причинам   он
останавливался.   При   каждой   остановке  вокруг  нашего  стального  ящика
воцарялась  мертвая  звенящая  тишина  --   тишина   бескрайних,   пустынных
высокогорных  долин.  Тот, что был в кеммере, по-прежнему льнул ко мне и все
порывался коснуться меня рукой. Я снова очень долго простоял у дверной щели,
прижавшись лицом к стальной сетке и дыша чистым воздухом, который огнем  жег
горло  и  легкие.  Пальцев  своих, вцепившихся в решетку, я не чувствовал. В
конце концов я осознал, что они либо уже отморожены, либо  очень  скоро  это
произойдет.  От  моего  дыхания  между  губами  и сеткой нарос целый ледяной
мостик. Пришлось ломать его пальцами, прежде чем я смог отвернуться. Когда я
наконец присоединился к остальным, уже сбившимся в тесный  клубок,  то  меня
начала  бить  такая  сильная дрожь, что все тело подпрыгивало и содрогалось,
будто  в  конвульсиях.  Потом  грузовик  двинулся  дальше.  Шум  и  движение
создавали слабую иллюзию живого тепла, но меня не оставляла лихорадка, я так
и  не  смог уснуть в ту ночь. По-моему, большую часть ночи мы ехали на очень
большой высоте, но точно определить ее  я  бы  не  смог;  в  таких  условиях
частота дыхания и пульса и даже давление слишком ненадежные показатели.
     Как  я  узнал  позже,  в  ту  ночь мы преодолевали перевал Сембенсиен и
находились на высоте более трех километров.
     Голод меня не особенно мучил. Последний раз я ел, похоже,  как  раз  во
время длительной и обильной трапезы в доме Шусгиса; возможно, меня кормили и
в  Кундершадене,  но этого я не помню. Еда как бы не вписывалась в ту жизнь,
которую мы вели в своей стальной коробке, и я почти не думал о  ней.  Жажда,
однако, казалась основополагающим фактором здешней жизни. Один раз в день во
время  остановки  маленькая дверца-ловушка в тяжелой задней двери грузовика,
явно предназначенная специально для этого, открывалась,  кто-нибудь  из  нас
просовывал наружу пустой пластиковый кувшин для воды, и вскоре его всовывали
обратно,  но  уже  полным;  вместе  с  ним  влетал и глоток свежего ледяного
воздуха. У нас не было  никакой  возможности  как-то  разделить  воду  между
собой.  Кувшин просто пускали по рядам, и каждый делал по три-четыре больших
глотка, прежде чем передать кувшин следующему. Никто -- ни  в  одиночку,  ни
группой  -- не пытался захватить кувшин надолго, но никто и не позаботился о
том, чтобы сберечь немного воды для того человека, который давно уже  сильно
кашлял,  а  теперь  еще  и горел в жару. Я как-то раз предложил оставить ему
немного, мои соседи кивнули в знак согласия, однако так ничего и не сделали.
Воду делили более или менее поровну -- никто не пытался выпить  больше,  чем
ему  полагалось;  кувшин  пустел  в  течение нескольких минут. Однажды троим
последним, что сидели в дальнем углу, у кабины, воды не  досталось;  кувшин,
достигнув  их,  оказался  пуст.  На  следующий день двое из них потребовали,
чтобы  им  дали  напиться  первыми,  что  и  было  сделано.  Третий   лежал,
скрючившись,  в  своем  углу  и не шевелился; и снова никто не позаботился о
том, чтобы он получил свою долю. Почему же это не попытался  сделать  я?  Не
знаю. То был уже мой четвертый день в кузове грузовика, и, если бы меня тоже
вот  так  обделили,  я  не  уверен,  что предпринял бы хоть малейшую попытку
добиться своей порции. Умом я понимал,  что  тот  человек,  наверное,  очень
хочет пить, что он жестоко страдает, как и больной, что разрывался от кашля;
что  все  остальные  страдают  тоже.  Я воспринимал их страдания значительно
отчетливей, чем  свои  собственные,  но  был  не  в  состоянии  хоть  чем-то
облегчить  участь  этих людей, а потому принимал все как должное, спокойно и
покорно.
     Я знаю, что в одинаковых обстоятельствах разные люди могут  вести  себя
очень  по-разному.  Сейчас  вокруг  меня  были  жители  Орготы,  с  рождения
приученные к дисциплине, совместному труду, покорности и послушанию  во  имя
достижения  общей  цели, установленной для них свыше. В них весьма ослаблены
были   такие   качества,   как   независимость   и   способность   принимать
самостоятельные решения. Не слишком способны они были и на проявление гнева.
Они  образовывали  нечто целостное, включавшее и меня; каждый чувствовал это
единство, и лишь оно служило убежищем и спасением в бесконечной ночи  --  то
было  единство  тесно  прижавшихся  друг  к  другу людей, только так могущих
сохранить жизнь. Но люди, ставшие единым  целым,  безмолвствовали;  ни  один
голос  не  прозвучал  от  имени  всей  группы;  общность  эта  была  как  бы
обезглавленной и оттого абсолютно пассивной.
     На пятое утро -- если мой  отсчет  времени  был  правилен  --  грузовик
остановился.  Мы  услышали,  как  снаружи  переговаривались  люди.  Замок  в
стальных дверях нашей камеры отперли, и створки широко распахнулись.
     Один  за  другим  мы  подползали  к  разверзшемуся  стальному  зеву   и
спрыгивали или кулем падали на землю. Из грузовика живыми выбралось двадцать
четыре  человека.  Двое  были  мертвы: давнишний покойник и еще один, новый,
тот, что в течение  двух  дней  не  получал  своей  порции  воды.  Мертвецов
вытащили из кузова.
     Снаружи  оказалось  очень  холодно, так холодно и так нестерпимо светло
из-за яркого солнца,  отражавшегося  в  белоснежном  покрывале  долины,  что
покинуть  свое зловонное убежище в кузове грузовика было непросто; некоторые
из узников плакали. Мы так и стояли, сбившись  в  кучу,  у  борта  огромного
грузовика  --  все  нагие,  вонючие,  наше маленькое сообщество, ночное наше
братство. И прямо на  нас  светили  безжалостные  лучи  солнца.  Нас  вскоре
разогнали  и  заставили  построиться  в  колонну, а потом повели к какому-то
зданию, расположенному не более чем  в  полукилометре.  Металлические  стены
здания  и  покрытая  белым  снегом  крыша,  просторная  заснеженная  долина,
величественная ограда гор в ледяных шапках, сияющих  под  утренним  солнцем,
бескрайнее  ясное небо -- все, казалось, переливалось и сверкало в немыслимо
яростных потоках света.
     Сначала нас остановили в каком-то ветхом  строеньице,  чтобы  мы  смыли
грязь;  однако  все  тут  же  начали пить воду, предназначавшуюся для мытья.
После того как мы все же умылись, нас  отвели  в  главное  здание  и  выдали
нижнее  белье,  теплые  рубахи  из  серого  войлока,  теплые  штаны, гетры и
войлочные башмаки. Охранник проверил по списку наши имена, и  нас  отвели  в
столовую,  где вместе с другими людьми в сером -- их было не меньше сотни --
мы сели за привинченные к полу столы  и  получили  завтрак:  кашу  из  зерен
местной  пшеницы  и  пиво.  После  завтрака  всех  нас, как новеньких, так и
"стариков", разделили на группы по двенадцать человек. Мою группу забрали на
лесопилку, находившуюся неподалеку  и  окруженную  забором.  Сразу  за  этим
забором  начинался  лес; заросшие лесом склоны гор простирались на север так
далеко, насколько хватал глаз. Под присмотром охранника мы таскали от здания
лесопилки доски и укладывали их в сарай, где зимой хранились пиломатериалы.
     После нескольких дней, проведенных в тесноте грузовика, было не  так-то
легко  даже  ходить,  а  тем  более  наклоняться и поднимать тяжести. Нам не
позволяли и минуты стоять без дела, но и не особенно подгоняли.  Примерно  в
полдень  выдали  по  миске  чего-то  вроде  неперебродившей барды -- жидкого
варева из зерен пшеницы под названием орш; перед заходом  солнца  нас
отвели обратно в бараки и накормили обедом -- каша, немного овощей и пиво. С
наступлением  ночи  заперли  в  спальне, где до самого утра ярко горел свет.
Спали мы на двухметровых нарах, установленных вдоль стен в два яруса. Старые
заключенные, естественно захватили лучшие, верхние нары:  там  было  гораздо
теплее.  Каждому  у двери выдали спальный мешок. Мешок был грубым, тяжелым и
теплым. Для меня главным его недостатком  была  длина.  Гетенианец  обычного
роста легко помещался в таком мешке с головой, а я не мог даже вытянуться во
весь рост.
     Место,  где  я  теперь  жил,  называлось Третьей Добровольческой Фермой
Комменсалии Пулефен и было подотчетно  Агентству  по  вопросам  переселения.
Пулефен  --  тридцатый  Округ  --  это  самый-самый  северо-запад  обитаемой
территории  Оргорейна,  с  одной  стороны   ограниченный   горным   массивом
Сембенсиен, с другой -- рекой Исагель и побережьем океана. Территория Округа
населена  мало,  крупных  городов  здесь нет. Самым близким считается Туруф,
расположенный в нескольких километрах от Пулефена, на юго-западе; впрочем, я
так никогда его и  не  видел.  Ферма  находилась  на  самом  краю  обширного
безлюдного  лесного района Тарренпет. Это были слишком северные места, чтобы
здесь могли расти такие крупные деревья,  как  хеммены,  серемы  или  черные
веиты,  так  что  лес  был  весьма  однообразен:  сплошь кривоватые и
низкорослые хвойные деревья (метра три-четыре высотой)  с  серыми  иголками.
Назывались  они  тор.  Хотя  флора  и фауна на планете Зима небогата,
количество представителей каждого ее вида весьма велико:  в  лесном  массиве
Тарренпет  тысячи квадратных километров, заросших деревьями тор, только тор,
и никакими другими. С природой, даже  дикой,  на  планете  Гетен  обращались
всегда   очень   бережно  и  аккуратно,  а  потому,  хоть  в  этих  лесах  и
производилась  промышленная  добыча  древесины,  там  не  было   ни   единой
проплешины,   ни   одной   покрытой   жалкими   пнями   вырубки,  ни  одного
эрозированного горного склона. Казалось, что  каждое  деревце  в  этом  лесу
поставлено  на учет и ни единая крошка опилок с нашей лесопилки не пропадает
зря. На Ферме была своя  небольшая  лесоперерабатывающая  фабрика,  и  когда
из-за  погодных  условий  заключенные не могли выходить из лесозаготовки, то
все работали либо на фабрике, либо на лесопилке, например, собирая и прессуя
щепки, кору и опилки в брикеты различной формы, а  также  извлекая  из  хвои
деревьев тор смолу, используемую при производстве пластмасс.
     Что  касается  работы, то работали мы как следует, и нас никто особенно
не подгонял. Если бы еще чуть лучше питаться и одеваться теплее,  то  работа
здесь  по  большей  части была бы даже приятной. Однако до этого было весьма
далеко: мы постоянно мерзли и голодали. Охрана редко проявляла по  отношению
к  нам  грубость  и  никогда  --  жестокость.  Охранники,  как правило, были
флегматичными, неряшливыми, тяжеловесными людьми и, на мой взгляд, какими-то
женоподобными -- отнюдь не в смысле хрупкости или чего-то в этом роде, а как
раз наоборот: они были похожи на крупных, мягкотелых, мясистых,  добродушных
и  смешливых  теток. Здесь, в этой тюрьме, я впервые на планете Зима испытал
некое странное чувство: мне показалось, что  я  единственный  мужчина  среди
множества  женщин.  Или  евнухов.  У  заключенных-гетенианцев  была какая-то
свойственная евнухам бабистость и одновременно грубость, и они  всегда  были
какие-то  равнодушные, так что трудно было даже рассказать о каждом из них в
отдельности. Беседы их  отличались  поразительной  мелочной  тривиальностью.
Сначала  мне  показалось,  что  эта  безжизненность  и  тупость -- следствие
недостаточного питания, холода и несвободы, но вскоре я  убедился,  что  все
гораздо   сложнее:   это  было  вызвано  препаратами,  которые  давали  всем
заключенным, чтобы предотвратить у них наступление кеммера.
     Я знал о существовании фармацевтических  средств,  способных  уменьшить
или  практически  свести  на  нет  наиболее  активную  фазу  полового  цикла
гетенианцев; они применялись в  тех  случаях,  когда  определенные  условия,
медицинские  показания  или  вопросы  морали  требовали  воздержания.  Таким
способом можно было пропустить одну или несколько фаз  кеммера  без  особого
вреда  для  организма.  Свободное  применение  этих  препаратов  было вполне
распространенным и даже приветствовалось. Но мне и в  голову  не  приходило,
что ими могут кормить людей насильно, против их воли.
     Причины для этого были весьма серьезны. Заключенный в состоянии кеммера
стал бы  чем-то вроде детонатора в своей группе. Даже если его освободить от
работы, то как быть дальше, особенно если в данный момент среди  заключенных
нет  больше  ни  одного  человека  в  том  же  состоянии?  Так  чаще всего и
случалось, ибо на Ферме нас было всего  человек  сто  пятьдесят.  Гетенианцу
пройти  фазу  кеммера без партнера крайне тяжело; а стало быть, лучше просто
избежать этого жалкого в подобных  условиях  состояния  и  связанных  с  ним
страданий,  а  заодно  и  необходимости освобождать людей от работы. Так что
заключенных предохраняли от наступления кеммера искусственно.
     Те, кто пробыл  на  Ферме  уже  несколько  лет,  и  психологически,  и,
по-моему,  в  какой-то степени даже физиологически адаптировались к подобной
химической кастрации. Они напоминали рабочих  волов.  И  были  настолько  же
бесстыдны  и  лишены  каких  бы  то  ни  было  желаний.  Но  ведь это совсем
несвойственно людям -- не иметь ни стыда, ни желаний.
     Будучи  уже  по  самой   природе   своей   весьма   организованными   и
ограниченными  в  половой  жизни, гетенианцы не страдают от особенно сильных
общественных ограничений в этой сфере. Здесь  значительно  меньше  всяческих
условностей,  общепринятых  правил  и  норм,  а  также подавления проявлений
сексуальности и сексапильности, чем в любом известном мне обществе, где люди
четко  противопоставлены  по  половым  признакам.  Воздержание   соблюдается
исключительно  по  собственной  воле;  и всегда можно найти оправдание, если
нечаянно  его  нарушить.  Сексуальные  неврозы,  расстройства  и  извращения
встречаются  исключительно  редко.  На Ферме я впервые столкнулся с примером
общественно необходимого вмешательства в частную половую жизнь. Но поскольку
сексуальное  влечение  подавлялось  насильственно,  а  не  добровольно,  это
повлекло  за собой не просто и не только физиологические нарушения, но нечто
более опасное, особенно, как мне кажется, если  подавление  половой  функции
затягивалось: тотальную пассивность.
     На  планете  Зима  не  существует общественных насекомых. Гетенианцы не
создают на своей земле поселений  маленьких  бесполых  работников-рабов,  не
обладающих   иными   инстинктами,  кроме  инстинкта  покорности,  подчинения
интересам той общности, к которой конкретный индивид  принадлежит,  как  это
было  весьма  распространено  на Земле во всех древних обществах. Если бы на
планете Зима существовали муравьи, гетенианцы, вполне  возможно,  уже  давно
попытались   бы   имитировать  "социальное"  устройство  их  колоний.  Режим
содержания людей на  Добровольческих  Фермах  весьма  недавнее  изобретение,
ограниченное  пределами  одного  государства и практически не известное ни в
одной другой стране. Однако и это весьма зловещий признак; неизвестно, какое
направление общество этих людей, столь уязвимых в плане любого контроля  над
сексуальностью, может избрать.
     На  Ферме Пулефен нас, как я уже говорил, явно недокармливали, а одежда
наша, прежде всего обувь, совершенно не  соответствовала  тамошним  холодам.
Охрана  --  в основном бывшие заключенные, проходящие испытательный срок, --
содержалась ненамного лучше. Основной целью пребывания здесь, как  и  самого
режима  Фермы, было наказание людей, а не уничтожение их, и я думаю, что все
было бы  вполне  переносимо,  если  бы  нас  не  пичкали  лекарствами  и  не
подвергали бесконечным "осмотрам".
     Некоторые   заключенные   проходили   "осмотр"   группами,  человек  по
двенадцать; они декламировали некий свод правил, вроде тюремного катехизиса,
получали свою порцию гормональной дряни и вновь приступали к работе.  Другие
-- например  политические  -- подвергались допросу индивидуально каждые пять
дней,  причем  с  применением  особых  наркотических  средств  --  "эликсира
правды".
     Не  знаю,  что  за  наркотики  они использовали. Не знаю, с какой целью
велись эти допросы. Понятия не имею, о чем именно меня спрашивали. Обычно  я
приходил  в себя только в спальне через несколько часов после допроса, лежа,
как и остальные шесть-семь моих товарищей  по  несчастью,  на  своих  нарах;
кое-кто,  как  и  я,  уже  через несколько часов был способен соображать, но
некоторые продолжали довольно долго оставаться в полной прострации. Когда мы
уже могли стоять на ногах, охранники отводили нас на фабрику;  однако  после
третьего  или четвертого "осмотра" я подняться просто не смог. Меня оставили
в покое, и на следующий день я, пошатываясь, все-таки вышел на работу вместе
со своей группой. Очередной "осмотр" заставил  меня  беспомощно  проваляться
два  дня.  Какой-то препарат -- то ли гормональные средства, то ли проклятый
"эликсир правды" -- явно действовал на меня токсично, и прежде всего на  мою
земную   нервную   систему;   причем   токсины   эти  обладали  способностью
накапливаться в организме.
     Я еще  помню,  как  во  время  очередного  "осмотра"  мечтал  попросить
Инспектора  сделать  для  меня  исключение.  Я  бы начал с обещания отвечать
правдиво на любой вопрос, который он мне задаст,  безо  всяких  инъекций;  а
потом  я бы сказал ему: "Разве вы не видите, насколько бессмысленно получать
ответ на неправильно  заданный  вопрос?"  И  тогда  Инспектор  обернулся  бы
Фейксом с золотой цепью Предсказателя на шее, и я бы долго-долго беседовал с
ним,  причем  беседовал  бы с удовольствием. Грезя об этом, я следил, как из
трубки в бак со щепками и опилками капает  определенными  порциями  кислота.
Но,  разумеется,  едва  я  вошел  в  ту  маленькую  комнатку, где нас обычно
"осматривали", как помощник Инспектора  задрал  мне  рубаху  и  всадил  иглу
прежде,  чем я успел открыть рот, так что единственное, что я запомнил после
этого "осмотра", а может, и после предыдущего, -- это как молодой  Инспектор
с грязными ногтями устало повторял: "Ты должен отвечать мне на языке Орготы.
Ты  не должен говорить ни на каком другом языке. Ты должен говорить на языке
Орготы.. "
     Никакой больницы на  Ферме  не  было.  Основной  принцип:  работай  или
умирай.  На  самом  деле  кое-какие  послабления все же оставались -- как бы
перерывами на отдых между работой и смертью, которые давали  нам  охранники.
Как  я уже говорил, жестокими они не были; впрочем, и добрыми тоже. Они были
неряшливыми, равнодушными и небрежными во всем и, до тех пор пока  им  ничто
не грозило, не слишком заботились о том, что делается вокруг. Они, например,
позволяли  мне и еще одному заключенному оставаться днем в спальне -- просто
"забывали" нас, спрятавшихся в спальных мешках, как бы по недосмотру,  когда
видели,  что  мы  совершенно  не  держимся на ногах. Особенно плохо мне было
после последнего "осмотра";  второй  доходяга,  человек  средних  лет,  явно
страдал  какой-то  болезнью почек и практически уже умирал. Однако поскольку
сразу  взять  и  умереть  он  не  мог,  то  ему  позволили   растянуть   это
удовольствие, и он без всякой помощи валялся на нарах.
     Его  я  помню более отчетливо, чем кого-либо на Ферме. Он принадлежал к
ярко выраженному физическому типу гетенианцев с Великого  Континента:  ладно
скроен  --  правда,  ноги и руки чуть коротковаты -- и даже во время болезни
выглядел крепким и упитанным благодаря  довольно  толстому  слою  подкожного
жира.  У  него  были изящные маленькие руки и ноги, довольно широкие бедра и
чуть впалая грудь; грудные железы чуть больше развиты, чем обычно  у  мужчин
земной  расы;  кожа  темного, красновато-коричневого оттенка; волосы мягкие,
похожие на шерстку зверька.  Лицо  широкое,  с  мелкими,  но  очень  четкими
чертами;  скулы  высокие,  выступающие.  Этот  тип  людей  схож с некоторыми
этническими группами землян, живущих в очень высоких широтах,  близ  полюса,
например в Арктике. Моего нового знакомого звали Асра; он был плотником.
     Мы часто беседовали.
     Асра,  как  мне кажется, не то чтобы не хотел умирать, н