гла, пустота, в которой мы были как бы подвешены.  Иллюзия  была  настолько
полной, что мне стало трудно сохранять равновесие. Я попробовал пользоваться
внутренним  чутьем -- для корректировки собственного зрения; но и внутреннее
чутье не помогло. Я был все равно что слепой. Пока мы грузились, все шло еще
хорошо, однако тащить  сани,  ничего  не  видя  впереди,  абсолютно  ничего,
сначала  было просто неприятно, а потом -- страшно. И утомительно. Мы шли на
лыжах по хорошему твердому фирну, без застругов, и под  нами  --  это-то  уж
точно!  --  было  по  меньшей  мере два километра мощного льда. Надо было бы
радоваться такой поверхности, но мы шли все медленнее, с трудом  продвигаясь
по  лишенной  каких  бы то ни было препятствий равнине, приходилось огромным
усилием  воли  подгонять  себя  и  поддерживать  нормальную  скорость.  Даже
малейшее  препятствие  воспринималось  как  чрезмерно затруднительное -- так
порой бывает на лестнице, когда вдруг попадается  невесть  откуда  взявшаяся
ступенька  или,  наоборот,  ожидаемой  ступеньки не оказывается на месте. Мы
ничего не могли разглядеть заранее: белое Ничто вокруг не отбрасывало  тени,
ничем не обнаруживало себя. Мы шли с открытыми глазами, но вслепую. И так --
день  за  днем.  Мы  стали  сокращать переходы, потому что уже к полудню оба
обливались потом и дрожали от напряжения и усталости. Я уже  начал  страстно
мечтать  о  снеге,  о  пурге,  о  любой  другой  погоде,  но  каждое утро мы
по-прежнему выходили в  то  самое  белое  Ничто,  которое  Эстравен  называл
Лишенной Теней Ясностью.
     Но  однажды  около  полудня  в день Одорни Ниммер, на шестьдесят первый
день нашего пути, ровная слепящая пустота вокруг нас вдруг начала двигаться,
течь, съеживаться. Я решил, что меня подводит зрение, как это часто  бывало,
и  не  придал значения этому едва заметному шевелению воздуха, но неожиданно
над моей головой мелькнул солнечный лучик. В небесах я увидел маленькое, еле
видное, какое-то мертвое солнце. А  опустив  глаза  и  посмотрев  вокруг,  я
разглядел  огромную,  чудовищную  черную  массу, возникшую в белой пустоте и
явственно приближающуюся к нам.  Черные  щупальца,  воздетые  вверх,  шарили
вокруг... Я замер, заставив Эстравена повернуться ко мне: мы впряглись цугом.
     -- Что это такое?
     Он долго и внимательно смотрел на темные чудовищные формы, прячущиеся в
тумане, и наконец сказал:
     -- Скалы!   Это,  должно  быть.  Утесы  Эшерхота.  И  двинулся  вперед.
Оказывается, мы были от них  на  расстоянии  нескольких  километров,  а  мне
казалось   --   на   расстоянии   вытянутой  руки.  Белое  Ничто  постепенно
превращалось в плотный, низко стелющийся туман, который потом улетучился,  и
мы  смогли  наконец  как следует разглядеть эти скалы -- уже ближе к закату:
здешние нунатаки, огромные искореженные  и  изломанные  куски  камня,
торчащие  изо  льда;  они  напоминали  айсберги  над  поверхностью  моря  --
холодные, почти затонувшие во льдах горы, мертвые в течение многих миллионов
лет.
     По этим скалам мы поняли, что находимся  чуть  севернее,  чем  наметили
раньше,  определяя  самый короткий путь, если, разумеется, можно было верить
отвратительной карте; ничего иного у нас, впрочем,  не  было.  На  следующий
день мы впервые свернули к югу.

Глава 19. ВОЗВРАЩЕНИЕ ДОМОЙ

     Было   пасмурно,  дул  сильный  ветер.  Мы  упорно  шли вперед, пытаясь
обрести поддержку в хорошо видимых теперь Утесах Эшерхота -- первой реальной
вещи, не принадлежащей миру льда, снега и бескрайних  небес,  в  котором  мы
провели  более  семи  недель.  Судя  по нашей карте, Утесы были относительно
недалеко от Болот Шенши, чуть южнее. И чуть восточнее залива Гутен. Но карте
этой доверять было нельзя, особенно той ее части,  которая  касалась  самого
Ледника Гобрин. К тому же мы были очень утомлены.
     Мы  оказались явно ближе к южной границе Ледника, чем показывала карта:
уже на второй день  после  того,  как  мы  повернули  к  югу,  снова  начали
попадаться торосы и трещины, правда не такие глубокие, как в районе Огненных
Холмов.  Здесь  не  было  столь  значительных  смещений ледникового щита, но
поверхность  тоже  была   так   себе.   Встречались,   например,   отдельные
колодцы-провалы  в  несколько  сотен метров шириной -- возможно, летом здесь
разливались озера; встречались и снежные мосты  над  невидимыми  пропастями,
готовые  внезапно  ухнуть  под тобой в бездну; встречались и участки, сплошь
покрытые трещинами; и все чаще и чаще попадались своеобразные старые ледяные
каньоны, прорытые в толще щита и похожие  на  настоящие  горные  ущелья,  то
очень  большие,  то  всего  в  полметра  шириной,  но  и те и другие страшно
глубокие. В тот день (Одорни Ниммер, двадцать четвертый день третьего месяца
зимы по дневнику Эстравена, потому что я  дневника  никакого  не  вел)  было
очень  солнечно, дул сильный северный ветер. Перебираясь с санями по снежным
мостам над небольшими трещинами, мы могли порой  заглянуть  вниз  и  увидеть
там,  в  бесконечной  голубизне,  падающие  обломки льда, задетого полозьями
саней.  Льдинки  издавали  легкий,  невнятный,   нежный   перезвон,   словно
хрустальными  пластинками  перебирали  серебряные  струны.  Я  помню  чистый
воздух, дремотное, легкое удовлетворение, которое почему-то  испытывал  весь
день,  таща  сани  над  залитыми  солнечным светом пропастями. Но вдруг небо
начало мутнеть, побелело, воздух стал более плотным, тени исчезли, голубизна
как бы испарилась из снегов и с небес. Мы были недостаточно готовы  морально
к  наступлению  Лишенной Теней Ясности, этого белого Ничто. Да еще при такой
поверхности. Идти и без того  было  трудно;  я  подталкивал  сани  сзади,  а
Эстравен тянул спереди; и видел я перед собой только сани, думая лишь о том,
как  бы  ловчее подтолкнуть их, как вдруг, совершенно неожиданно, корма чуть
не вырвалась у меня из рук:  сани  прыгнули  куда-то  вперед.  Я  совершенно
инстинктивно  застыл  как  вкопанный  и  крикнул Эстравену, чтобы тот сбавил
скорость, думая, что он просто поехал побыстрее по  более  ровному  участку.
Однако  сани  стояли, мертво уткнувшись носом в снег, и Эстравена впереди не
было.
     Я уже готов был отпустить корму саней и пойти  посмотреть,  куда  делся
Эстравен.  Просто счастье, что я этого не сделал сразу, а продолжал, держась
за сани, тупо оглядываться вокруг. И заметил краешек трещины, которая  стала
видна,  когда  обвалился  кусок  снежного  моста.  Именно  в  этом  месте  и
провалился Эстравен, и теперь сани удерживал на краю обрыва только мой  вес;
я  сам,  корма  саней,  примерно  треть длины полозьев все еще находились на
мощном льду. Однако сани продолжали потихоньку сползать в трещину: их  тянул
туда Эстравен, повисший на постромках над бездонным колодцем.
     Я  всем  телом  навалился  на корму и что было сил принялся оттаскивать
сани от края трещины. Шли они тяжело. Тогда я еще сильнее навалился на корму
и раскачивал сани до тех пор, пока они  со  скрипом  не  подались,  а  потом
внезапно  не  выскочили из трещины. Эстравен тут же ухватился руками за край
обрыва и стал помогать мне. Он выкарабкался, цепляясь за постромки, на лед и
рухнул ничком.
     Я опустился рядом с ним на колени, пытаясь отстегнуть постромки,  очень
встревоженный   его   безжизненным  видом;  он  лежал  на  снегу  совершенно
неподвижно, только от резких вдохов  и  выдохов  подымалась  и  опадала  его
грудь. Губы синие, одна половина лица вся покрыта синяками и ссадинами.
     Наконец он неуверенно сел и сказал свистящим шепотом:
     -- Голубое... все голубое... Башни в глубинах(
     -- Что?
     -- Там, в трещине. Все голубое... полное огня.
     -- У тебя все в порядке?
     Он снова начал застегивать пряжки постромок.
     -- Ты  иди  впереди...  как  следует  привязавшись... все время пробуй снег
щупом, -- выдохнул он. -- Смотри, куда ступаешь.
     И в течение долгих часов один из нас тянул сани, ведя другого за собой,
полз,  словно  кошка  по  краю  птичьего  гнезда,  определяя  каждый  шажок,
предварительно  потыкав  в  снег  палкой.  Белое Ничто удивительно маскирует
трещины, и порой невозможно заметить ее раньше, чем окажешься на самом краю,
что несколько поздновато, потому что край обычно нависает козырьком и далеко
не всегда достаточно прочен. Каждый  шаг  преподносил  нам  сюрпризы  --  то
падение,  то какое-либо препятствие. По-прежнему ничто не отбрасывало теней.
Мы были как бы внутри белой, безмолвной сферы, двигались  по  ее  внутренней
поверхности,  как внутри стеклянного шара, покрытого морозными узорами, и за
его стенками не было ничего. Зато в самих стеклянных стенках были  трещинки.
Ткнул  палкой  -- шагнул, ткнул -- шагнул. Ткнул, чтобы обнаружить невидимую
трещинку, через которую можно  выпасть  из  стеклянного  шара  в  пустоту  и
падать,  падать,  падать...  От  постоянного  напряжения  мало-помалу начинало
сводить все тело. Каждый шаг приходилось делать через силу.
     -- Что случилось, Дженри?
     Я застыл посредине  белого  Ничто.  На  глазах  моих  выступили  слезы,
ресницы тут же смерзлись. Я сказал:
     -- Упасть боюсь.
     -- Но ты же привязан, -- удивился он. Потом подошел ко мне, увидел, что
рядом нет ни единой трещины, понял, в чем дело, и сказал:
     -- Все. Разбиваем лагерь.
     Уже после того как мы поели, он сказал:
     -- Самое  подходящее  время для остановки. Не думаю, что мы сможем идти
дальше при такой видимости. Ледник ползет вниз, так  что  дальше  будет  еще
больше  торосов  и  трещин.  При  хорошей  видимости мы пройдем относительно
легко: но только не при Лишенной Теней Ясности.
     -- Как же в таком случае мы спустимся к Болотам Шенши?
     -- Ну, если мы снова возьмем чуть восточнее и  не  будем  столь  упорно
держаться  южного  направления,  то, возможно, доберемся по прочному льду до
самого залива Гутен. Я однажды летом видел Великие Льды с лодки,  плавая  по
заливу.  Льды  спускаются  там  до  самых  Красных  Холмов и ледяными реками
стекают прямо в залив. Если бы мы пошли по одному из этих языков,  то  потом
по  покрытому  льдом  заливу  смогли  бы спокойно добраться до южной границы
Кархайда и, таким образом, выйти  туда  с  побережья,  а  не  от  границы  с
Ледником,  что,  возможно,  даже  лучше. Это, правда, добавит нам сколько-то
километров пути -- от двадцати  до  сорока,  пожалуй.  А  ты  как  считаешь,
Дженри?
     -- Я здесь и пяти метров не пройду, пока держится эта чертова погода.
     -- Но если мы выберемся на ровный лед?..
     -- О,  если  выберемся, тогда все в порядке. А если солнце выглянет еще
хоть раз, то можешь садиться в сани, и я тебя бесплатно отвезу в Кархайд. --
Это была одна из наших излюбленных шуток на последнем этапе путешествия; все
шутки были довольно глупые, но порой  и  глупость  заставляет  твоего  друга
улыбнуться.  --  Со  мной  вообще-то ничего особенного. У меня просто острый
хронический страх.
     -- Страх очень полезен. Как темнота; и как тени.  --  Улыбка  Эстравена
напоминала  безобразную  щель  в  покрытой коркой, потрескавшейся коричневой
маске, обрамленной черной шерстью и  двумя  приклеенными  по  бокам  черными
осколками  скалы -- ушами. -- Забавно, что одного только света недостаточно.
Нужны тени, чтобы знать, куда идти.
     -- Дай мне на минутку твой дневник.
     Он как раз записал, сколько мы прошли за  сегодняшний  день,  и  что-то
подсчитывал  относительно  оставшегося  пути и нашего рациона. Он подтолкнул
записную книжечку и карандаш ко мне, сидевшему по другую сторону печурки. На
пустом листке в самом конце книжки я  изобразил  разделенную  кривой  линией
окружность  со  знаками  Инь  и  Ян и зачернил ту часть, что обозначала Инь.
Потом подтолкнул книжечку обратно к нему.
     -- Ты знаешь этот символ?
     Он очень долго, озадаченно смотрел на него, потом сказал:
     -- Нет.
     -- Это  изображение  обнаружили  на  Земле,  а  также  на  нашей  общей
прародине,  планете  Хайн,  и еще на Чиффевар. Это Инь и Ян. Свет -- рука
левая тьмы( как там дальше? Свет и  тьма.  Страх  и  мужество.  Холод  и
тепло.  Женщина  и  мужчина. И ты сам, Терем: двое в одном. Тень человека на
белом снегу и сам человек.
     Весь следующий день мы тащились на северо-восток сквозь  белое  марево,
через  пустоту белого цвета, до тех пор, пока совершенно не перестали
попадаться трещины. Шли целый день. Теперь мы съедали лишь две трети  своего
обычного  рациона,  надеясь, что так нам удастся растянуть продукты на более
долгий срок. Мне даже казалось, что это не будет иметь особого  значения  --
хватит  нам  или  нет,  --  поскольку разница между предельно малым и вообще
ничем была совсем незаметной. Эстравен,  однако,  продолжал  надеяться,  что
фортуна  по-прежнему  на  его  стороне,  --  на этот счет у него, видно, был
особый нюх или скорее интуиция, что, впрочем, с тем же успехом могло бы быть
названо осознанным опытом и разумным поведением. Мы шли на восток уже четыре
дня и сделали четыре самых длинных за это время перехода -- от двадцати пяти
до тридцати километров в день. Потом тихая и не очень морозная --  около  --
100  --  погода  вдруг  резко  переменилась, начался настоящий буран, вьюга,
белые смерчи из бесчисленного множества колючих снежных осколков хлестали  в
лицо, били в спину и сбоку, кололи глаза; буря эта началась после заката. Мы
пролежали  в  палатке  целых три дня, пока вокруг нас зверем завывала пурга,
целых  три  дня  этого  бессловесного,  исполненного  ненависти   завывания,
исходящего из чьих-то страшных, лишенных живого дыхания легких.
     Она доведет меня до того, что я тоже завою, -- мысленно сказал я
Эстравену,  и  он  ответил, неуверенно, коротко: Не имеет смысла. Она все
равно слушать тебя не станет.
     Долгие  часы  мы  спали,  потом  немножко   ели,   пытались   подлечить
обмороженные  места,  потертости и ссадины, мысленно беседовали, потом снова
спали. Продолжавшийся три дня неумолчный вой постепенно перешел в  невнятное
бормотание,  потом  в негромкий плач, потом наступила тишина. И пришел новый
день. Сквозь распахнутую войлочную дверь  мы  увидели  ослепительное  сияние
небес.  От  этого  сразу стало легче на душе, хотя мы были слишком измучены,
чтобы бурно проявить свою радость, скажем, запрыгать от восторга. Мы сложили
палатку и вещи, что отняло около двух часов: мы  едва  ползали,  словно  два
немощных  старца.  И  двинулись  в путь. Явно начался спуск, хоть и довольно
пологий. Наст был просто великолепен  для  лыжной  пробежки.  Сияло  солнце.
Ближе  к  полудню  термометр  показывал около -- 200. Казалось, что уже само
движение прибавляет нам сил -- мы продвигались вперед быстро и легко. В  тот
день мы шли до тех пор, пока на небе не появились первые звезды.
     На  ужин  Эстравен выдал по полной порции гиши-миши. При таком раскладе
еды у нас хватило бы только на семь дней.
     -- Колесо фортуны завершает свой оборот, -- безмятежным  тоном  сообщил
Эстравен. -- Чтобы быстро пройти оставшийся путь, нам необходимо как следует
есть.
     -- Есть,  пить  и  веселиться, -- сказал я и неожиданно рассмеялся. Еда
подняла мне настроение. -- А лучше все вместе -- еда, и  питье,  и  веселье.
Ведь  какое же веселье без еды? -- Это показалось мне такой же загадкой, как
тот значок в кружке -- Инь и Ян, я засмеялся, но  что-то  было  уже  не  то:
что-то   в  лице  Эстравена  погасило  мое  веселье.  Мне  вдруг  захотелось
заплакать, но я сдержался. Эстравен был не так крепок в этом отношении, было
несправедливо провоцировать у него слезы. Он, кстати,  уже  уснул  --  уснул
сидя,  чашка  из-под  еды так и осталась стоять у него на коленях. Что-то не
похоже было на него, всегда такого методичного и аккуратного.  Но  вообще-то
поспать -- идея вовсе не плохая.
     На  следующее утро мы проснулись довольно поздно, позавтракали -- съели
двойную порцию, -- потом впряглись в свои полегчавшие  сани  и  потащили  их
куда-то за край этой снежной вселенной.
     Ее  край  представлял  собой  крутой,  покрытый ледниковыми отложениями
горный склон, где среди белых  пятен  снега  виднелись  красноватые  валуны.
Внизу  в  мертвенно-бледном  свете  дня  лежало замерзшее море: залив Гутен,
покрытый льдом от берега до берега, от границы Кархайда до самого  северного
полюса.
     Чтобы  спуститься  по  этому склону на покрытую льдом поверхность моря,
чтобы пробраться между моренными валунами, торосами и прочими заграждениями,
созданными  Ледником  в  сражении  с  теснящими   его   Огненными   Холмами,
потребовался  весь  этот и весь следующий день Тогда, на второй день спуска,
мы оставили на склоне горы свои сани. Имущество вполне можно было унести  на
себе:  один  из тюков представлял собой свернутую палатку и часть продуктов,
второй -- все остальное; на каждого пришлось килограммов по десять груза;  я
еще  сунул  в  свой  мешок  печку,  но  все  равно не набралось и двенадцати
килограммов. Хорошо было отдохнуть от надоевших постромок,  от  бесконечного
подталкивания и перетаскивания этих саней, я сказал об этом Эстравену, когда
мы  налегке  двинулись  в  путь. Он оглянулся на сани, одинокие, брошенные в
бескрайнем хаосе льдов и красноватых скал.
     -- Они отлично послужили, -- промолвил он. Его верность  и  преданность
одинаково  распространялись  и  на людей, и на вещи -- терпеливые, надежные,
прочные вещи, к которым привыкаешь. Порой  человек  только  благодаря  им  и
существует,  но  все  равно  бросает  их  и  уходит.  Ему  явно было грустно
расставаться с нашими верными санями.
     В тот вечер, на семьдесят пятый день  нашего  путешествия  и  пятьдесят
первый  день  пребывания на ледяном плато, в Хархахад Аннер, мы спустились с
Ледника Гобрин на лед залива Гутен. Снова шли очень  долго,  пока  не  стало
совсем  темно.  Воздух  был  морозный,  но прозрачный, и стояло безветрие, а
гладкая поверхность замерзшего залива звала в путь;  к  тому  же  больше  не
нужно  было  тащить  за  собой сани. Когда в тот день мы поставили палатку и
улеглись  спать,  было  странно  думать,  что  под  нами   больше   уже   не
двухкилометровый  ледниковый щит, а всего лишь какой-то метр льда, и под ним
-- соленая вода моря Но мы недолго предавались  этим  размышлениям  Мы  были
сыты и быстро уснули.
     Снова  наступил  рассвет;  небо  было  ясным,  мороз  ниже -400. На юге
отчетливо видно было  побережье,  изрезанное  сползшими  языками  Ледника  и
постепенно  выравнивающееся  почти  в  прямую  линию.  Сначала мы шли совсем
близко к берегу. Северный  ветер  помогал  нам,  дуя  в  спину.  Наконец  мы
оказались  в  долине  меж двух оранжевых холмов, но при выходе из нее на нас
налетел такой ураган, который буквально сбивал с ног. Мы с  трудом  отползли
подальше  к востоку, покинув эту ровную морскую поверхность, зато по крайней
мере снова смогли стоять на ногах и даже двигаться вперед.
     -- Это Ледник выплюнул нас из своей пасти, -- сказал я.
     На следующий день точно перед нами открылся изгиб равнинного восточного
берега залива. Справа был все еще Оргорейн, но тот голубой полумесяц впереди
-- берега Кархайда.
     В тот день мы использовали для заварки последние крохи орша  и  сварили
последние  жалкие  остатки  зерен  кадик;  теперь у нас осталось чуть больше
килограмма гиши-миши и около ста граммов сахара.
     Я не способен внятно описать последние дни нашего  путешествия.  Думаю,
просто  оттого,  что  не  могу по-настоящему восстановить их в памяти. Голод
может  обострить  восприятие,  но  только  не  в  сочетании   с   чудовищным
переутомлением. Мне кажется, я почти ничего уже больше не ощущал. Помню, что
у  меня от голода сводило кишки, но боли при этом не помню Единственное, что
я помню -- впрочем, довольно смутно, --  это  ощущение  свободы,  того,  что
самое  страшное  осталось  позади, и радости. А еще -- что все время страшно
хотелось спать. Мы достигли земли двенадцатого числа, в день Постхе Аннер, и
взобрал