е", я  спросил,  как  его  имя,  и  услышал  в  ответ
исходящий  из человеческого горла крик боли в ночи. Теперь он спит. Его руки
непроизвольно подергиваются от чрезмерной усталости. Мир вокруг нас --  лед,
скалы,  засыпанный  пеплом  снег,  огонь  и ночная тьма -- тоже вздрагивает,
подергивается, что-то бормочет. Минуту назад, выглянув наружу, я увидел  над
вулканом  сияние  -- словно бледно-красный цветок распустился прямо на брюхе
нависших над горной тьмой тяжелых облаков.
     Орни  Танерн.  Не  везет.  Это  двадцать  второй   день   нашего
путешествия,  и  уже  с десятого дня мы нисколько не продвинулись к востоку,
совершенно зря потратили время и  прошли  лишних  двадцать  пять--  тридцать
километров  к западу; с восемнадцатого дня пути мы вообще не продвинулись ни
на шаг, с тем же успехом мы могли бы просто сидеть  в  палатке.  А  если  мы
когда-либо и в самом деле поднимемся на Ледник, то хватит ли нам теперь еды,
чтобы  пройти  весь  этот путь до конца? Я неотступно думаю об этом. Туман и
дым не позволяют видеть далеко, так что мы даже не можем как следует выбрать
направление. Аи готов идти на штурм в любом месте, каким бы  крутым  ни  был
подъем,  даже  если  там  не окажется ни единого выступа. Его раздражает моя
осторожность. Нам непременно  нужно  следить  за  собой.  Я  через  день-два
вступаю  в  кеммер, так что малейшая неурядица может вызвать бурю. А пока мы
бодаем лбами ледяные утесы в холодной полутьме, в тучах  пепла.  Если  бы  я
писал  новый  Канон  Йомеш, я бы именно сюда ссылал воров после смерти. Тех,
например, что под покровом ночи крадут сумки с едой  в  городе  Туруфе.  Или
тех,  что  крадут  у  человека  его дом, его имя и с позором высылают его из
страны. Голова пухнет от  усталости;  потом  перечитаю  написанное  сегодня,
сейчас не в силах.
     Хархахад  Танерн.  Наконец-то!  На  двадцать  третий день нашего
путешествия поднялись на Ледник Гобрин. Сегодня утром, едва успели двинуться
в путь, сразу заметили всего в нескольких сотнях метров от  стоянки  проход,
ведущий  прямо  на Ледник, -- широкую извилистую дорогу меж ледяных утесов с
посыпанными пеплом обочинами, покрытую валунами и трещинами. Мы пошли  прямо
по  ней,  словно по набережной реки Сесс. И вот мы на Леднике. Снова идем на
восток -- идем домой.
     Аи и меня  заразил  своей  искренней  радостью  --  результатом  нашего
успешного  восхождения.  Честно  говоря,  идти  здесь  ничуть  не легче, чем
раньше. Так же плохо. Идем по самому краю плато. Пропасти -- а некоторые  из
них  так велики, что в них может провалиться целая деревня, причем не просто
дом за домом, а вся сразу, -- уходят куда-то в глубь Льдов,  дна  в  них  не
видно. Чаще всего они пересекают наш путь, вынуждая двигаться на север, а не
на восток. Поверхность плохая. Мы с трудом протаскиваем сани между огромными
глыбами и осколками льда -- кругом невероятный хаос, созданный напряжением и
движением  огромного ледникового щита, пролегающего между Огненными Холмами.
Под страшным давлением толща льда складывается в складки, ломаясь, принимает
забавные формы: перевернутых башен,  безногих  гигантов,  катапульт.  Здесь,
обладая  для  начала  "всего"  полуторакилометровой толщиной. Ледник растет,
крепнет, становится все мощнее, пытаясь преодолеть горные вершины,  задушить
молодые  вулканы,  обволакивая  их  своим молчанием. На севере, в нескольких
километрах  отсюда,  прямо  из  Ледника  торчит  новая  вершина  --  острый,
совершенно  голый  каменный  пик. Это молодой вулкан, на несколько тысяч лет
моложе того ледяного чудовища, что жует  и  перемалывает  скалы,  чья  шкура
сплошь  покрыта  морщинами  трещин  и  опухолями  гигантских глыб и складок,
достигая здесь двухкилометровой толщины, так что отсюда невозможно  увидеть,
где начинается эта стена.
     Днем,  в  очередной раз свернув в сторону, мы увидели дымы над вулканом
Драмнер; дымы висели серо-коричневой стеной и казались  продолжением  самого
Ледника.   Над  ледниковым  щитом  постоянно  дует  северо-восточный  ветер,
очищающий воздух от тех  мерзостных  испарений  и  вони,  которые  извергают
внутренности  планеты  и  которыми  мы  дышали  долгие  дни; ветер разгоняет
поднимающийся позади нас дым, который темной завесой скрывает дальние  языки
Ледника,  и  более  низкие вершины гор, и каменистые долины, и всю остальную
землю... Ледник как бы говорит: здесь нет ничего,  кроме  моих  Льдов...  Однако
юный  вулкан,  что  виден  на  севере,  явно  имеет на этот счет совсем иное
мнение.
     Снега нет, небо покрыто высокими перистыми облаками. Ночью на плато  --
200.  Под  ногами -- фирн, свежая ледяная корка и старый мощный лед. Молодой
ледок таит страшную опасность, его скользкая  голубоватая  поверхность  чуть
замаскирована  белой изморозью. Мы оба падали уже множество раз. На одном из
особенно скользких участков  я  по  крайней  мере  метров  пять  проехал  на
собственном  брюхе. Аи в своей упряжке согнулся прямо-таки пополам от смеха.
Потом извинился и объяснил, что раньше считал себя единственным человеком на
планете Гетен, который способен вот так поскользнуться на льду.
     Сегодня прошли восемнадцать километров;  но  если  попробуем  и  впредь
сохранять  такую  же  скорость,  двигаясь по изломанной, заваленной ледяными
глыбами, изрезанной глубокими трещинами и ледяными складками  местности,  то
вскоре  совершенно  выбьемся  из  сил, если с нами не произойдет чего-нибудь
похуже катания по льду на собственном брюхе.
     Прибывающая  луна  висит  низко,  она   буро-красного   цвета,   словно
запекшаяся кровь; вокруг нее большой коричневато-красный сияющий круг.
     Гьирни  Танерн.  Идет  снег,  поднялся  ветер,  мороз  усилился.
Сегодня опять прошли около восемнадцати километров, то есть  с  первого  дня
пути  всего  километров триста семьдесят. В среднем по пятнадцать в день или
даже по  семнадцать,  если  не  учитывать  те  два  дня,  что  нам  пришлось
пережидать  пургу.  Из пройденных километров по крайней мере сто двадцать, а
то и все сто пятьдесят ни на йоту  не  приблизили  нас  к  намеченной  цели.
Кархайд  от  нас  сейчас почти так же далек, как и в самом начале пути. Зато
теперь, как мне кажется, у нас  появилось  значительно  больше  шансов  туда
все-таки добраться.
     С тех пор как мы вышли из загаженного извержением вулкана ущелья, после
всех тягот  трудного дневного перехода и бесконечных волнений у нас все-таки
остаются еще душевные силы, так  что  мы  снова  стали  подолгу  беседовать,
устроившись  после  ужина  в  палатке.  Поскольку  сейчас  у  меня кеммер, я
предпочел бы вообще не  видеть  Аи,  что  весьма  затруднительно,  поскольку
палатка у нас двухместная. Разумеется, основная трудность в том, что у него,
благодаря  любопытным  особенностям  земного  организма, тоже как бы кеммер,
причем  постоянный  Должно  быть,  это  весьма   странное,   необычное   для
гетенианцев  и  не  слишком  активное половое влечение, раз оно растянуто на
целый год и  всегда  точно  известно,  к  мужскому  или  женскому  типу  оно
относится. Вот с чем я столкнулся, да еще в таком состоянии! Сегодня вечером
мое  возбуждение  было довольно трудно не заметить, а я слишком устал, чтобы
произвольно впасть в антитранс или как-то  иначе  подавить  свои  чувства  в
соответствии  с  учением Ханддары В конце концов он спросил, не обидел ли он
меня Я с некоторым смущением объяснил собственное молчание. Боялся,  что  он
станет  надо  мной  смеяться. Он уже давно перестал быть для меня диковинкой
или сексуальным извращением. Я сам таков. Здесь, на Леднике, каждый  из  нас
уникален,  каждый  воспринимается как данность, по отдельности; я отрезан от
мне подобных, от своего общества и его законов точно так же,  как  и  он  от
своего.  В  этом  ледяном  мире  не существует других гетенианцев, способных
подтвердить и объяснить мою нормальность Наконец-то мы оба  равны.  Равны  и
чужды  друг другу. И оба одиноки. Он, конечно же, смеяться не стал. Но в его
обращении со мной  вдруг  проявилась  такая  нежность,  о  которой  я  и  не
подозревал:  никогда  не  думал,  что  он  может  быть  так  мягок. Потом он
заговорил об одиночестве, об изолированности от своего мира:
     -- Ваша раса удивительно одинока даже в своем собственном  мире.  Здесь
нет  больше никого из млекопитающих. Никого из двуполых. Нет даже достаточно
разумных  животных,  которых  можно  было  бы  приручить.  Это,  безусловно,
повлияло  на  образ  вашего  мышления  --  я  имею  в виду не только научное
мышление,  хотя  вы  обладаете  просто  поразительной  способностью  строить
гипотезы  Не  менее поразительно и то, что вы сумели выработать определенную
концепцию эволюции, несмотря на непреодолимую пропасть между вами  самими  и
находящимися  на крайне низком уровне развития прочими живыми существами. Но
я прежде всего имел в виду вашу философию  и  чувственное  восприятие:  быть
единственным  исключением  в  столь  враждебной  среде немыслимо трудно; это
неизбежно должно было сказаться на вашем мировоззрении.
     -- Последователи  Йомеш  сказали  бы,  что  божественность  человека  и
проявляется в его уникальности.
     -- Да,  пожалуй.  Человек -- царь природы Другие религии в других мирах
сделали  тот  же  вывод.  Это  чаще  всего   религии   обществ   динамичных,
агрессивных,  разрушительно  воздействующих на экологию. Оргорейн тоже пошел
по этому пути -- со своими особенностями, конечно. Они, похоже, склоняются к
тому, чтобы в итоге подчинить себе весь окружающий мир А что по этому поводу
говорят ханддараты?
     -- Что ж, в Ханддаре... понимаете,  там  не  существует  никакой  теории,
никаких догм... Возможно, ханддараты меньше обращают внимание на пропасти, что
разделяют  человека и животных, значительно больше интересуясь их сходством,
их связями друг с другом, тем единством, тем целым, которое включает в  себя
все  живые существа. -- В тот день у меня все время в голове вертелись стихи
Тормера Лая, и я произнес их вслух:
     Свет -- рука левая тьмы,
     Тьма -- рука правая света.
     Двое -- в одном, жизнь и смерть,
     И лежат они вместе.
     Сплелись нераздельно,
     Как руки любимых,
     Как путь и конец.
     Голос мой дрожал, когда я произносил эти  строки:  я  вспомнил,  как  в
своем предсмертном письме ко мне мой брат процитировал те же стихи.
     Аи долго думал, потом сказал:
     -- Вы  все  одиноки и в то же время неотделимы друг от друга. Возможно,
вы в той же  степени  находитесь  под  влиянием  своей  целостности,  своего
монизма, как мы -- под влиянием дуализма.
     -- Но  мы  ведь  тоже  дуалисты.  Двойственность мира-- в основе всего,
разве нет? Хотя бы пока существуют понятия "я" и "другой".
     -- Я и Ты, -- сказал он.  --  Да,  это  действительно  в  конце  концов
значительно более широкое понятие, чем просто половая противопоставленность(
     -- Расскажи  мне,  каковы  особенности  представителей иного, чем твой,
пола?
     Он выглядел озадаченным; да, по правде  говоря,  и  меня  озадачил  мой
собственный  вопрос;  при  кеммере  иногда  вылетают  такие  вот неожиданные
вопросы, проявляются неожиданные эмоции. Нам обоим стало неловко.
     -- Я никогда об этом не думал, -- сказал он. -- А ты никогда  не  видел
женщины. -- Он использовал свое, земное слово, которое я знал.
     -- Я  видел  у  тебя  их  изображения.  Они -- эти женщины -- похожи на
гетенианца в период беременности, только груди у них побольше. А они  сильно
отличаются  от  вас  своим  менталитетом, поведением? Может быть, это просто
другая разновидность людей?
     -- Нет. Да. Нет, конечно же,  нет.  По  крайней  мере  в  основном.  Но
отличия  очень  существенные.  Я  считаю,  что наиболее важным, определяющим
фактором в жизни любого человека является то, кем он родился:  мужчиной  или
женщиной.  По большей части в человеческих обществах с этим фактором связано
все: ожидания  и  надежды,  трудовая  деятельность,  перспективы,  кругозор,
этика,  внешность и поведение -- почти все. Лексика. Семиотика. Одежда. Даже
отношение к еде. Женщины... женщины  обычно  едят  меньше  мужчин...  Невероятно
трудно  отделить  врожденные различия плов от тех, что привиты цивилизацией.
Даже в тех обществах, где женщины столь же социально активны, как и мужчины,
им по-прежнему приходится вынашивать детей, и -- чаще всего -- заниматься их
воспитанием(
     -- В таком случае у вас равноправие  вовсе  не  основной  закон?  Может
быть, они уступают мужчинам в умственном отношении?
     -- Не  знаю.  У них, похоже, не слишком часто проявляются способности к
математике или композиции. Или к изобретательству, или просто к абстрактному
мышлению. Но это не потому, что они глупее  мужчин.  Физически  они  немного
слабее, но, с другой стороны, намного выносливее. Психологически же(
     Он внезапно умолк, уставился на раскаленную печку и затих; потом потряс
головой и сказал:
     -- Харт,  ну  не  могу  я  объяснить  тебе, что такое женщины! Я как-то
никогда не думал об этом абстрактно и-- о Господи! --  практически  позабыл,
какие  они,  понимаешь?  Я  ведь уже два года здесь... Тебе этого не понять. В
некотором смысле женщины для меня куда более чужие,  чем  ты.  Куда  большие
"инопланетяне". С тобой я как-никак все-таки одного пола... -- Он отвернулся и
рассмеялся,  горестно  и  неловко. У меня самого чувства были сложными, и мы
оставили эту тему.
     Йирни Танерн. Сегодня прошли двадцать пять километров. Двигались
по компасу  на  северо-восток,  шли  на  лыжах.  Уже  через  час  совершенно
перестали  попадаться торосы и трещины. Впряглись в сани цугом, я впереди со
щупом, чтобы определить плотность покрова, однако в этом, как оказалось,  не
было  нужды:  фирн  слоем  в  полметра покоится на мощном ледниковом щите, а
сверху фирна насыпало еще по  крайней  мере  сантиметров  двадцать  плотного
снега;  поверхность  почти  ровная. Идти очень легко и тащить сани ничего не
стоит, даже трудно поверить, что на них  еще  по  крайней  мере  килограммов
тридцать   поклажи.   Весь   день  тянули  сани  по  очереди  --  при  такой
замечательной поверхности и один мог с этим справиться без труда. Жаль,  что
самая  трудная  часть  нашего  путешествия  --  подъем и путь по каменистому
ущелью -- пришлась на те дни, когда сани были еще тяжело  нагружены.  Теперь
мы  идем  налегке. Слишком налегке; я все время ловлю себя на мысли о
еде. Питаемся мы, по словам Аи, словно эльфы. Весь день шли легко  и  быстро
по  ровной  поверхности  ледяного  плато,  абсолютно белой под серо-голубыми
небесами, по девственно чистым, нетронутым снегам, и эта ровная белизна лишь
кое-где, далеко позади нас,  как  бы  проткнута  темными  вершинами  молодых
вулканов,  да  еще совсем далеко, за этими вершинами, совсем над горизонтом,
темная дымка -- дыхание Драмнера. И вокруг ничего, лишь  солнце  под  вуалью
тумана и Лед.

Глава 17. МИФ О СОЗДАНИИ ОРГОТЫ

     Корнями  этот  миф  уходит в доисторический период; он существует во
множестве вариантов и версии. Это -- одна из  наиболее  примитивных  версий.
Она  взята  из до-Йомешского письменного источника, обнаруженного в пещерном
храме Исенпет обитаемых районов Ледника Гобрин.

     В самом начале не было ничего, кроме льда и солнца.
     За много-много  лет  солнце,  растопив  льды,  выжгло  в  них  глубокую
трещину. По краям этой бездонной пропасти лежали большие ледяные глыбы самой
различной формы. Ледяные глыбы таяли, и капли талой воды все падали и падали
вниз, в пропасть. Одна из глыб сказала: "У меня кровь идет". Вторая сказала:
"Я плачу". А третья сказала: "Я потею".
     И  тогда  эти  ледяные  глыбы  отодвинулись подальше от края пропасти и
встали посреди ледяной равнины. Та, что  сказала,  что  у  нее  идет  кровь,
дотянулась  до  солнца,  вытащила  пригоршню  экскрементов  из  его живота и
сотворила из них земляные холмы и поля. Та, что сказала, что плачет, дохнула
на лед и, растопив его, создала моря и реки. Та, что  сказала,  что  потеет,
смешала  землю  и  воду  морскую и сотворила деревья, травы, полезные злаки,
зверей и людей. Растения росли на земле и на дне морском,  звери  бегали  по
суше и плавали в водах океана, но люди никак не просыпались. И было их всего
тридцать девять. Они спали на льду и не шевелились.
     Тогда  все три глыбы льда быстро согнулись и сели, задрав вверх колени,
а потом позволили солнцу растопить их до конца.  Они  таяли,  превращаясь  в
молоко,  которое  потекло прямо во рты спящих, и спящие проснулись. И молоко
это с тех  пор  пьют  лишь  дети  человеческие,  ибо  без  этого  молока  не
пробудятся они к жизни.
     Первым  пробудился Эдондурат. И таким он был высоким, что, когда встал,
голова его задела небо, и выпал снег. Он увидел, что  остальные  ворочаются,
просыпаясь, испугался того, что они двигаются, и от страха убил их одного за
другим  лишь  слабым ударом своей огромной руки. Он успел убить уже тридцать
шесть человек, когда один из спящих, предпоследний, убежал. И получил он имя
Хахарат. Далеко убежал он по ледяной равнине, за земляные поля, а  Эдондурат
упорно преследовал его, наконец догнал и слегка ударил ладонью. Хахарат упал
и  умер.  Тогда  Эдондурат  вернулся  к Месту Рождения на Ледник Гобрин, где
лежали тридцать шесть мертвых тел, но последний оставшийся в  живых  человек
исчез. Ему удалось спастись, пока Эдондурат преследовал Хахарата.
     Из  замерзших  тел своих братьев Эдондурат построил дом, засел внутри и
стал поджидать, когда вернется тот, оставшийся в живых. Каждый  день  кто-то
из  мертвецов  непременно  спрашивал  вслух: "Жжется ли он? Жжется ли он7" А
остальные, едва ворочая замерзшими языками, говорили в  ответ:  "Нет,  нет".
Потом  Эдондурат  во  сне  вступил  в  кеммер,  спал беспокойно, ворочался и
разговаривал вслух, а когда проснулся, все мертвецы в один  голос  твердили:
"Он жжется, жжется!" И тот последний, что остался в живых, самый младший его
брат,  услышал,  как  они говорят, и пришел в дом Эдондурата, построенный из
мертвых тел, и они полюбили друг друга. А потом  у  них  родились  дети,  от
которых  пошли  разные  народы;  плоть от плоти Эдондурата были эти дети, из
чрева Эдондурата вышли они в этот мир. Имя же второго  брата  и  отца  детей
неизвестно.
     При каждом из рожденных братьями детей была некая частица тьмы, которая
следовала  за  ними  повсюду,  куда бы они ни пошли при свете дня. Эдондурат
сказал: "Почему это моих сыновей повсюду преследует тьма?" А  его  кеммеринг
ответил:   "Потому   что   они  родились  в  доме,  построенном  из  мертвой
человеческой плоти, вот смерть и преследует их по пятам. Они все --  как  бы
посреди  времен. В начале были только солнце и лед и не было никакой тени. В
конце, когда мы исчезнем, солнце поглотит самого себя и тень поглотит  свет,
и тогда не останется ничего, только Лед и Тьма".

Глава 18. НА ЛЕДЯНОМ ПЛАТО

     Порой,  засыпая  в  темной тихой комнате, я на мгновение ощущаю себя во
власти бесценной иллюзии вернувшегося прошлого. Стенка палатки как бы  снова
касается  моего  лица,  совершенно  невидимая,  но  за  ней отчетливо слышен
легкий, скользящий, слабый звук: шуршание  снега,  несомого  ветром.  Кругом
непроницаемая  тьма.  Свет в печке выключен, и сейчас она представляет собой
лишь  источник  тепла,  самую  его  сердцевину.  Чуть  влажное  ограниченное
пространство  тесноватого спального мешка... шорох снега... едва слышное дыхание
Эстравена, спящего рядом; темнота. И больше ничего. Мы оба находимся  внутри
ее,  в  теплом  убежище,  в  покое, как бы в центре всего сущего. За стенами
палатки распростерта великая вечная тьма, холодное мертвящее одиночество.
     В такие счастливые моменты, засыпая, я совершенно определенно знаю, что
самое главное в моей жизни -- там, в том времени, что прошло, ушло  навсегда
и все-таки существует вечно- бесконечно длящийся миг, средоточие тепла. Я не
пытаюсь  доказать,  что был счастлив в те долгие недели,