке, упавшем в воду, - Моника плыла над глубью.)
   А затем, затем ничего не произошло.  Какая-то  неодолимая  сила  словно
медленно расплющила ее: началось  это  от  изножья  широкой  кровати,  что
доходила до покрытых белым лаком дверей,  и  пошло  выше.  Перед  кроватью
козетка с ее одеждой. После довольно долгого времени - дождь  уже  лил  во
всю мочь - неодолимая сила стала подбираться к животу Моники, с  внезапной
быстротой соскользнула по нему, выбросила ее  вон  из  кровати,  заставила
повернуть золоченую  дверную  ручку  в  форме  эллипса;  при  этом  Моника
испытала горячую благодарность к  покорной  и  смолчавшей  дверной  ручке,
которая, словно тень, легла на ее  одежду.  Надо  подойти  к  зеркалу.  На
туалете лежал блокнот и серебряный карандашик. Она  ходила  из  комнаты  в
комнату и нечаянно оставила там то и другое, когда пришло время  появиться
пунктуальному Дональду. Сейчас она все это схватила, испытывая еще большее
облегчение и благодарность, чем несколько минут тому назад к податливой  и
неслышной дверной ручке. На миг уголки ее рта презрительно дрогнули, когда
она поймала себя на утешительной мысли, что Дональд мог  и  в  самом  деле
вообразить, будто она собиралась работать... И тут же вышла к нему,  держа
в руках блокнот и карандаш.


   - You got it? [Ну как? (англ.)] - спросил он. Лицо у него было  странно
печальное, но лишь на мгновение. Дождь прекратился, вокруг посветлело.
   - It's all right [все в порядке (англ.)], - отвечала она и  через  окно
посмотрела  на  небо.  Тучи  разошлись,  в  двух  местах  уже   проглянула
голубизна.
   Они решили пройтись немножко на свежем воздухе и пообедать в парке.


   На другой день в назначенный час Милонич вышел из отеля в  Йозефштадте,
обменявшись дружеским рукопожатием со своим бывшим шефом, а ныне коллегой,
которого повстречал в холле. (Пожилой человек! Правда, мы видим, лишь  как
старятся другие, забывая,  что  старимся  тоже.)  Итак,  он  отправился  к
Клейтонам  в  Пратер,  где  сегодня  должен  был  состояться  файф-о-клок.
(Привычные  понятия,  хотя  и   благоприобретенные!   Гениальный   Хвостик
управлялся  с  ними,  как  с  врожденными!!  Гольф  -  бильярд  на  лугу!)
Пятичасовой чай.  Мило  сразу  же  получил  приглашение  -  со  знаменитым
"Хэлло!" Роберта Клейтона, -  как  только  вчера,  в  первый  день  своего
пребывания в Вене, позвонил в контору фирмы "Клейтон и Пауэрс".
   (Моника со своей стороны уже ничего не могла  переиграть,  да  и  как?!
Этим бы она продемонстрировала Дональду,  что  накануне  между  ним  и  ею
что-то произошло. А ведь не произошло ровно  ничего!  (Воистину!)  Живущая
теперь в Вене племянница  доктора  Эптингера,  разумеется,  тоже  получила
приглашение, так же как и ее родители.)
   Итак, Мило отправился  в  путь  при  солнце  и  ярко-голубом  небе  (но
теннисный корт у Клейтонов еще не высох после  ливней  последних  дней,  а
следовательно, теннисный турнир  с  Дональдом  в  качестве  судьи  не  мог
состояться, члены "Меттерних-клуба" явились только на файф-о-клок).
   Время было еще раннее, начало пятого.  Милонич  часть  пути  по  городу
проделал пешком. Элегантному, крепкому Андреасу никто не дал бы  его  лет.
Густые волосы были черны. Мы видим это теперь, когда  он  покидает  отель,
идет, держа в руках шляпу, трость и перчатки. От Йозефштадта он выходит  к
парламенту,  пересекает  площадь,  идет  вдоль   Городского   сада,   мимо
Бургтеатра. На Шоттенгассе он часто останавливается у витрин.
   Приезды Мило в  Вену  всегда  преследовали  еще  и  "модные"  цели.  Он
выдерживал долгие примерки у портного и всякий раз возвращался  в  Белград
одетый с иголочки, по последней моде,  а  на  вещах,  которые  он  успевал
обновить во время отпуска, была вышита - из-за пошлины - его монограмма; у
сапожника-богемца по фамилии Ухрабка с Габсбургергассе имелась специальная
колодка Мило, и, когда он приезжал, его ждали уже готовые ботинки, он  мог
сразу же их надеть и попробовать, не жмут ли.  Галстуки  и  перчатки  Мило
всегда придирчиво выбирал, бродя по городу, и рубашки его тоже были  сшиты
в Вене.
   Погода стояла восхитительная. Был один из тех дней, когда  то  тут,  то
там вспыхивают белые звезды -  отраженный  блеск  солнца  в  открывающейся
створке окна или в стеклянном окошке экипажа.
   Разумеется, они вчера уже встретились с Хвостиком (который сегодня тоже
был приглашен), и даже в той старой пивной, где некогда  служил  кельнером
отец Пени. Хозяин там давно уже был другой.  Хвостик  всякий  раз  казался
Мило невероятно мало изменившимся. Может быть, тайна  заключалась  в  том,
что Пени никогда не выглядел молодым. Свойственная Хвостику подвижность не
позволяла стороннему взгляду хоть за что-то  зацепиться,  дабы  определить
его истинный возраст, для  этого  просто  не  представлялось  возможности.
Хвостик был своего рода сморчком - правда, весьма достойным  уважения,  но
при чем тут, собственно, сморчок? Пепи, казалось, был сделан из нетленного
материала.
   Пошатавшись по городу, Мило вновь вышел по Вольцайле  к  Рингштрассе  и
сел в трамвай. Вагон вскоре свернул  с  широкой  Рингштрассе,  двинулся  в
направлении Пратера. Эта часть города просторно и пустынно впадала  в  его
залитые солнцем дали, не сверкая сотнями  затейливых  мелочей,  как  узкие
переулки центра. Вот трамвай выехал на мост, переехал канал. На том берегу
уже, казалось, властвует Пратер: хотя там еще стояли дома, но  впечатление
было такое, будто только здесь кончаются луга, будто они еще тянутся между
домами до самого канала, что  бежит  меж  зелеными  лентами  своих  крутых
склонов. На самой границе дальних лугов Мило сошел  с  трамвая  и  в  тени
деревьев Принценалле направился к вилле Клейтонов.


   "Она почти так  же  глупа,  как  какая-нибудь  Пипси  Харбах.  Как  она
сказала? "Не могу же я затеять долгий роман с гимназистом!!"  Ну  и  дура.
Можно подумать, это только  от  нее  зависит!  Все  лучше  тех  глупостей,
которые она  затевает  с  Радингером,  с  этим  фатом!  Это  еще  кончится
скандалом! Такой славный парнишка,  совсем  мальчик,  но  уже  красивый  и
элегантный! Он, конечно, будет нем как  могила.  Просто  взяла  и  бросила
малыша! Должно быть, для него это ужасно. Он, вероятно, тоскует по ней".
   Приблизительно  так  развивался  внутренний  монолог  фройляйн   Моники
Бахлер, когда она прохаживалась по  коротко  подстриженному  газону  перед
террасой рядом со Зденко фон Кламтачем. Солнце давно уже высушило газон. В
саду Клейтонов - собственно, это был маленький парк - никто  не  ходил  по
усыпанным гравием дорожкам, которых, впрочем, здесь  почти  не  было,  все
ходили прямо по газону. После чая в холле гости разбрелись  кто  куда.  За
домом торчали высокие  столбики  вокруг  еще  влажного  теннисного  корта;
привратник Брубек с помощью лакея опять снял все заградительные сетки, так
как во влажном состоянии они бы слишком растянулись. Ярко светилась зелень
травы.  После  ливней  последних  тусклых  дней  сегодня  утром  выглянуло
ослепительное солнце, и Пратер напоил воздух свежим ароматом  тянущихся  к
синему небу растений.
   Моника, со вчерашнего дня чувствовавшая себя так, словно ее  поколотили
палкой, здесь вступила в  новую  жизнь.  И  в  свете  этого  уже  никакого
значения не имело то, что в нескольких  шагах  от  нее  и  Зденко  Дональд
болтал с двумя барышнями Харбах.
   Здесь он встретился ей обновленным, совсем новым, словно в первый  раз,
да, тот же Дональд, но  без  туманной  разъединяющей  завесы,  всегда  так
мучившей ее,  Дональд,  который  действительно  был  здесь,  который  жил,
участвовал в жизни, двигался, - это был Роберт.
   Поначалу она буквально отшатнулась от этого наваждения,  что  поджидало
ее здесь, в парке. И тут на помощь ей пришел приветливый  старый  Хвостик.
Она уже за чаем завела с ним разговор, с удивлением заметила, какая у него
приятная манера задавать вопросы, и тут же принялась  оживленно  описывать
ему трудности при устройстве венского филиала.  А  теперь  Моника  шла  по
газону с этим милым Зденко, и настолько она уже вновь пробудилась к жизни,
что ей всерьез захотелось как-нибудь обиняками выяснить, как же обстоит  у
бедного юноши с этой автократической дурой. За домом, возле террасы, - она
теперь не могла его видеть - стоял Роберт  Клейтон.  До  нее  донесся  его
смех.
   Моника шла дальше по газону вместе со Зденко, со Зденко  своей  подруги
Генриетты, в глубь парка. Здесь стояло исполинское старое дерево, патриарх
Пратера. Сегодня она должна была как бы освидетельствовать  этого  Зденко.
Ибо уже восемь дней назад  гимназист  Генрих  за  обедом  после  какого-то
короткого школьного анекдота упомянул о том, что трое его  однокашников  -
среди них тот, с которым он недавно ставил опыты в воскресенье вечером,  -
приглашены к английскому фабриканту по фамилии  Клейтон  на  его  виллу  в
Пратере.  (Излишняя  словоохотливость  членов  "Меттерних-клуба",  но  уже
все-таки это нечто!) Генриетта знала, что Моника тоже будет  у  Клейтонов.
Итак, они стояли под старым деревом. Здесь было две скамейки. Какая же это
чудовищная бесчувственность, так обойтись с мальчиком! Но  он  ни  в  коей
мере не казался подавленным или печальным. "Он выглядит  очень  спокойным.
Что за прелесть эта мальчишеская суровость на таком красивом лице!  В  нем
есть какая-то решительность! Может быть, эта корова, так  сказать,  не  на
того напала? Когда я себе представляю... В моей спальне!"
   Но ее снедало любопытство. Может быть, Моника просто хотела  отвлечься,
ухватиться  за  что-то  другое,  удержаться,  ибо  она  нежданно-негаданно
угодила в новый водоворот.
   - Есть у вас школьный товарищ по фамилии Фрелингер?  -  вдруг  спросила
она.
   Пуля вылетела неожиданно для самого стрелка, но никого не задела.
   - Да, - сказал он, - Фрелингер сидит на парте впереди меня.
   - Вы с ним общаетесь?
   - Один раз в воскресенье был у него.
   - Его мать подруга моей юности. Вы знаете родителей Фрелингера?
   - Да, я был приглашен на чашку кофе.
   - Она красивая женщина, правда?! - ("Это заходит уж слишком далеко",  -
подумала Моника сразу после своих слов.)
   - Я не очень  запомнил.  Мы  совсем  недолго  сидели  за  столом.  Она,
кажется, очень высокая, как и Генрих.
   "Кремень! - подумала Моника. - Никто никогда ничего не  заподозрил  бы!
Старая перечница! Еще пытается заигрывать  с  этим  Радингером!  Но  я  ей
выскажу свое мнение! Может быть, удастся еще все наладить со Зденко?!  Это
же просто идеал! Для н