Гобрин, ослепительный и бескрайний, простирающийся на
север, куда-то за  горизонт,  --  беспредельная  белизна,  на  которую  было
больно, невозможно смотреть.
     Из  долин,  заполненных валунами и галькой, среди бесчисленных утесов и
оползней, у самой кромки гигантского ледяного поля беспорядочно  поднимались
черные  горные  вершины,  словно  это  чудовищное  месиво  изо льда и камней
вспучилось в отдельных местах черными неясными холмами, как бы  открывающими
ворота в иную страну; мы стояли в этих воротах и смотрели, как навстречу нам
тяжело  ползут  километровые  языки  дыма. А дальше над Ледником виднелись и
другие остроконечные  вершины  и  черные  дымящиеся  конусы  вулканов.  Дымы
яростно  вырывались  из  чудовищной  пасти Великих Льдов, разверстой прямо в
небеса.
     Мы с Эстравеном  стояли  рядом  в  одной  упряжке  и  глядели  на  этот
поразительный, неописуемый, немыслимо пустынный мир.
     -- Я рад, что дожил до этого, -- сказал он.
     Я  чувствовал  примерно  то  же. Хорошо знать, что у твоего путешествия
существует конец; но в конце концов, самое главное -- это само путешествие.
     На  этих  обращенных  к  северу  склонах  дождей  никогда  не   бывало.
Бесконечные  заснеженные  поля спускались к ущелью, пропаханному мореной. Мы
сняли и упаковали колеса, вновь надев полозья; встали на лыжи и двинулись  в
путь  --  вниз,  на  север, дальше, в безмолвное царство огня и льда, где на
огромных черно-белых скрижалях гор словно было  начертано:  СМЕРТЬ,  СМЕРТЬ.
Сани  шли  превосходно  и  казались  легкими  как  перышко, и мы смеялись от
радости.

Глава 16. МЕЖДУ ДРАМНЕРОМ И ДРЕМЕГОЛОМ

     Одйирни Терн.

     Аи спрашивает, лежа в своем мешке:
     -- Что это вы там пишете, Харт?
     -- Так, дневник.
     Он чуть усмехается:
     -- Мне бы тоже следовало вести дневник для архивов Экумены, но я  никак
не могу заставить себя делать это вручную, без диктофона.
     Объясняю ему, что записки мои предназначены для Очага Эстре, а потом их
в соответствующем  виде  включат  в  мысли  о  родном  Доме, о сыне; я снова
стираюсь отвлечься и спрашиваю Аи:
     -- А ваш родитель... ваши родители, так, кажется, -- они живы?
     -- Нет, -- говорит он. -- Умерли семьдесят лет назад.
     Я в страшном изумлении. Аи всего-то лет тридцать, не больше.
     -- У вас, наверное, год другой протяженности? Вы иначе считаете время?
     -- Нет. А, понял! Дело в том, что я  совершил  прыжок  во  времени.  От
Земли  до  Хайна  расстояние  двадцать  световых  лет, от Хайна до Оллюль --
пятьдесят,  от  Оллюль  сюда  --  семнадцать.  Из-за  прыжков   во   времени
получается, что я прожил вне Земли всего семь лет, а на самом деле я родился
там сто двадцать лет назад.
     Уже   давно,   еще  в  Эренранге,  он  объяснял  мне,  как  сокращается
протяженность времени в межзвездных кораблях, которые  летят  почти  так  же
быстро, как свет от одной звезды до другой, но я как-то не соотнес этот факт
с  протяженностью  человеческой  жизни  или  с жизнями тех, кого космический
путешественник оставляет на своей родной планете. Для него  всего  несколько
часов  на  этом  невообразимом корабле, летящем меж звезд, равны целой жизни
тех, кого он оставил дома; его близкие стареют и умирают, успевают постареть
и их дети... После долгого молчания я сказал:
     -- А я считал изгнанником себя.
     -- Вы стали им ради меня, я -- ради вас, --  ответил  он  и  засмеялся.
Легко  прозвучал  его  радостный  смех, нарушив тяжелую тишину. Эти три дня,
после того как мы вышли из  ущелья,  были  наполнены  тяжелым  трудом  и  не
слишком  приблизили  нас  к конечной цели, но Аи больше не впадает в уныние,
как не лелеет и чрезмерных надежд, и ко мне он теперь относится  значительно
терпимей.  Возможно,  его  организм  с  течением  времени  освобождается  от
наркотиков, а может быть, мы просто приспособились друг к другу, 1 научились
вместе тащить одни сани?
     Весь сегодняшний день мы потратили на  спуск  с  базальтового  лба,  на
который  вчера  целый  день  взбирались.  Из  долины  ущелье казалось вполне
хорошей дорогой, ведущей прямо на Ледник, но чем выше  мы  поднимались,  тем
больше  попадалось  каменистых  осыпей  и огромных скользких валунов, подъем
становился все круче, так что иногда даже и без  саней  мы  не  могли  сразу
преодолеть  его.  Сегодня  мы  снова  спустились к самому основанию моренной
гряды, в каменную долину. Здесь ничего не  растет.  Скалы,  щебень,  валуны,
глина,  жидкая  грязь.  Один из языков Ледника протянулся сюда, за пятьдесят
или сто лет дочиста обглодав земные "кости"; исчезла сама плоть планеты, как
и ее травяной покров. Поднимающийся из бесчисленных фумарол дымок  сливается
над  землей  в  тяжелую,  медленно  ползущую пелену. В воздухе пахнет серой.
Примерно -- 100, ветра нет. Небо  покрыто  тучами.  Надеюсь,  что  не  будет
сильного  снегопада,  пока  мы  не  выберемся из этого зловещего места между
фумаролами и языком Ледника, который уже виден  в  нескольких  километрах  к
западу. Похоже на широкую ледяную реку, стекающую с плато меж двух вулканов,
накрытых  шапками  испарений  и дыма. Если мы сумеем спуститься на Ледник со
склона ближайшего вулкана, то, возможно, путь на сам  ледниковый  щит  будет
значительно  легче.  К  востоку  от  нас  ледяной  язычок поменьше стекает в
замерзшее озеро, но не прямо,  а  извиваясь,  и  даже  отсюда  видны  в  его
поверхности  глубокие трещины; нам, с нашим теперешним снаряжением, по такой
поверхности не пройти. Мы  договорились  попробовать  добраться  до  Великих
Льдов  по  ледяной  реке  меж двух вулканов, хотя для этого сначала придется
идти на запад, и мы, таким образом, теряем по крайней  мере  два  дня  пути:
один  --  чтобы  добраться  до  сползшего  ледяного  языка,  второй -- чтобы
восстановить прежнее направление.
     Оппостхе Терн.  Начался  незерем  9.  При  нем  двигаться
вперед  нельзя.  Оба весь день проспали. Почти полмесяца мы без устали тащим
сани; сон пойдет нам на пользу.
     Отторменбод Терн. Незерем. Выспались. Аи научил  меня  играть  в
го;  у  них  есть  на  Земле такая игра; играют на расчерченной квадратиками
доске маленькими камешками. Прекрасная  игра  и  очень  трудная.  Он  шутит,
говорит, камешков для игры в го здесь более чем достаточно.
     Он  уже  неплохо  приспособился  к холоду, а если соберет все мужество,
перенесет его не хуже снежного червя. Странно  видеть,  как  он  кутается  в
хайэб  и  плащ с поднятым капюшоном, когда и мороза-то еще никакого нет, но,
когда мы впрягаемся в сани, особенно при солнце и не  слишком  пронзительном
ветре,  он  вскоре  тоже  снимает  плащ  и  даже  начинает потеть, как и мы.
Постоянно спорим по поводу печки: ему все хочется включить ее на максимум, я
же предпочитаю минимальный нагрев. То, что приятно одному, тут же приводит к
воспалению легких у другого. Так что мы придерживаемся золотой середины:  он
дрожит  от холода и согревается только в спальном мешке, а я, если залезаю в
свой, купаюсь в поту, но, если учесть, откуда мы  оба  попали  в  эту
маленькую  палатку,  которую нам придется не так уж долго делить, в целом мы
уживаемся вполне хорошо.
     Гетени Танерн.  Пурга  прекратилась,  небо  ясное.  Ветер  стих.
Термометр  весь  день  показывает  около  -- 100. Мы разбили лагерь у самого
основания западного склона ближайшего к нам вулкана: на моей карте Оргорейна
он обозначен как Дремегол. Его дружок, тот, что на том берегу ледяной  реки,
называется  Драмнер.  Карта очень плохая; например, к западу отчетливо видна
высокая  вершина,  на  карте  даже  не  отмеченная;  масштаб  совершенно  не
соблюден.  Жители  Орготы  явно  не  слишком  часто посещают свои знаменитые
Огненные Холмы. В общем-то, здесь действительно нечем  особенно  любоваться,
разве  что  величием  природы.  Сегодня прошли пятнадцать километров, дорога
очень тяжелая, сплошные камни. Аи уже спит. Я порвал связку на стопе --  как
последний  дурак  дернул  ногу,  застрявшую  между камней. Весь день хромал.
Ночной отдых, надеюсь, залечит. Завтра, по моим расчетам, мы должны были  бы
спуститься на Ледник.
     На   первый   взгляд   кажется,  что  запасы  пищи  у  нас  уменьшаются
катастрофически, но это только потому,  что  едим  мы  наиболее  объемные  и
тяжелые  продукты.  У  нас  было  килограммов двадцать пять-- тридцать таких
припасов, половина из них -- украденное в Туруфе; через пятнадцать дней пути
около восемнадцати килограммов было съедено. Теперь я уже начал использовать
гиши-миши -- по фунту в день на каждого, -- отложив про  запас  два  мешочка
кадик,  немного сахара и коробку рыбных сухариков -- для разнообразия. Я рад
избавиться от добытых в Туруфе продуктов: сани стало тащить куда легче.
     Сордни Танерн. Температура -- 50. Снег с дождем, который тут  же
превращается  в  лед. Ветер мчится вниз по ледяной реке, словно горный поток
по узкому ущелью. Палатку поставили в  полукилометре  от  края  Ледника,  на
длинной  ровной  полосе фирна. Спуск с крутого склона Дремегола был тяжелым:
без конца голые скалы и каменистые  осыпи;  край  Ледника  покрыт  глубокими
трещинами;  огромное  количество  гальки  и  валунов  вмерзло в лед, так что
пришлось попытаться снова поставить сани на колеса. Но  уже  через  какие-то
сто  метров  колесо напрочь заклинило, а ось погнулась. С тех пор пользуемся
только полозьями. Сегодня прошли всего шесть километров; до сих пор  еще  не
повернули   туда,   куда  нам  нужно.  Извивающийся  язык  Ледника,  похоже,
изгибается плавной дугой к западу, где он когда-то сошел с  ледяного  плато.
Здесь меж двух вулканов ледяная река в ширину не менее пяти километров, и по
ней, если держаться ближе к середине, идти, видимо, будет не слишком трудно,
хотя  трещин  во  льду  оказалось  гораздо  больше,  чем я предполагал, да и
поверхность далеко не идеальная -- слишком много камней.
     Драмнер весьма активен. Ледяная  корка,  облепившая  нам  губы,  пахнет
дымом  и  серой.  Целый  день  над вершиной Драмнера висит темная туча, ниже
мрачных серых небес. Время от времени все вокруг  --  темная  туча,  ледяной
дождь,  серые  небеса  -- вспыхивает темно-красным, потом, словно подернутые
пеплом угли, снова темнеет неспешно. Лед под ногами слегка вздрагивает.
     Эскичве рем ир Гер высказал предположение, что вулканическая активность
в северо-западном  Оргорейне   и   на   Архипелаге   в   течение   последних
десяти-двадцати  тысячелетий  непрерывно  росла  и  продолжает возрастать --
явное свидетельство конца Ледникового Периода или, как  минимум,  ослабления
холодов.  Наступает  межледниковый  период.  Двуокись  углерода,  выделяемая
вулканами  в  атмосферу,  со  временем  превратится  в  достаточно   плотную
изолирующую  пленку,  которая будет создавать и известный парниковый эффект,
задерживая тепло, излучаемое планетой, и одновременно пропуская в  атмосферу
солнечные  лучи.  В  связи с этим среднегодовая температура, по мнению этого
ученого, повысится в итоге градусов на тридцать и достигнет примерно 200С. Я
рад, что меня тогда уже не будет в живых. Аи говорит,  что  подобные  теории
выдвигались  и их учеными относительно последнего, все еще не завершившегося
ледникового периода на Земле. Все подобные теории,  впрочем,  в  большинстве
своем  одинаково  неопровержимы  и недоказуемы; никто точно не знает, отчего
Великие Льды приходят, а  потом  уходят.  Снежный  покров  Неведения  доселе
остается нетронутым.
     Над Драмнером в темноте полыхает неяркое, но мощное зарево.
     Эпс  Танерн.  По счетчику сегодня прошли двадцать два километра,
но по прямой мы не далее чем в десяти километрах от нашей вчерашней стоянки.
Все еще находимся в залитом льдом ущелье между двумя вулканами. Драмнер  все
больше активизируется. Черви огня ползут, извиваясь, по его черным бокам, их
видно,  когда  ветер  разгоняет  мутные кипящие облака дыма и белого пара. В
воздухе непрерывно слышится какое-то шипение, бормотание, это как бы дыхание
самой земли, и оно настолько всеобъемлюще, что, если специально остановиться
и прислушаться, можно и не уловить  отдельных  вздохов;  тем  не  менее  оно
захватывает тебя целиком, до мельчайшей клеточки. Ледник сотрясается, чихает
и  кашляет,  подпрыгивая у нас под ногами. Все снеговые наносы, прикрывавшие
щели и пропасти, исчезли, их как бы стряхнуло, сбило вниз этими непрерывными
толчками, этой дрожью Великих Льдов, а  под  ними  --  самой  земли.  Мы  то
движемся вперед, то возвращаемся назад, без конца пытаясь определить границы
очередной  щели, вполне , способной проглотить без следа и нас, и наши сани.
Потом все повторяется снова: мы пытаемся идти на север, но постоянно  что-то
заставляет  нас  двигаться  то  на  запад, то на восток. Над нашими головами
Дремегол из сочувствия к страданиям Драмнера тоже ворчит и испускает вонючие
дымы.
     Этим утром Аи сильно обморозил лицо: нос, уши, подбородок --  все  было
мертвенно-серым,  когда я случайно взглянул на него. Я быстренько растер его
как следует, так что опасность миновала, однако следует быть осторожнее. Тот
ветер, что дует на нас как бы сверху, с Ледника, прямо-таки дышит смертью; а
мы, когда тащим сани, вынуждены все время идти к ветру лицом.
     Хорошо  было  бы  поскорее  выбраться  из  узкого  ущелья  и  сойти   с
морщинистой лапы Ледника, протянувшейся между двумя ворчащими чудовищами. На
горы лучше смотреть издали. Лучше не слушать, когда они начинают говорить.
     Архад Танерн. Погода удачная, соув, около -- 100. Сегодня прошли
около  двадцати  километров и примерно на пять приблизились к цели; северный
край Гобрина в вышине стал виден значительно  отчетливее.  Теперь  очевидно,
что  его  ледяная  рука в ширину не меньше нескольких десятков километров, а
тот ледничок, что просунулся в ущелье между Драмнером и Дремеголом, -- всего
лишь один палец этой гигантской ледяной руки; теперь мы взобрались как бы на
тыльную сторону "ладони". Когда смотришь назад от нашей сегодняшней стоянки,
то видно, что ледниковая  река  вся  в  трещинах,  она  словно  проткнута  и
разорвана черными дымящимися вершинами гор, которые препятствуют ее плавному
течению.  А  если  посмотреть вперед, то увидишь, как ледяной поток ширится,
восходя к небесам, медленно изгибаясь и подминая под себя темные  поперечные
складки  земли, и там вдали, в вышине, сливается с ледяной стеной, окутанной
вуалью облаков, дымом и снежной пеленой. С неба  на  нас  вместе  со  снегом
падают  пепел  и  зола,  снег  буквально  пропитан  выбросами вулканического
организма; они покрывают его  поверхность,  вмерзли  в  лед.  Идти  довольно
легко,  зато  трудно тащить сани; на полозьях уже пора менять покрытие. Раза
два-три вылетевшие из жерла вулкана острые камни  вонзались  в  снег  совсем
рядом  с  нами.  Сопротивляясь  холоду,  они из последних сил громко шипели,
прожигая отверстие в  ледниковом  щите.  Вокруг  слышится  шуршание  и  стук
отяжелевшей  от  пепла  снежной  крупы.  Мы  карабкаемся  вверх,  к  северу,
бесконечно медленно, через горы и хаос нарождающегося нового мира.
     Слава же незавершенности мира!
     Нетерхад Танерн. С утра снег совсем не идет; на  небе  сумрачные
тучи,  ветрено. Температура около -- 100. Бесчисленные ледяные речки и ручьи
отовсюду стекаются в долину, распростертую перед нами; мы  уже  находимся  в
самой  восточной  ее  точке. Дремегол и Драмнер остались далеко позади, хотя
острая вершина Дремегола все еще торчит на востоке,  практически  на  уровне
глаз.  Мы  теперь  всползли,  вскарабкались  наконец  на сам Ледник и должны
выбирать: либо следовать течению ледовой реки и двигаться на запад, а  затем
наверх,  к  плато  Гобрин,  либо  осуществить  весьма  рискованный подъем по
ледяным утесам километрах в полутора от нашей сегодняшней стоянки, благодаря
чему можно сэкономить километров тридцать-- сорок очень тяжелого пути.
     Аи предпочитает рискнуть.
     Есть в нем какая-то непонятная хрупкость. Он весь кажется незащищенным,
открытым, уязвимым; даже половые его органы всегда находятся снаружи,  и  он
не может втянуть их в брюшную полость, спрятать. Зато он сильный, невероятно
сильный.  Не  уверен,  что он смог бы тащить сани дольше, чем я, но он может
тащить более тяжелый груз и значительно быстрее, чем я, -- раза в  два.  Он,
например,  легко может поднять сани за передок или за корму, чтобы устранить
какую-либо помеху, вытащить камень. Я не  могу  ни  поднять,  ни  тем  более
удержать  на весу такую тяжесть, разве что в состоянии дотхе. Странная смесь
хрупкости  и  силы  в  нем  прекрасно  сочетается  со   способностью   легко
предаваться  отчаянию  и  столь  же  легко бросать вызов судьбе. Неукротимая
нетерпеливая храбрость. Та монотонная,  тяжкая,  отчасти  даже  унизительная
работа,  которую мы выполняли все это время, настолько извела его, что, будь
он представителем моей расы, я бы счел его  трусом;  однако  он  ни  в  коем
случае  не  трус; он всегда готов к смелому, мужественному поступку, я такой
готовности больше ни в ком  не  встречал.  Он  всегда  готов  к  решительным
действиям,  полон  энтузиазма,  готов  поставить  собственную жизнь на кон в
любой жестокой и рискованной авантюре.
     "Огонь и страх хорошие слуги, да плохие хозяева", -- говорят у нас.  Он
заставляет  страх  служить  ему.  Я  бы  позволил страху вести меня кружным,
длинным путем. Смелость и уверенность всегда при нем. Есть ли  смысл  искать
более  безопасные  пути  во  время  такого  путешествия?  Существуют,
правда,  пути  бессмысленные,  по  которым  я  никогда  не   пойду,   однако
безопасного пути для нас нет.
     Стрет  Танерн. Не везет. Невозможно втащить сани наверх, хотя мы
потратили на это весь день.
     Густой снег соув сыплется как бы пригоршнями;  снег  смешан  с  пеплом;
густой  слой  пепла  лежит  на  всем. Весь день было почти темно, потому что
ветер, то и дело менявший направление, снова подул с запада и  принес  целое
облако  вонючего  дыма с Драмнера. На этой высоте подземные толчки ощущаются
меньше, но нас все-таки здорово тряхнуло, когда мы  пытались  взобраться  на
выступ  ледяного  утеса; закрепленные было сани отцепились, и меня протащило
вместе с ними метра на два вниз, но Аи успел крепко  ухватиться  за  сани  и
спас  нас  обоих  от падения к самому основанию утеса -- с высоты по крайней
мере метров шесть. Если один из нас сломает ногу  или  руку  во  время  этих
упражнений,  то,  возможно, путешествие для нас обоих будет окончено; честно
говоря, весь риск именно в этом; перспектива довольно-таки безобразная, если
как следует подумать. Долина у нас за спиной бела от пара: там извергающаяся
лава соприкасается с  вечными  льдами.  Теперь  мы  действительно  не  можем
вернуться. Завтра начнем восхождение чуть западнее.
     Берен  Танерн.  Не  везет.  Вынуждены  были  пройти еще дальше к
западу. Весь день темно, словно вечером в сумерках. Легкие раздражены, но не
от мороза -- по-прежнему не очень холодно  даже  по  ночам  из-за  западного
ветра,  -- а от вулканических испарений и пепла. К вечеру второго дня, после
очередной тщетной  попытки  взобраться,  всползти  на  брюхе  по  изломанным
страшным  давлением  ледяным  утесам,  где  путь  без  конца  преграждают то
отвесные стены, то крутые выступы, после бесконечных подъемов  чуть  выше  и
падений вниз, вниз, вниз, Аи совершенно выбился из сил и потерял терпение. Я
думаю,  что  он  считает слезы чем-то нехорошим или постыдным. Даже когда он
был совсем болен и слаб -- в те первые дни  нашего  бегства,  --  он  всегда
прятал  от меня лицо, если плакал. Каковы тому причины -- личные ли они, или
вся его раса ведет себя так? А может,  эти  представления  имеют  социальные
корни,  откуда  мне  знать? Я не знаю, почему Аи не должен плакать. И все же
его имя -- это какой-то крик боли. Об этом  я  спросил  его  впервые  еще  в
Эренранге;  теперь  кажется,  что  это было давным-давно. Услышав разговор о
каком-то "инопланетянин