когда тащил сани по
ледяному полю гибельной зимой. Я был голоден,  истощен,  меня  часто  мучила
тревога,  и тяготы со временем только усиливались. Нет, конечно же, счастлив
я не был. Счастья не бывает без причины, и лишь  разумная  причина  вызывает
счастье. Но то, что было дано мне тогда, нельзя заслужить, нельзя удержать и
часто даже нельзя распознать Я имею в виду радость.
     Я   всегда   просыпался   первым,  обычно  еще  до  рассвета.  Скорость
метаболических процессов в моем организме чуть выше гетенианских норм, и сам
я выше и тяжелее; Эстравен все это учел, рассчитывая наш рацион, причем учел
с той дотошной скрупулезностью,  которая  обычно  свойственна  либо  опытной
домашней  хозяйке,  либо истинному ученому, так что с самого начала я имел в
день граммов на пятьдесят больше пищи, чем  он.  Протесты  по  поводу  столь
"несправедливого"  дележа  пришлось прекратить ввиду неразумности. Но как бы
тщательно он еду ни делил, порция все равно  была  очень  маленькой.  Я  все
время  был  голоден,  голоден постоянно, и с каждым днем голод усиливался. Я
просыпался от того, что страшно хотел есть.
     Если все еще было темно, я включал печку на максимум и  ставил  на  нее
котелок  с  подтаявшим  за  ночь  куском  льда,  который вносили в палатку с
вечера. Эстравен тем временем, как обычно, молча и яростно боролся со  сном,
словно со злым духом. Одержав победу, он садился, уставившись на меня мутным
взором,   тряс   головой  и  окончательно  просыпался.  Пока  мы  одевались,
обувались, собирали и укладывали вещи, поспевал  завтрак:  котелок  кипящего
орша  и  по  одному  кубику  гиши-миши, который мы разбавляли горячей водой,
превращая в тестообразную кашицу. Мы вкушали  пищу  медленно,  торжественно,
подбирая  каждую упавшую крошку. Пока мы ели, печка остывала. Мы упаковывали
ее вместе со сковородкой и котелком,  надевали  свои  куртки  с  капюшонами,
теплые  рукавицы  и  выползали  наружу,  на  свежий  воздух.  Все время было
невероятно, непереносимо холодно. Каждое утро мне приходилось снова и  снова
заставлять  себя  поверить в то, что все случившееся со мной -- правда. Если
же приходилось выходить на улицу дважды, то во второй раз  покинуть  палатку
оказывалось еще труднее.
     Иногда  шел  снег,  а  порой  длинные  лучи восходящего солнца ложились
удивительными золотисто-голубыми полосами на бесконечные  километры  ледяной
поверхности; чаще же всего небо было серым.
     По  ночам  мы  убирали  термометр  в палатку, и, когда выносили наружу,
забавно было видеть, как ртуть  резко  устремлялась  вправо  (у  гетенианцев
шкала  расположена  против  часовой  стрелки).  Температура падала настолько
стремительно,  что  трудно  было  уследить,  как  она  минует  отметку   00.
Останавливалась она обычно между -200 и -500.
     Пока  один из нас складывал и упаковывал палатку, второй пристраивал на
сани печку, дорожные сумки и тому подобное; палаткой  мы  прикрывали  сверху
все остальное, и можно было трогаться в путь. В нашем распоряжении было мало
металлических  предметов,  но  постромки  скреплялись алюминиевыми пряжками.
Слишком тонкими, чтобы застегнуть их  в  рукавицах,  и  они  обжигали  голые
пальцы  на  морозе так, словно были раскалены докрасна. Мне приходилось быть
особенно осторожным, действуя голыми руками при -- 300 и ниже. Особенно если
дул ветер. Я удивительно быстро обмораживался. Зато ноги у  меня  совсем  не
страдали,  а  это  при  подобном  зимнем  путешествии самое главное, ведь за
какой-то час можно на неделю, а то и на всю  жизнь  превратиться  в  хромого
калеку.  Эстравену, собираясь в путь, пришлось угадывать мой размер обуви, и
сапоги, которые он мне купил, были немного великоваты,  однако  лишняя  пара
носков  прекрасно  решала  этот  вопрос.  Итак,  мы надевали лыжи, как можно
скорее  впрягались  в  постромки,  застегивались  и  одним  рывком  отдирали
примерзшие полозья от снега. Начинался очередной переход.
     По  утрам  после  обильного  снегопада порой приходилось какое-то время
откапываться. Свежий снег  отгрести  было  нетрудно,  хотя  палатку  и  сани
заметало  весьма  внушительного вида сугробами; такие сугробы, пожалуй, были
теперь основным препятствием в нашем долгом, в  сотни  километров,  пути  по
ледниковому плато.
     Мы шли на восток по компасу. Ветер обычно дул с севера, с Ледника. День
за днем он упорно дул слева, и капюшон от него не спасал. Я надел еще маску,
чтобы  защитить  нос  и  левую  щеку  от  обморожения.  И все-таки умудрился
отморозить левое веко; веко распухло, и глаз целый день не открывался; я  уж
решил,  что  навсегда  утратил  способность  видеть  им: даже когда Эстравен
отогрел его с помощью языка и дыхания, как-то заставив  веки  раскрыться,  я
некоторое время ничего не видел им -- наверное, отморозил и что-то внутри. В
солнечную погоду мы оба надевали особые гетенианские надглазные щитки, чтобы
избежать   снежной   слепоты.  Гигантский  Ледник,  как  объяснял  Эстравен,
удерживал  над  своей  центральной  частью  мощный  антициклон,   и   тысячи
квадратных  километров  заснеженных  льдов являли собой сплошное, нестерпимо
сверкающее в солнечных лучах поле. Мы, однако, находились не  в  центральной
части Ледника, а на самом ее краешке, как бы между зоной высокого давления и
зоной  вихрей,  отражающихся  от  поверхности Ледника; здесь бывают страшные
метели, которые Ледник частенько насылает и на прилегающие  к  нему  районы.
Ветер,  дующий  точно  с  севера,  приносил с собой устойчивую ясную погоду,
однако если он начинал  дуть  с  востока  или  с  запада,  то  разыгрывалась
поземка, завиваясь в ослепительные, жгучие вихри, похожие на пыльные смерчи;
иногда поземка ползла по самой поверхности Ледника, а небо вдруг становилось
белым,  и  воздух  белым,  солнце  скрывалось  в  этой  белой  пелене,  и мы
переставали отбрасывать тени; даже снег под ногами, даже сам Ледник  как  бы
исчезали.
     Где-то  около полудня мы устраивали привал: вырезали из снега несколько
кубов и делали стенку, защищавшую нас от ветра. Кипятили воду,  разводили  в
ней  гиши-миши и выпивали эту теплую питательную кашицу, иногда положив туда
еще кусочек сахара. Потом снова впрягались в сани и шли дальше.
     Мы редко беседовали в пути или во время  краткого  привала:  губы  были
обожжены  морозом  и  растрескались,  а стоило приоткрыть рот, как от холода
начинали ныть зубы, огнем  жгло  горло  и  легкие;  было  просто  необходимо
молчать  и  дышать  только  носом  --  во  всяком  случае, когда температура
опускалась до  сорока-пятидесяти  градусов.  Когда  же  было  еще  холоднее,
затруднительным становился вообще сам процесс дыхания, потому что выдыхаемый
воздух  тут  же  замерзал на лице, и если не уследишь, то ноздри моментально
намертво закупоривала  ледяная  корка;  тогда,  чтобы  спастись  от  удушья,
приходилось полным ртом глотать режущий, как бритва, морозный воздух. Иногда
выдыхаемый  и  тут  же замерзающий влажный воздух вылетал из носа с каким-то
легким треском, словно где-то далеко взрывалась  шутиха,  и  на  лицо  падал
целый фейерверк крошечных ледяных кристалликов; каждый выдох, таким образом,
превращался в небольшую снежную бурю.
     Шли  обычно  до  полного изнеможения или по крайней мере до наступления
темноты. Только тогда останавливались,  ставили  палатку,  разгружали  сани,
закрепляли их колышками при сильном ветре и устраивались на ночлег. Обычно в
день  мы  шли  часов  по  одиннадцать-двенадцать и делали от восемнадцати до
двадцати пяти километров.
     Похоже, скорость была недостаточно высока, однако и условия  не  всегда
нам благоприятствовали. Снежное покрытие редко одинаково хорошо годилось для
лыж и для санных полозьев. Если, например, снег был свежим и легким, то сани
скорее  тонули  в  нем,  нежели  скользили  по  поверхности;  если  же  снег
покрывался коркой, то сани шли хорошо, зато  мы  на  своих  лыжах  постоянно
скользили;  когда  же  наст  был совсем плотным, то на нем часто встречались
обледенелые наносы, заструги, которые порой достигали  высоты  человеческого
роста   Тогда   приходилось   без   конца   преодолевать   острые  гребни  и
фантастической  формы  горки,  потому  что  заструги,  как   назло,   всегда
располагались  поперек  избранного  нами  маршрута.  Раньше я воображал, что
плато Ледника Гобрин ровное, как замерзший пруд; но вокруг нас  расстилалась
многокилометровая  равнина,  больше  похожая на внезапно застывшее штормовое
море.
     Бесконечные заботы о том, как безопасно установить  палатку,  закрепить
сани,  непременно очистить весь налипший на одежду снег и так далее, страшно
надоедали.  Порой  все  это  казалось  совершенно  бессмысленным.  Порой  мы
останавливались  на  ночлег  так  поздно  и  были  настолько  продрогшими  и
усталыми, что хотелось просто снять с  саней  спальный  мешок  и  улечься  в
глубокий санный след, не ставя никакой палатки. Я ясно помню, как сильно мне
этого  хотелось  в  отдельные  дни  и как яростно я сопротивлялся методичной
тиранической настойчивости своего спутника, непременно  требовавшего,  чтобы
мы  все делали как следует и тщательно готовились к ночлегу. В такие моменты
я его ненавидел, ненавидел лютой, смертельной, какой-то нутряной ненавистью.
Я ненавидел те жесткие, неуклонные, неотменимые требования, которые  он  мне
предъявлял -- во имя жизни.
     Когда  все  бывало  сделано  и  мы наконец оказывались в палатке, почти
сразу  тепло  от  печки  Чейба  накрывало   нас   своим   уютным   колпаком.
Удивительная,  замечательная  вещь  --  тепло!  Смерть  и  холод  отступали,
оставались где-то снаружи.
     Ненависть тоже  оставалась  снаружи.  Мы  ели  и  пили  горячее.  Потом
разговаривали.  Когда  мороз был особенно свирепым и даже идеальное в смысле
теплоизоляции  покрытие  палатки  не  могло  уберечь  нас  от   холода,   мы
устраивались  почти  вплотную  к  печке. Изнутри палатка за ночь покрывалась
короткой шерсткой инея. Если хоть на  миг  приоткрывалась  войлочная  дверь,
ворвавшийся  поток  ледяного  воздуха тут же конденсировался и превращался в
изморозь.  Если  же  снаружи  была  метель,  то  иголочки  леденящего  ветра
проникали  сквозь  вентиляционные  отверстия,  хотя те были самым тщательным
образом защищены, и в палатке повисала практически неощутимая снеговая пыль.
В такие ночи буря выла и стонала так громко, что мы не могли даже  нормально
разговаривать,  приходилось  кричать  друг  другу в ухо. Порой ночная тишина
бывала настолько полной, что представлялось, что  во  Вселенной  только  еще
нарождаются первые звезды или, наоборот, уже наступил конец света.
     Где-то   через   час   после  ужина  Эстравен  чуть  уменьшал  мощность
нагревателя, если позволял мороз, и выключал свет. Делая  это,  он  бормотал
короткую  прелестную  молитву или заклинание -- единственное, что я запомнил
из мудрости Ханддары: "Восславься же, о Тьма и незавершенность  Мироздания!"
Так  говорил  он,  и  наступала  тьма.  Мы  засыпали, чтобы утром все начать
сначала.
     Так продолжалось целых пятьдесят дней.
     Эстравен по-прежнему вел свой дневник, хотя за те недели, что мы шли по
Вечным  Льдам,  он  редко  писал  много,  чаще  только   записывал   дневную
температуру  и  пройденный  километраж. Среди этих записей порой встречаются
отдельные, обрывочные его мысли, отрывки наших бесед,  но  ни  слова  о  том
молчаливом  диалоге,  что  постоянно  продолжался  меж  нами в течение всего
первого месяца на Леднике, пока у  нас  еще  хватало  сил  беседовать  после
ужина,  а  также  когда нам пришлось провести несколько дней в палатке из-за
сильной пурги. Я, например, рассказал ему, что мне не запрещается --  однако
и  не  поощряется -- прибегать к телепатии на чужой планете, не вступившей в
Лигу Миров, и попросил его пока сохранить в тайне то, что он узнал от  меня,
по  крайней  мере  до  тех  пор,  пока  я  не смогу обсудить свой поступок с
коллегами на корабле. Он согласился и слово  свое  сдержал.  И  ни  разу  не
произнес  вслух  и  не  записал  ни  слова из того, что касалось наших с ним
телепатических бесед.
     Искусство телепатического общения -- вот то  единственное,  что  я  мог
подарить  Эстравену  от  имени  всей экуменической цивилизации, от имени той
чуждой ему жизни, которая так его  интересовала  Нарушая  Закон  Культурного
Эмбарго,   я  отнюдь  не  стремился  заслужить  благодарность.  Или  вернуть
Эстравену долг. Такие долги навсегда неоплатны. Просто мы с ним достигли той
стадии отношений, когда друг с другом делятся  всем,  чем  можно  или  стоит
поделиться.
     Я даже думаю, что в итоге окажется возможной и супружеская любовь между
гетенианцем-андрогином  и  нормальным  (по хайнским меркам) однополым
гуманоидом,  хотя  подобный  союз,  безусловно,   будет   бесплодным.   Это,
разумеется,  еще  нужно  доказать;  Эстравен  и  я не доказали ровным счетом
ничего, если не считать области возвышенных чувств. Наиболее сложной в плане
наших с ним сексуальных отношений была ночь где-то в самом  начале  пути  --
вторая  ночь,  проведенная на ледовом плато. Мы тогда весь день преодолевали
торосы, без конца возвращались буквально  по  собственному  следу,  стараясь
обойти  глубокие  трещины  Это  была ужасная местность к востоку от Огненных
Холмов Мы совершенно вымотались, но не падали  духом,  надеясь,  что  вскоре
перед нами откроется ровная поверхность плато.
     Но  после ужина Эстравен вдруг стал каким-то неразговорчивым и довольно
скоро совсем умолк В  конце  концов  я,  почувствовав  его  явное  нежелание
продолжать беседу, спросил:
     -- Харт,   я  снова  что-нибудь  не  так  сказал?  Снова  обидел  тебя?
Пожалуйста, скажи, в чем дело? Он молчал.
     -- Ох, видно, я как-то задел твой шифгретор. Прости. Я  никак  не  могу
все  это  усвоить  Да  я,  если  честно  сказать, по-настоящему никогда и не
понимал значения этого слова.
     -- Шифгретор? Оно происходит от старинного слова,  примерно  значившего
"тень".
     Некоторое  время  мы  оба молчали, а потом он посмотрел на меня прямо и
нежно. Лицо его в красноватом свете печки казалось столь же мягким,  ранимым
и  далеким, каким бывает порой лицо женщины, когда она вдруг глянет на тебя,
оторвавшись от собственных мыслей, и промолчит.
     И тогда я снова увидел, и очень отчетливо, то, что всегда боялся в  нем
увидеть,  притворяясь,  что просто не замечаю этого: он был в той же степени
женщиной, что и  мужчиной.  Всякая  необходимость  объяснять  причину  моего
внезапного  страха  улетучилась вместе с самим страхом; мне осталось в конце
концов  просто  принимать  его  таким,  каким  он  был.  Раньше   я   как-то
открещивался  от  этого, отказывая ему в праве на собственную неповторимость
Он тогда был совершенно прав, когда сказал, что был  единственным  человеком
на  всей планете Гетен, который всегда верил мне, и единственным, которому я
сам никогда не доверял. Потому что он был единственным здесь, кто  полностью
принял  меня,  кто лично испытывал симпатию ко мне, кому я был интересен как
личность, кто лично был ко  мне  расположен.  И  до  конца  верен  А  потому
требовал  и  от  меня  аналогичного признания и одобрения А я тогда никак не
хотел признавать его. Я этого боялся. Я тогда совсем не желал отдавать  свою
веру,  свою  дружбу мужчине, который одновременно был женщиной. Или женщине,
которая одновременно была мужчиной.
     Он объяснил сдержанно и просто: у него сейчас кеммер, все это время  он
старался  избегать  меня  настолько,  насколько  в таких условиях можно было
избегать друг друга.
     -- Я  не  должен  тебя  касаться,  --  сказал  он  очень  напряженно  и
отвернулся.
     -- Понимаю  И  полностью  с  тобой  согласен,  --  ответил  я,  ибо мне
казалось, как, наверное, и ему, что именно из того сексуального  напряжения,
что  возникло  тогда  меж  нами,  --  теперь допустимого и понятного, хотя и
неутоленного, -- и родилось ощущение той уверенности во взаимной дружбе, той
самой, что так нужна была нам обоим в этой ссылке и так хорошо была доказана
долгими днями и ночами нашего тяжкого путешествия Преданность и  дружба  эта
вполне  могла  бы  быть  названа  более великим словом: любовь Но любовь эта
возникла именно из-за различий меж нами -- отнюдь не из-за сходства в облике
или вкусах, нет, именно различиями порождена была эта любовь, и  именно  она
стала  тем  мостиком,  что  неожиданно соединил края бездонной пропасти, нас
разделяющей. Стать любовниками было бы равнозначно тому, чтобы  снова  стать
чужими. Мы касались друг друга, но только так, как могли себе это позволить.
И на этом поставили точку. Не знаю, были ли мы правы.
     Мы  еще  немного  поговорили  в тот вечер, и я вспомнил, как трудно мне
было ответить на его упорные  вопросы  о  том,  каковы  женщины.  Оба  мы  в
достаточной  степени  чувствовали себя неловко и старались быть осторожнее в
словах и поступках по отношению друг к другу еще дня два.  Настоящая  любовь
между  двумя людьми всегда в конце концов включает в себя множество способов
причинить настоящие страдания, боль. До той ночи мне никогда и в  голову  не
приходило, что я могу причинить Эстравену боль.
     Теперь,  когда  пали  эти  преграды,  ограниченность  нашего  общения и
взаимопонимания  стала  для  меня  непереносимой.  Очень  скоро,  дня  через
два-три,  я как-то после ужина сказал своему спутнику (мы только что наелись
вкусной, специально приготовленной по случаю тридцатикилометрового  дневного
перехода сладкой каши из зерен кадик):
     -- Помнишь,  прошлой  весной еще в Угловом Красном Доме ты говорил, что
хотел бы побольше узнать о том, что такое телепатическая связь?
     -- Да, верно.
     -- Хочешь попробовать? Может быть, я смогу и тебя научить  пользоваться
языком мыслей?
     Он засмеялся:
     -- Хочешь поймать меня на лжи?
     -- Если  ты  когда-либо  и лгал мне, то это было очень давно и совсем в
другой стране.
     Он был очень честным человеком, хотя крайне редко  выражал  свои  мысли
напрямую. Мои слова его развеселили, и он сказал:
     -- В "совсем другой стране" я мог бы придумать для тебя и новую ложь Но
я считал,  что тебе запрещено обучать этому вашему искусству... туземцев, пока
они еще не присоединились к Экумене.
     -- Не запрещено. Просто не принято.  Но  если  ты  хочешь,  я  все-таки
попробую Если смогу. Учить я не очень-то умею.
     -- А что, для этого есть специальные учителя?
     -- Да.  Но не на Земле. Хотя считается, что земляне в большинстве своем
от природы одарены способностью к телепатическому общению и что матери якобы
могут мысленно разговаривать со своими не рожденными еще  детьми.  Не  знаю,
что  уж  там  отвечают  им  дети.  Но  почти  всех нас было необходимо этому
искусству учить -- как учат иностранному языку. Или как если бы то  был  наш
родной язык, но мы стали изучать его слишком поздно.
     Думаю,  он  прекрасно понимал, почему мне так хочется обучить его этому
искусству, и очень хотел учиться. Начали мы во время игры в го. Я  вспомнил,
чему  меня  учили,  когда  в  возрасте  двенадцати  лет  стали  выявлять мои
способности  к  телепатии.  Я  сказал,  чтобы  он  "очистил"  свои  мысли  и
"затемнил"  свой  разум.  Это он проделал, безусловно, значительно быстрее и
тщательнее, чем когда-либо  делал  я:  в  конце  концов,  он  был  настоящим
ханддаратом.  Потом  я  попытался мысленно заговорить с ним как можно яснее.
Безрезультатно. Мы попробовали снова. Поскольку человек не может  заговорить
мысленно   до   тех  пор,  пока  его  телепатические  способности  не  будут
инициированы явственным сигналом партнера, то я непременно должен был первым
пробиться к нему. Я пробовал в течение получаса, пока мозг мой буквально  не
"охрип" от усталости. Эстравен выглядел удрученным.
     -- Я думал, дли меня это будет нетрудно, -- признался он.
     Оба  мы устали до потери сознания, так что отложили эксперимент и легли
спать.
     Следующие  наши  попыт