дальше.
У входных дверей, правда, пришлось объясняться с  постовыми.  Я  старательно
изображал,  пыхтя,  как мне тяжело в одиночку тащить здоровенного покойника;
сила дотхе во мне уже достигла своего предела, но  мне  вовсе  не  хотелось,
чтобы  постовые  заметили,  что  мне ничего не стоит вот так нести человека,
который значительно тяжелее меня самого. Я сказал:
     -- Заключенный вот. Умер. Велели вытащить на улицу.  Куда  бы  мне  его
пристроить?
     -- Не  знаю. Отнеси подальше. Только смотри под крышу положи, не то его
снегом занесет, а потом весной, как таять начнет, он, глядишь,  и  всплывет,
да еще вонять будет. Снег так и валит, настоящая педиция.
     У   нас   в   Кархайде   такой  тяжелый,  влажный  снегопад  называется
соув. Но все равно, трудно было придумать для меня лучшую весть.
     -- Ладно, так и быть, подальше оттащу, -- сказал я и, свернув со  своей
ношей  за  угол  барака,  шел  все дальше и дальше, пока барак не скрылся из
виду. Тогда я поудобнее взвалил Аи на плечи,  повернул  на  северо-восток  и
через  несколько сотен метров перебрался через отключенную ограду, перетащил
Аи, снова взвалил его на плечо и двинулся по  направлению  к  реке  с  такой
скоростью,  на  какую  только был способен. Я еще не успел достаточно далеко
отойти от ограждения, когда позади  заверещали  свистки  и  зажглись  мощные
прожекторы.  Валил достаточно густой снег, и меня самого нельзя было увидеть
даже при ярком свете, однако вряд ли снег успел за считанные  минуты  скрыть
мои следы. И все же, когда я спустился к реке, они на мой след еще не вышли.
Я  двинулся на север по черной земле под густыми деревьями или прямо по воде
там, где землю уже  занесло  снегом;  речка,  небольшой,  но  бурный  приток
Исагели,   еще   не   замерзла.  Теперь,  когда  рассвело,  видимость  стала
значительно лучше, так что я шел очень быстро. Я уже достиг полного дотхе, и
Посланник не казался мне таким  уж  тяжелым,  хотя  нести  его,  длинного  и
неуклюжего,  было  весьма  неудобно.  Берегом ручья я пробрался в лес, к той
лощине, где были спрятаны сани. На них я взвалил самого Посланника,  а  вещи
набросал вокруг него, так, что он совсем скрылся в этой куче; а сверху еще и
палатку  привязал.  Потом  переоделся,  съел немного особой высококалорийной
пищи, потому что меня уже донимал невыносимый голод,  свойственный  человеку
при  затянувшемся  дотхе,  и  двинулся прямо на север, через лес, по широкой
дороге. Вскоре меня нагнали двое лыжников.
     Теперь, когда я был одет и снаряжен как обычный траппер,  мне  нетрудно
было  соврать,  что  я пытаюсь догнать группу Мавривы, которая ушла на север
еще в последние дни месяца  Гренде.  Они  Мавриву  знали  и  восприняли  мою
историю  вполне  нормально, но в документы все-таки заглянули. Им и в голову
не приходило, что беглецы могут устремиться на север, потому что к северу от
Пулефена ничего нет, кроме леса  и  льдов;  впрочем,  возможно,  беглецы  их
вообще  не  интересовали. Да и с какой, собственно, стати они должны были бы
их интересовать? Лыжники двинулись дальше и только через час снова  проехали
мимо  меня,  возвращаясь  на  Ферму. Один из них оказался моим напарником по
ночному дежурству. К счастью, он так и не разглядел тогда моего  лица,  хотя
оно маячило у него перед носом добрую половину ночи.
     Когда они скрылись из виду, я свернул с дороги и весь остаток дня шел в
обратном  направлении по лесу и по холмам восточнее Фермы. Наконец я вышел к
ней с восточной стороны, остановившись в той самой укромной лесистой  лощине
чуть  выше Туруфа, где давно уже припрятал остальное снаряжение. Тащить сани
по покрытой бесконечными складками замерзшей земле было нелегко,  тем  более
что  поклажа значительно превосходила мой собственный вес, однако снег падал
густой, ложась довольно плотным покровом, а я к тому же по-прежнему пребывал
в дотхе. Я вынужден был  оставаться  в  дотхе,  постоянно  стимулируя  себя,
потому  что если хоть немного ослабить напряжение, то потом больше ни на что
не будешь годиться. Я никогда раньше не пребывал в  дотхе  больше  часа,  но
знал,  что  некоторые  из  Стариков  способны поддерживать в себе силу дотхе
целый день и еще целую ночь, а порой и более суток,  так  что  прежний  опыт
сослужил  мне  теперь  хорошую  службу.  В состоянии дотхе человек обычно не
испытывает никакого беспокойства, так что единственное,  о  чем  я  все-таки
беспокоился,  --  это состояние Посланника. Он должен был давно уже очнуться
после того легкого акустического выстрела в голову, однако до сих  пор  даже
не  пошевелился. А у меня не было времени просто наклониться к нему. Неужели
он отличается от нас настолько, что даже легкий акустический шок, вызывающий
в крайнем случае лишь переменный паралич,  для  него  оказался  смертельным?
Когда  колесо  Судьбы  поворачивается  под  твоей  рукой, надо быть особенно
осторожным со словами, а я уже дважды назвал его  мертвым,  да  и  тащил  на
плече  так,  как  тащат мертвое тело. Порой у меня даже возникала мысль, что
через все эти бесконечные холмы и  леса  я  везу  в  санях  мертвеца  и  что
выпавшая  мне  удача, как и сама его жизнь, в конце концов потрачена зря. От
таких мыслей я весь покрывался испариной и начинал ругаться  и  чертыхаться,
тут  же  сила  дотхе  уходила  из  меня, как вода из треснувшего кувшина. Но
все-таки шел дальше; и сила моя меня не подвела: я достиг тайника у подножия
гор, поставил палатку и сделал все,  что  мог,  для  Аи  --  открыл  коробку
сверхпитательных  кубиков,  большую часть проглотил сам, но и ему влил в рот
немного бульона. Выглядел он так, будто вот-вот умрет от истощения. На руках
и на груди у него были ужасные  язвы,  которые  еще  больше  воспалились  от
прикосновений  грубого  вонючего  спального  мешка.  Когда  я  обработал эти
страшные раны, уложил Аи в теплый меховой спальник  и  замаскировал  палатку
так,  как лишь зима и дикие края могут спрятать человека, не осталось больше
ничего, что я смог бы еще для него сделать. Наступила уже ночь, но  на  меня
надвигалась  иная  тьма  --  расплата  за  самовольное вызволение всех сил и
возможностей своего тела; и тьме этой должен был я доверить теперь и себя, и
его.
     Мы спали. Падал снег. Всю ту ночь и день и еще  ночь  моего  тангенсна,
видимо,  непрерывно  шел  снег.  То была не какая-нибудь пороша, а настоящий
мощный первый снегопад  новой  зимы.  В  конце  концов  я  очнулся  и,  чуть
приподнявшись,  заставил  себя  выглянуть  наружу:  палатка  наполовину была
засыпана снегом. Солнечные пятна и голубые тени от сугробов чередовались  на
белоснежном  покрывале,  укутавшем  землю и все вокруг. Далеко на востоке, в
вышине, висело небольшое серое облачко, смущая ослепительную яркость  небес:
дым над вулканом Уденушреке, ближайшим из Огненных Холмов. Вокруг крошечного
горбика палатки лежали снега; холмы, горные вершины, пропасти, склоны -- все
было белым-бело, все было покрыто девственно чистым снежным ковром.
     Я медленно восстанавливал силы, испытывая постоянную сильную слабость и
желание  спать;  но  когда  все-таки заставлял себя подняться, то непременно
давал Аи немножко питательного бульона; и к вечеру второго дня нашего общего
забытья он очнулся, хотя и не совсем сознавал, что с  ним.  Он  сел,  громко
вскрикнув,  словно  от  ужаса,  а  когда  я  опустился  перед ним на колени,
почему-то стал вырываться изо всех сил, однако такой расход энергии был  для
него  чрезмерен,  и он снова потерял сознание. В ту ночь он без конца бредил
на каком-то абсолютно неведомом мне  языке.  Очень  странно  было  в  темной
неподвижности  этих  диких  гор  слушать,  как он бормочет слова того языка,
который был для него родным в совсем ином мире. Следующий день оказался  еще
труднее:  когда я пытался хотя бы покормить его, он, видимо принимая меня за
кого-то из этих мерзавцев с Фермы, приходил в ужас от того,  что  ему  снова
могут  дать  какой-нибудь наркотик. Он разражался бурными мольбами на жуткой
смеси  кархайдского  и  орготского,  жалобно  просил:  "Не  надо!"  --  и  с
паническим  упорством сопротивлялся мне. Это тянулось без конца, а я все еще
пребывал в состоянии танген, по-прежнему ощущая не только физическую,  но  и
душевную  слабость,  так что порой был просто не в силах заботиться о нем. В
какой-то  момент  я  подумал,  что  они  не  только  без  конца  кололи  его
наркотиками, но и давали ему специальные препараты, подавляющие интеллект. И
тогда  я  решил,  что  если  это  так,  то  лучше бы он умер во время нашего
путешествия через лес, и лучше бы мне никогда больше так. не везло, и
лучше бы меня самого арестовали, когда я бежал из Мишнори,  и  отправили  на
какую-нибудь Ферму, чтобы там я отрабатывал свое проклятое везенье.
     Очнувшись  ото  сна,  я заметил, что он глядит прямо на меня, и, видно,
давно.
     -- Эстравен? -- изумленно прошептал он.
     И тут у меня с души будто камень свалился. Я заверил его, что я --  это
я,  немного  покормил,  уложил  поудобнее,  и в ту ночь впервые мы оба спали
спокойно.
     На следующий день ему стало значительно лучше, он начал нормально есть.
Раны на его теле подживали. Я спросил, откуда они.
     -- Не знаю. Мне кажется, это из-за уколов; они  все  время  делали  мне
какие-то уколы(
     -- Чтобы  предотвратить кеммер? -- Мне уже приходилось слышать подобное
от бывших заключенных -- тех,  кто  либо  сбежал,  либо  был  освобожден  по
закону, отработав свое на Добровольческой Ферме.
     -- Да.  И  еще  другие. Не знаю, что они мне кололи, по-моему, какой-то
"эликсир правды" или что-то в этом роде. Я совсем раскис от этих уколов,  но
они  все  равно  продолжали  колоть.  Что  они  хотели  узнать?  Что  такого
особенного мог я им сказать?
     -- Они не столько пытались что-то выяснить у вас,  сколько  хотели  вас
приручить.
     -- Приручить?
     -- Сделать  вас  послушным,  насильно приучив к одной из разновидностей
оргриви, наркотика. В Кархайде это тоже практикуется. А возможно, они
просто ставили на  вас,  как  и  на  всех  остальных,  какие-то  опыты.  Мне
рассказывали,  что на этих Фермах испытывают, например, препараты, способные
подавлять интеллект. Я, когда  впервые  услышал  об  этом,  еще  сомневался,
теперь больше не сомневаюсь.
     -- В Кархайде у вас тоже такие Фермы есть?
     -- В Кархайде? -- переспросил я. -- Нет.
     Он в волнении потер лоб рукой.
     -- В Мишнори мне тоже говорили, помнится, что в Оргорейне таких ужасных
мест нет.
     -- Наоборот!   Они   своими   Фермами   даже   хвастаются;   они  любят
демонстрировать   фотографии   и   прослушивать   записи,    сделанные    на
Добровольческих  Фермах, где досрочно освобожденные преступники якобы "вновь
привыкают"  к  нормальной  жизни,  а  вымирающие  племена  находят  надежное
убежище.  Они  вполне могли бы показать вам, например, Добровольческую Ферму
первого Округа -- это совсем рядом с Мишнори,  чудесное  место,  прямо  веди
кого  хочешь.  Если  вы думаете, что в Кархайде тоже есть подобные Фермы, то
явно переоцениваете нас: мы не настолько изощренный народ.
     Он долгое время лежал, глядя  на  светящуюся  печку  Чейба,  которую  я
включил  на  такую  мощность, что сам вскоре начал задыхаться от жары. Потом
снова посмотрел на меня:
     -- Вы, кажется, уже говорили мне утром, но голова у меня, видно, совсем
не соображала, и я ничего не помню... Где мы, как мы сюда попали?
     Я снова рассказал ему.
     -- Значит, вы просто... вышли оттуда и вынесли меня?
     -- Господин Аи, любой из заключенных в одиночку или  вместе  с  другими
может  выйти оттуда в любую ночь. Если бы вас настолько не заморили голодом,
если бы вы все не были так измучены, запуганы и отравлены наркотиками,  если
бы  у  вас  была  нормальная  зимняя  одежда, если бы вам было куда пойти... В
этом-то все и дело. Куда бы, например, пошли вы?  В  город?  Но  у  вас  нет
документов  -- так что это тупик. В дикие края? Но там вам негде укрыться --
так что это смерть. Летом скорее всего  они  значительно  увеличивают  число
охранников. Зимой же Ферму охраняет сама зима.
     По-моему, он совсем не слушал меня.
     -- Но  вы  бы  не  смогли  пронести  меня  на  спине и тридцать метров,
Эстравен. Не говоря уже о том, чтобы бежать со  мной  по  холмам  в  темноте
десятки километров(
     -- Я был в состоянии дотхе.
     Он все еще сомневался.
     -- Это вариант самовозбуждения?
     -- Да.
     -- Так вы... вы один из ханддаратов?
     -- Я  вырос в вере Ханддара и целых два года провел в Цитадели Ротерер.
В Керме большая часть жителей -- ханддараты.
     -- Я полагал, что после дотхе, этого почти немыслимого выброса энергии,
возникает некий коллапс(
     -- Да, у нас это называется танген, "темный сон". Он длится значительно
дольше, чем дотхе, и если танген уже начался, то  сопротивляться  этому  сну
очень опасно. Я проспал две ночи подряд и все еще нахожусь в тангене. Сейчас
я бы не смог и вокруг этого холма обойти. А страшный голод -- вечный спутник
релаксационного  периода;  я  уже  съел  большую  часть  припасов, которых в
обычном состоянии мне должно было хватить на неделю.
     -- Ну хорошо, -- с какой-то сварливой  поспешностью  проворчал  он.  --
Ладно,  я  верю  вам... что мне еще остается, как не верить вам. Вот он я, вот
вы... Но я все-таки не понимаю! Не понимаю, зачем вы это сделали.
     Тут терпение у меня лопнуло. Я уставился на ледоруб, что все время  был
у  меня под рукой, и постарался не смотреть на Аи и не отвечать ему, пока не
усмирил свой бешеный гнев. К  счастью,  мой  энергетический  баланс  еще  не
восстановился,  и  на  слишком  быстрые  действия способен я не был. А еще я
сказал себе: он ведь ничего не понимает, он чужой на этой земле, с ним очень
плохо   обращались,    его    запугали.    И    постепенно    справедливость
восторжествовала. Я наконец смог выговорить:
     -- Отчасти  есть  и моя вина в том, что вы попали в Оргорейн и на Ферму
Пулефен. Я пытаюсь искупить свою ошибку.
     -- Но вы же никак не связаны с приездом в Оргорейн.
     -- Господин Аи, мы с вами все время смотрим на одно и то же,  но  очень
разными  глазами; я ошибался, полагая, что мы можем видеть что-то одинаково.
Позвольте напомнить вам прошлую весну. Тогда я  как  раз  начал  уговаривать
Аргавена  немного  подождать, не принимать никакого решения относительно вас
или вашей миссии -- еще  за  полмесяца  до  церемонии  Возложения  замкового
камня.  Ваша аудиенция тогда была запланирована, и, как казалось, это было к
лучшему, хотя особых результатов ожидать не следовало. Я полагал, что вы все
это понимаете, но я ошибался. Я слишком многое принимал на веру и  не  хотел
вас  обижать  своими  советами;  я  думал,  вам  и так ясно, какую опасность
представляет и сам Пеммер Харге рем ир Тайб, и его  внезапное  возвышение  и
доминирующее  положение в киорремии. Если бы Тайб знал, по какой причине вас
следует опасаться, он бы непременно обвинил вас в  поддержке  какой-либо  из
оппозиционных  фракций,  и  Аргавен,  преследуемый  бесчисленным  множеством
фобий, скорее всего приказал бы вас уничтожить. Я хотел, чтобы вы,  потерпев
поражение,  остались  в  живых, хотя у власти пребывает Тайб. Случилось так,
что вместе с вами потерпел поражение и я. Это должно было случиться, хоть  я
и не предполагал, что именно в ту ночь, когда мы с вами беседовали у камина.
Никто не задерживается на посту королевского премьер-министра слишком долго.
Получив  приказ  о  высылке,  я  уже не мог ничего сообщить вам, ибо, будучи
изгоем, навлек бы на вас еще большую опасность. Я приехал сюда, в  Оргорейн.
Я  всячески  пытался  сделать  так, чтобы вы сочли необходимым тоже приехать
сюда. Я заставил тех Комменсалов из числа Тридцати Трех, которым не  доверял
в  меньшей  степени, чем остальным, выдать вам разрешение на въезд в страну;
вы бы этого разрешения никогда не получили без их вмешательства. Они  видели
в  дружбе  с  вами  --  и я старательно поддерживал в них эту веру -- путь к
власти,  путь,  ведущий  к  прекращению   усиливающегося   соперничества   с
Кархайдом,  к  восстановлению  Открытой  Торговли,  а также возможность хоть
как-то ослабить мертвую хватку Сарфа. Но  это  люди  чересчур  осторожные  и
действовать  боятся.  Вместо  того чтобы всячески вас рекламировать, они вас
прятали -- и, естественно, потеряли надежду на успех и проиграли; ну а потом
попросту продали вас Сарфу, чтобы спасти собственные шкуры.  Я  возлагал  на
них слишком большие надежды, а потому это исключительно моя ошибка.
     -- Но  какова была ваша цель все эти интриги, таинственность, борьба за
власть, заговоры -- для чего все это, Эстравен? К чему вы стремились?
     -- Я стремился к тому же, что и вы: союзу моего мира с вашими мирами. А
вы что думали?
     Мы не мигая смотрели друг на друга, склонясь  над  раскаленной  печкой,
как парочка деревянных идолов.
     -- Вы  хотите  сказать,  что, даже если бы первым согласился вступить в
союз Оргорейн(
     -- Даже если бы первым был  Оргорейн,  Кархайд  так  или  иначе  вскоре
последовал  бы  его  примеру.  Неужели  вы думаете, что я стал бы понапрасну
рисковать  шифгретором,  когда  на  карту  поставлено  столь  многое,  когда
решается  судьба  всех  нас,  всего  населения  моей  планеты?  Разве  имеет
значение, какая страна проснется первой, если следом проснемся мы все?
     -- Но как, черт побери, мне верить  всему,  что  вы  тут  говорите!  --
взорвался он вдруг. От слабости голос его звучал не гневно, а скорее грустно
и  жалобно.  --  Если  все  это  действительно  так,  то неужели вы не могли
объяснить мне хоть что-то немного раньше, еще прошлой весной, и избавить нас
обоих от увлекательного посещения Фермы Пулефен? Ваши попытки помочь мне(
     -- (окончились неудачей И благодаря им вы попали в беду, познали позор,
подверглись опасности... Я понимаю. Но если бы я тогда попытался бороться ради
вас с Тайбом, вас бы сейчас здесь попросту не было: вы были бы в  могиле,  в
Эренранге.  А  теперь в Кархайде есть несколько человек, которые верят вашим
словам, потому что прислушивались ко мне; и еще несколько  в  Оргорейне  Они
еще  очень могут вам пригодиться. Самой большой моей ошибкой было то, что я,
как вы это сказали, не объяснился с вами раньше Но я  не  привык  так  вести
себя Я не привык ни давать, ни принимать -- ни советы, ни обвинения.
     -- Мне не хотелось бы быть несправедливым, Эстравен
     -- И  все-таки  вы несправедливы Странно Я единственный человек на всей
планете Гетен, который до конца поверил вам, и я же единственный человек  на
этой планете, которому отказались верить вы.
     Аи уронил голову на руки и долго молчал Потом проговорил:
     -- Простите  меня, Эстравен -- Это звучало одновременно как извинение и
как признание моей правоты.
     -- Дело в том, -- сказал я, -- что вы не способны или просто не  хотите
поверить  в  то,  что  я  в  вас верю. -- Я встал, потому что ноги мои свела
судорога, и обнаружил, что дрожу от гнева и усталости -- Научите меня  языку
мыслей,  --  сказал  я, пытаясь говорить легко и беззлобно, -- вашему языку,
который не способен лгать Научите меня говорить на нем,  а  потом  спросите,
почему я сделал то, что сделал.
     -- Мне бы очень этого хотелось, Эстравен.

Глава 15. ПУТЬ ВО ЛЬДЫ

     Я  проснулся.  До  сих пор мне казалось невероятно странным просыпаться
внутри этого  неясно  различимого  конуса  тепла  и  слушать  доказательства
собственного  разума: это палатка, а я лежу в ней живой, а Ферма Пулефен уже
далеко. На этот раз, проснувшись, я уже не испытал никаких  тревог  --  лишь
благодарное  ощущение  покоя. Я сел и пальцами попытался зачесать назад свои
свалявшиеся, отросшие патлы. Потом  посмотрел  на  Эстравена,  вытянувшегося
поверх  спального  мешка  и крепко спящего буквально в полуметре от меня. Он
был голый по пояс: ему было жарко. Темнокожее таинственное лицо его освещала
раскаленная печка;  он