вперед  и  не  заметили,  как спустились сумерки. На ночлег мы
остановились в лощине, очень похожей на ту, которую покинули сегодня  утром,
между  двумя  укрытыми  белым покрывалом холмами. Я настолько устал, что без
конца спотыкался, но, несмотря  на  это,  трудно  было  поверить,  что  день
кончился  так быстро. На указателе пройденного расстояния была цифра "20" --
столько километров мы прошли сегодня.
     Если мы смогли идти так быстро по рыхлому снегу с тяжелыми  санями,  да
еще  по  такой  местности,  где каждая складка пролегала поперек загадочного
маршрута,  то  мы,  безусловно,  сможем   двигаться   значительно   быстрее,
оказавшись  на  ледниковом щите, где снег очень плотный, поверхность ровная,
да и сани к тому времени станут куда  легче.  До  выхода  в  путь  я  скорее
заставлял  себя  верить  Эстравену,  теперь  же  я доверял ему полностью. Мы
действительно доберемся до Кархайда за семьдесят дней.
     -- Вам уже приходилось путешествовать таким способом? -- спросил я его.
     -- На санях? Часто.
     -- На большие расстояния?
     -- Как-то раз осенью я ушел километров на триста к Леднику Керм. Только
давно уже.
     Нижний конец полуострова Керм, гористого и сильно  выдающегося  к  югу,
самой  южной окраины субконтинента Кархайд, так же как и его северная часть,
покрыт ледниками. Люди на Великом Континенте планеты Гетен живут как  бы  на
узкой  полоске  между  двумя  белыми ледяными стенами. Дальнейшее уменьшение
солнечной радиации  всего  лишь  на  восемь  процентов,  согласно  подсчетам
гетенианцев,  заставит  эти стены сомкнуться. И тогда не останется ни людей,
ни земли, -- только лед.
     -- А зачем вы ходили во Льды?
     -- Из  любопытства,  ради  приключений.  --  Он  поколебался   и   чуть
улыбнулся: -- Для нервной разрядки!
     Это было одно из моих "экуменических" выражений.
     -- Ага:  вы  сознательно  продлевали эволюционную тенденцию, заложенную
изначально в человеческом существе, одним из проявлений которой  и  является
страсть к исследованиям.
     Мы  оба были довольны собой, сидя в теплой палатке, попивая горячий орш
и дожидаясь, когда закипит каша из зерен кадик.
     -- Да, именно так, -- сказал он. -- Нас тогда было шестеро.  Все  очень
молодые.  Мой  брат и я -- из Эстре, четверо наших друзей из Стока. У нас не
было особой цели. Нам просто захотелось посмотреть  на  Теремандер,  вершина
которого  торчала  прямо  над  Ледником.  Не  многие  видели  ее  с близкого
расстояния.
     Каша была готова; это было совсем не то, что  застывший  плотный  комок
вареных  отрубей  на  Ферме Пулефен; по вкусу каша напоминала жареные земные
каштаны и приятно обжигала рот. Прогревшись теперь и изнутри,  я  благодушно
изрек:
     -- Самую  лучшую  еду  я  пробовал  на  Гетен  всегда в вашем обществе,
Эстравен.
     -- Но только не на том банкете в Мишнори.
     -- Это уж точно.... Вы ведь ненавидите Оргорейн, не правда ли?
     -- Мало кто из жителей Орготы умеет  по-настоящему  готовить.  Ненавижу
Оргорейн?  Нет, с какой стати? Как можно ненавидеть или любить целую страну?
Тайб, правда, что-то в этом духе вещает, но я его способностями не  обладаю.
Я  знаю  каких-то  определенных  людей, города и фермы, холмы и реки, я знаю
горы, знаю, как солнце скрывается за холмом на том или ином краю  пашни;  но
какой  смысл  в  том,  чтобы  проводить  через  все  это  границы и называть
отрезанный таким способом кусок земли государством и переставать любить  то,
к чему новое название этого государства относится? Что значит любовь к своей
стране?  Ненависть  к  тому,  что  находится  за ее пределами? И то и другое
одинаково плохо. А может, это просто любовь к самому  себе?  Это,  в  общем,
естественно,  только  не стоит превращать любовь к себе в добродетель или... в
профессию. Поскольку я люблю жизнь, я люблю  и  холмы  княжества  Эстре,  но
такая   любовь   никак   не   сопряжена  с  ненавистью,  якобы  определяемой
территориальными границами. Иное  понимание  вещей  мне,  я  полагаю,
неведомо и недоступно.
     В   данном   случае  слово  "понимание"  было  им  явно  употреблено  в
ханддаратском смысле: не воспринимаю абстракций, но  воспринимаю  конкретную
вещь  как таковую. В подобном мировосприятии было нечто женское, некий отказ
от голых абстракций, от понятий идеального, некая покорность  данности;  мне
лично это скорее было даже неприятно.
     И все же, стараясь объяснить получше, он добавил:
     -- Человек,  который  не  отвергает  плохое правительство своей страны,
глуп. Если бы нашей планетой правили хорошие люди, с какой радостью я служил
бы им!
     В этом мы друг друга понимали.
     -- Мне такая радость знакома, -- сказал я.
     -- Да, так мне и показалось.
     Я ополоснул чашки  горячей  водой  и  выплеснул  воду,  чуть  приоткрыв
войлочную  дверь  палатки.  Снаружи была непроницаемая тьма; кружился мелкий
легкий снежок, едва различимый в узкой полосе света. Я плотно закрыл дверцу,
оказавшись снова в сухом благодатном тепле; мы расстелили спальные мешки. Он
проговорил что-то вроде: "Передайте-ка мне чашки, господин Аи", а я сказал:
     -- Мы так и будем  величать  друг  друга  "господин"  в  течение  всего
перехода через Гобрин?
     Он поднял голову, посмотрел на меня и засмеялся:
     -- А я не знаю, как следует вас называть.
     -- Мое имя Дженли Аи.
     -- Это я знаю. Но вы называете меня моим родовым княжеским именем.
     -- Но я ведь тоже не знаю, как можно вас называть.
     -- Харт.
     -- Тогда пусть я буду Аи. А кто называет друг друга просто по имени?
     -- Братья  или  друзья,  --  сказал  он;  эти  слова  прозвучали как бы
издалека -- не достать и не увидеть, -- хотя между нами было всего полметра,
да и вся палатка -- метра три по диагонали. Что ответить на это и что  может
звучать  более  высокомерно, чем откровенность? Охладив свой пыл, я нырнул в
меховой спальник.
     -- Спокойной ночи, Аи, -- сказал один инопланетянин.
     И другой инопланетянин ответил:
     -- Спокойной ночи, Харт.
     Друг. Что значит друг в этом мире, где любой  друг  может  стать  твоей
возлюбленной  с  новым  приходом  луны?  Но только не я, навсегда запертый в
рамках, своей "мужественности": не мог я быть другом  Терему  Харту,  как  и
никому  другому  из  его  расы.  Расы то ли мужчин, то ли женщин. Ни тех, ни
других, но тех  и  других  одновременно,  подчиненных  странным  циклическим
изменениям,  зависящим  от  фаз  луны,  меняющих  свой пол при прикосновении
ладоней. Оборотни уже с колыбели. Мы не были с ним одной крови; не могли они
быть моими друзьями; не могло, быть между нами любви.
     Мы уснули. Лишь раз я проснулся среди ночи и услышал, как густой  снег,
падая, мягко шуршит снаружи.
     Эстравен поднялся на рассвете и стал готовить завтрак. Разгорался ясный
день.  Мы  нагрузили  сани  и  снялись  с места, когда солнце едва коснулось
верхушек корявых кустарников, окаймлявших лощину. Эстравен  впрягся  в  сани
спереди,  я  толкал  сзади,  заодно  правя  рулем.  Снег  начал  покрываться
корочкой; на гладких склонах мы бежали вниз, словно ездовые  собаки.  В  тот
день  мы  сначала  шли по опушке лесного массива, что граничит с территорией
Фермы Пулефен, потом пошли напрямик. Лес состоял из карликовых деревьев тор,
толстых, кривоногих, с ледяными хвойными бородами. Мы не осмелились выйти на
главную дорогу, что вела прямо на север, однако порой пользовались тропками,
ведущими к лесозаготовкам. В лесу поддерживался безукоризненный порядок, там
не было ни валежника, ни подлеска, так что мы относительно  легко  и  быстро
продвигались  вперед.  В  лесу  Тарренпет поверхность была значительно более
ровной, крутых склонов почти не попадалось.  Судя  по  счетчику,  мы  прошли
почти тридцать километров, а устали гораздо меньше, чем накануне.
     Одно  из  преимуществ  зимы  на  планете Гетен -- долгие и светлые дни.
Орбита планеты проходит под очень незначительным углом  к  своей  эклиптике,
так  что  продолжительность дня в низких и высоких широтах различается мало.
Смена сезонов  здесь  не  зависит  от  северного  и  южного  полушарий;  она
происходит   одновременно   на   всей  планете  вследствие  ее  движения  по
эллиптоидной орбите. Двигаясь с наименьшей скоростью, в точке  афелия  Гетен
каждый  раз  теряет  достаточно солнечного тепла, чтобы изменить к худшему и
без того тяжелые погодные условия: окончательно заморозить то, что уже стало
достаточно холодным, превращая дождливое серое лето в  жестокую  белоснежную
зиму.  Будучи  сезоном  более сухим, чем остальные, зима здесь могла бы быть
даже приятной, если бы не страшные холода. Солнце при  ясной  погоде  светит
вовсю и зимой; здесь нет медленного исчезновения света и смены полярного дня
полярной  ночью,  как  это  происходит  на  полюсах  Земли, где холод и ночь
приходят одновременно. Зима на планете Гетен солнечная, страшно жестокая, но
все-таки... солнечнаяТри дня мы пробирались через лес Тарренпет. В  тот  день,
когда  мы  вот-вот  должны  были  выйти  из  него, Эстравен сделал остановку
неожиданно рано, мы разбили лагерь,  и  он  отправился  ставить  силки.  Ему
хотелось  поймать  несколько  пестри.  Это одно из наиболее крупных животных
планеты, размером примерно с лису. Пестри -- яйцекладущие травоядные зверьки
с замечательным мехом, серым или белым. Однако Эстравена интересовало прежде
всего их мясо,  ибо  пестри  вполне  съедобны.  В  это  время  они  как  раз
мигрировали  к югу огромными стаями; они так легконоги и нелюбопытны, что мы
за все эти дни видели всего двух-трех зверьков, однако снег был испещрен  их
следами,  особенно  на  прогалинах.  Пестри явно направлялись к югу. Ловушки
Эстравена были полны уже через час или  два.  Попалось  шесть  зверьков.  Он
освежевал  тушки, подвесил на ветку несколько кусков мяса, чтобы как следует
замерзли, а  из  остальных  приготовил  рагу  нам  на  ужин.  Гетенианцы  не
охотники,  да  здесь  и  не на кого охотиться: нет ни крупных травоядных, ни
крупных  хищников,  которые,  впрочем,  кишат  в  морях.  Здесь  в  основном
занимаются  рыбной ловлей и земледелием. Я еще никогда не видел гетенианца с
обагренными кровью  животного  руками.  Эстравен  посмотрел  на  белоснежные
шкурки.
     -- Продав  это,  охотник  на  пестри мог бы безбедно существовать целую
неделю, -- сказал он. -- Зря пропадут. -- И протянул мне одну.
     Мех был таким мягким и густым, что нежное его  прикосновение  почти  не
ощущалось.  Наши  спальные  мешки  и куртки с капюшонами -- все было подбито
этим самым мехом, замечательно теплым и очень красивым.
     -- Вряд ли стоило убивать их, -- сказал я. -- Ради рагу.
     Эстравен быстро глянул на меня своими темным глазами и бросил только:
     -- Нам нужен белок.
     Потом  отшвырнул  шкурки  прочь,  подальше  от  палатки,  где  за  ночь
русси,  маленькие  крысозмеи,  сожрут не только сами шкурки, но и все
остальное и вылижут дочиста окровавленный снег.
     Он был прав; в общем-то, он  был  прав.  В  каждом  пестри  было  около
килограмма  вполне  съедобного мяса. Я и не заметил, как съел свою порцию. И
готов был съесть в два раза больше. На следующее утро, когда мы снова начали
подъем, я толкал сани с удвоенной энергией.
     Весь тот день мы шли вверх. Густой  снег,  плотный  снеговой  покров  и
кроксет,  --  безветренная погода при температуре от -- 50 до -- 150,
-- сопровождавшие нас во время перехода через лес Тарренпет и помогавшие нам
скрыться  от  возможных  преследователей,  теперь  сменилась,  к  сожалению,
плюсовой  температурой  и  дождем.  Я на собственной шкуре начинал понимать,
почему гетенианцы жалуются на погоду,  если  температура  зимой  поднимается
выше  нуля,  и  радуются, когда вновь подмораживает. В городе дождь зимой --
всего лишь  неудобство;  однако  для  путешественника  по  диким  краям  это
настоящая  катастрофа.  Мы  все  утро волоком втаскивали сани, карабкаясь по
отрогам Сембенсиена в густой каше из размокшего снега. К  полудню  на  самых
крутых  склонах  снега  почти не осталось. С неба обрушивались потоки дождя,
под ногами на многие километры вокруг -- грязь, щебень, валуны. Мы  заменили
полозья  в санях колесами и продолжали тащиться вверх. Став обычной колесной
повозкой, сани повели себя исключительно гнусно: каждую минуту они увязали в
грязи  или  опрокидывались.  Стемнело  прежде,  чем  мы   успели   подыскать
какое-нибудь  укрытие -- утес или пещеру, -- чтобы разбить палатку, так что,
несмотря на наши усилия, все промокло насквозь. Эстравен говорил, что  такая
палатка,  как  у нас, должна хорошо сохранять тепло при любой погоде, однако
до тех пор, пока внутри ее будет сухо. "Если  у  нас  не  будет  возможности
высушить  поклажу, мы всю ночь будем мерзнуть, и выспаться не удастся. Этого
мы себе позволять не должны: у нас слишком ограниченные запасы пищи, так что
силы терять нельзя. А если нельзя будет рассчитывать и  на  солнце,  которое
могло бы высушить вещи, то придется просто смириться с тем, что они мокрые".
Я  тогда  слушал  его  очень  внимательно  и всегда старался по его примеру.
Удалить с поверхности палатки всякий лишний снег, так что  внутри  влажность
была  минимальной. Влага, естественно, конденсировалась, но в основном когда
готовили еду или просто от нашего дыхания. Но  сегодня  ночью  все  промокло
насквозь  прежде, чем мы успели поставить палатку. Мы прижались друг к другу
возле печки и быстренько приготовили жаркое из пестри, горячую и сытную еду,
вполне компенсирующую все  энергетические  затраты.  Счетчик  показал,  что,
несмотря  на  наши  героические  усилия,  за  весь  день  мы  прошли  только
четырнадцать километров.
     -- Впервые мы сделали меньше нормы, -- сказал я.
     Эстравен кивнул и аккуратно разгрыз косточку, высасывая мозг. Он снял и
разложил на просушку мокрую верхнюю одежду, так что сидел в одной  рубахе  с
распахнутым  воротом,  в легких штанах и босиком. Я же недостаточно согрелся
даже для того, чтобы снять куртку, хайэб и теплые сапоги. А он сидел себе  и
грыз  мозговые  косточки  как  ни  в  чем  не бывало, аккуратный, собранный,
выносливый; его гладкие,  похожие  на  звериную  шерсть  волосы  отталкивали
влагу,  словно  птичьи  перья; с них капало прямо ему на плечи, как весной с
крыши, но он этого даже не замечал. Он не был ни  удручен,  ни  обескуражен.
Это была его родина.
     Уже после нашей первой мясной трапезы у меня немного болел живот. Ночью
же боли  стали  очень  сильными.  Я  провалялся  без  сна во влажной тесноте
палатки, слушая неумолчный шум дождя.
     За завтраком Эстравен сказал:
     -- У вас была тяжелая ночь.
     -- Откуда вы знаете? -- Он спал очень  крепко  и  не  шелохнулся,  даже
когда я выходил из палатки.
     Он снова метнул в меня тот свой взгляд -- взгляд выдры:
     -- В чем дело?
     -- Желудок расстроился.
     -- Это из-за мяса, -- мрачно сказал он и нахмурился.
     -- Я тоже так думаю.
     -- Это моя ошибка. Я должен был(
     -- Да все уже в порядке.
     -- Вы можете идти?
     -- Вполне.
     Дождь  лил и лил. Западный ветер с моря принес оттепель, было выше нуля
даже здесь,  на  высоте  примерно  полутора  километров  над  уровнем  моря.
Видимость  была не более двухсот метров, все скрывалось в густой серой дымке
и потоках дождя. Что за склоны вздымались теперь над нашими головами, я даже
не рассмотрел: все равно ничего видно не было, лишь бесконечные нити  дождя.
Мы  шли  по  компасу,  стараясь  держаться  северного направления, насколько
позволяли уже довольно крутые склоны гор.
     Сами Льды были уже близко, сразу  за  этими  горами.  Сотни  тысяч  лет
Ледник  полз  по  этой  северной  местности, то наступая, то отступая; везде
остались его следы -- гранитные валуны  морен,  прямые  и  длинные  борозды,
словно  вырубленные  в камне гигантским долотом. Мы иногда могли тащить свои
сани по такой борозде, словно по дороге.
     Я изо всех сил налегал на постромки: эта тяжелая работа согревала меня.
Когда мы остановились перекусить, голова у меня кружилась от слабости,  меня
знобило,  и  есть  я  не  стал.  Снова  двинулись  в  путь,  снова без конца
карабкались вверх. Дождь лил, лил, лил. Эстравен решил  разбить  лагерь  под
огромным  выступом  черной  скалы,  когда  до вечера было еще далеко. Он уже
успел поставить палатку, пока я  с  трудом  "распрягался",  и  приказал  мне
немедленно лечь.
     -- Да все в порядке, -- возразил я.
     -- Нет, не в порядке, -- сказал он. -- Идите и ложитесь.
     Я  подчинился, но мне не понравился его тон. Когда он сам вошел наконец
в палатку, неся то, что нам нужно было для ночлега, я принялся готовить еду,
поскольку была моя очередь. Он тем же повелительно-высокомерным тоном  велел
мне лежать спокойно.
     -- Не нужно мне приказывать, -- сказал я.
     -- Простите, -- сурово ответил он, не оборачиваясь.
     -- Я не болен, вы же знаете.
     -- Нет,  я не знал. Если вы не будете говорить мне о своем самочувствии
честно, я вынужден буду вести себя в соответствии с тем, как  вы  выглядите.
Вы  еще явно не восстановили свои силы, а подъем был тяжелым. Мне неизвестны
пределы вашей выносливости.
     -- Я вам скажу, когда  достигну  этих  пределов.  Меня  раздражала  его
опека. Он был на голову ниже меня, да и фигура у него была скорее женской, а
не  мужской: больше жира, чем мускулов. Когда мы вместе впрягались в сани, я
вынужден был шагать не так широко, чтобы приспособиться к нему, и сдерживать
свою силу, чтобы он не выдохся  окончательно:  жеребец  в  одной  упряжке  с
мулом(
     -- Значит, вы больше не больны?
     -- Нет. Хотя, конечно же, я устал. Как и вы, впрочем.
     -- Да,  я  тоже  устал, -- сказал он. -- Я очень беспокоился из-за вас.
Впереди еще долгий путь.
     Он и не думал меня опекать. Он просто с самого  начала  считал,  что  я
болен,  а  больные  обязаны подчиняться. Он был совершенно искренен и ожидал
ответной искренности, а  я,  возможно,  и  не  смог  бы  быть  искренним  по
отношению  к  нему.  Он,  в  конце концов, вообще понятия не имел, что такое
мужская гордость: у него была только его собственная, гетенианская гордость.
     С другой стороны, если бы он мог несколько уступить требованиям  своего
шифгретора -- что, по моему теперешнему разумению, он и проделал в отношении
со  мной,  --  то  и  я,  возможно,  мог бы поступиться некоторыми понятиями
"мужской чести", о которых он знал столь же мало, как и я о его шифгреторе(
     -- Сколько мы сегодня прошли?  Он  посмотрел  и  чуть-чуть,  но  вполне
добродушно, усмехнулся.
     -- Девять километров, -- сказал он.
     На  следующий  день мы прошли одиннадцать, потом -- четырнадцать, а еще
через день вышли из-под нависших дождевых туч, а также из обитаемых земель.
     Это случилось на девятый день нашего путешествия. Теперь мы  находились
на  высокогорном  плато, на высоте около двух километров, и везде были следы
недавних геологических  подвижек  и  вулканических  извержений.  Перед  нами
вздымались  знаменитые  Огненные  Холмы массива Сембенсиен. Плато постепенно
понижалось, переходя в долину, а  долина,  сужаясь,  превращалась  в  ущелье
между  двумя  горными  хребтами.  По  мере того как мы все ближе подходили к
ущелью, тяжелые дождевые тучи становились  легче,  постепенно  рассеивались.
Вскоре  их  яростно  разогнал  совсем ледяной, пронзительный северный ветер,
оголявший острые вершины  скал  справа  и  слева  от  нас;  черный  базальт,
покрытый  кое-где  снегом,  словно  яркое  лоскутное  одеяло,  раскинутое по
скалам, вдруг осветило  вынырнувшее  из  туч  солнце.  Впереди  простирались
исхлестанные и обнаженные пронзительным ветром каменистые складчатые долины,
зажатые  меж гор, ступенями спускавшиеся на многие сотни метров вниз, полные
льда и валунов. А за этими долинами возвышалась огромная стена изо льда,  и,
поднимая  глаза  все выше и выше до самой верхней кромки, мы видели лишь Его
Величество Лед. Ледник