ипия Гавра, и
Скаурус, уловив ехидную нотку в ее голосе,  отдернул  руку  от  ножен  так
быстро, словно они были раскалены добела.
     - Прошу прощения,  Ваше  Высочество,  -  начал  он  запинаясь.  -  Вы
появились так неожиданно... Я вышел на минутку подышать свежим воздухом.
     -  Я  тоже  неожиданно  поняла,  что   тишина   эта   куда   приятнее
столпотворения, царящего в Палате. Ты можешь побыть со мной, если хочешь.
     Все еще  чувствуя  себя  дураком,  трибун  подошел  к  девушке.  Шум,
доносившийся из зала, долетал и сюда, но на таком  расстоянии  был  вполне
терпимым. Бледный свет струился через широкие окна, и Марк  мог  видеть  в
нем только тонкий силуэт принцессы.
     Постояв  несколько  минут  в  молчании,  она  повернулась  к  нему  и
заговорила, словно размышляя вслух:
     - Ты странный  человек,  Марк  Амелий  Скаурус,  -  ее  видессианское
произношение придало римскому имени музыкальность. -  Я  никогда  не  могу
сказать наверняка, о чем ты думаешь.
     - Неужели? - удивился Скаурус. - А мне всегда казалось,  что  вам  не
составляет труда читать мои мысли, как  будто  они  написаны  на  школьной
доске.
     - Тебе напрасно так кажется. Ты не похож на тех, с кем я  сталкиваюсь
ежедневно. Ни на заносчивого дворянина из провинции, закованного в  железо
и пропахшего конским потом, ни на чиновника, ни на придворного  всезнайку,
который скорее умрет, чем назовет вещи своими именами. Не похож  ты  и  на
наемника - в тебе недостаточно  хитрости  и  коварства.  Так  кто  же  ты,
чужеземец? - Она пристально всматривалась в лицо трибуна,  будто  пыталась
прочитать ответ в его глазах.
     Он знал,  что  Алипия  заслуживает  честного  ответа,  но  как  можно
ответить на такой вопрос?
     - Я - тот, кто  выживает  при  любых  обстоятельствах,  -  сказал  он
наконец.
     - А-а, - произнесла она глубоким голосом, - тогда не удивительно, что
мы понимаем друг друга.
     - Так ли это? - спросил трибун, и руки его сами  собой  легли  на  ее
плечи, когда она подняла к нему лицо. Тело Алипии  было  худеньким,  почти
угловатым, как у подростка - особенно  по  сравнению  со  зрелыми  формами
Хелвис.  Губы  ее  неожиданно  оказались  совсем  близко  и  на  мгновение
коснулись его губ, но тут же она вздрогнула и отшатнулась.
     Встревоженный, Марк хотел  уже  найти  подходящее  извинение,  однако
принцесса усталым движением руки  остановила  его,  прежде  чем  он  успел
открыть рот.
     - Это не твоя вина. Виновато время,  которое,  к  счастью,  ушло,  но
которого я не могу забыть, -  попыталась  она  объяснить  свои  чувства  в
нескольких  словах.  -  Я  не  хочу,  чтобы  ко   мне   возвращались   эти
воспоминания.
     Трибун сжал кулаки так, что ногти впились  в  кожу,  подумав,  что  к
числу преступлений Авшара  надо  добавить  легкую  смерть,  дарованную  им
Варданесу Сфранцезу. Марк протянул руку и пальцами коснулся  щеки  Алипии.
Лицо девушки было мокрым от слез. Она не отшатнулась, почувствовав  в  его
жесте нежность и понимание. Ее раненая душа притягивала к себе трибуна, но
единственное, что он мог сделать для нее сейчас, - это  не  двигаться.  Он
хотел бы сжать девушку в своих объятиях, но был уверен, что только испугал
бы ее этим. Она тихо сказала:
     - Когда я была  размалеванной  девкой,  ты  дал  мне  силы  выдержать
испытание. Но я ничего не могу дать тебе - именно потому, что я была  тем,
кем была. До чего же запутанная штука - жизнь, не так ли? -  Она  коротко,
горько засмеялась.
     - То, что вы здесь и  ваша  рана  начинает  заживать,  -  достаточный
подарок для меня, - ответил Скаурус, подумав, что слишком  пьян  сейчас  и
едва ли может оказаться полезным для женщины.
     Подобные мысли, разумеется, не приходили в  голову  Алипии.  Ее  лицо
смягчилось, она нежно поцеловала трибуна.
     - Тебе лучше вернуться к гостям, ведь ты, как-никак, почетный гость.
     - Да, пожалуй, - согласился трибун, успевший  уже  позабыть  о  пире,
устроенном Императором в честь легиона.
     - Тебе пора идти, - повторила принцесса, чуть помедлив.
     Марк нехотя  направился  к  Палате  Девятнадцати  Диванов.  Когда  он
повернулся, чтобы еще раз взглянуть на Алипию, она уже исчезла.
     Голова Скауруса кружилась от вина  и  от  мыслей.  Трибун  знал,  что
большинство наемников порвали бы все узы, соединяющие их с близкими,  если
бы им  представилась  возможность  войти  в  императорскую  семью.  Дракс,
например, сделал бы это не колеблясь ни минуты - по своей  натуре  человек
этот был идеальным приспособленцем. Марк  усмехнулся,  вспомнив  прозвище,
заработанное  афинянами  во  время  Пелопонесской   войны   -   "котурны",
театральные туфли, одинаково годившиеся на правую  и  на  левую  ногу.  Но
Скаурус не в состоянии был подражать  намдаленскому  барону.  Несмотря  на
теплое чувство, почти влечение, к Алипии Гавре, он все же не был  готов  к
тому,  чтобы  расстаться  с  Хелвис.  Разумеется,  они  иногда  ссорились,
случалось и весьма  серьезно,  но  несмотря  на  ссоры  и  расхождения  во
взглядах до окончательного разрыва дело не доходило. Да и  кроме  того,  у
них был сын, Дости...
     - Мы скучаем без вас, мой господин, - церемониймейстер  приветствовал
Марка таким низким поклоном, что  тот  чуть  не  споткнулся  об  него.  Но
римлянин почти не слушал. Для человека, который называет себя  "выживающим
в любых обстоятельствах", у него был  необыкновенный  дар  усложнять  свою
жизнь.



                                    13

     - Пусть Фос испепелит этого дерзкого  изменника  Бурафоса,  превратит
его в тысячи обрубков и поджарит каждый  из  них  на  костре  из  сушеного
дерьма! - взорвался Туризин Гаврас.
     Император стоял на выходящей к Видессианскому морю крепостной стене и
наблюдал, как тонула одна из его галер. Еще две жались к берегу, а за ними
по пятам следовали корабли мятежного дрангариоса. В воде виднелись  головы
моряков, которые прыгали с тонущего корабля и цеплялись за доски и обломки
судна. Не всем суждено было доплыть до берега: черные  плавники  акул  уже
развернулись в их сторону.
     - Ну почему у меня нет  достаточно  умных  адмиралов,  чтобы  они  не
плавали против  ветра?  -  Гаврас  раздраженно  рубанул  рукой  воздух.  -
Двухлетний пацан управляет своими корабликами лучше, чем эти олухи!
     Вместе с другими офицерами, стоящими  рядом  с  Императором,  Скаурус
наблюдал за морским сражением, стараясь  сохранять  невозмутимый  вид.  Он
понимал ярость Туризина.  Ономагулос  на  западном  берегу  Бычьего  Брода
командовал куда более слабой армией, чем та, что была у Гавраса. Но  какое
это имело значение, если Император не мог пересечь пролив и схватиться  со
своим противником?
     - Если бы к вашим услугам были  корабли  Княжества...  -  начал  было
Аптранд, но яростный взгляд Туризина заставил намдалени  умолкнуть.  Дракс
посмотрел  на  своего  соплеменника  так,  будто  считал  его   абсолютным
болваном.  Все  отлично  знали,  что  император,  часто  не  без  причины,
подозревал островитян в двойной игре,  и  глаза  барона  вопрошали:  зачем
сердить Гавраса без особой нужды?
     Злой, как попавший в ловушку  медведь,  Туризин  резко  повернулся  к
Марку.
     - Я полагаю,  тебе  самое  время  допечь  меня  своими  просьбами  об
освобождении Леймокера.
     - Совсем нет, Ваше Величество, - сказал трибун невинно. - Если бы  вы
хотели меня выслушать, вы бы давно уже это сделали.
     Правая рука Марка ужасно чесалась,  рана  заживала  так  быстро,  что
Горгидас вытащил из нее все скрепки-фибулы за  день  до  этого  разговора.
Прикосновение металла к коже было не болезненным, но крайне неприятным,  и
трибун вздрагивал при одном воспоминании об этом.
     Туризин снова перевел горящий взор на Бычий Брод.  Только  изломанные
доски плавали там, где совсем недавно была его  галера;  корабли  Бурафоса
возобновили патрулирование. Император пожевал губами и ворчливо спросил:
     - Что я выиграю, освободив  Леймокера?  После  того,  как  я  столько
времени продержал его под замком, он наверняка примкнет к моим врагам.
     Неожиданно голос в защиту Леймокера подал Метрикес Зигабенос.  Офицер
гвардейцев  питал   глубокое   уважение   к   старому   моряку,   не   раз
демонстрировавшему во время правления Сфранцезов, как  порядочный  человек
может сохранить свою честь даже на службе у подлецов.
     - Если он поклянется вам в верности, то  будет  держать  свое  слово.
Тарон  Леймокер  честный  человек  и  верит  в  то,   что   предателей   и
клятвопреступников ожидает лед Скотоса.
     - И кроме того, - сказал Марк, с удовольствием вступая в разговор,  -
какая разница, если он и предаст нас? У врага больше опытных моряков,  чем
у нас.  Мы  ничем  не  рискуем,  ничего  не  имея.  Тогда  как  с  помощью
Леймокера...  -  Марк  замолчал,  давая  Туризину   возможность   обдумать
приведенные доводы.
     Император хмыкнул, задумчиво подергал себя  за  бороду  и  промолчал.
Теперь он уже не взрывался, как  это  случалось  прежде,  при  одном  лишь
упоминании  об  освобождении  Леймокера.  Воля  Туризина  была  крепчайшим
гранитом, подумал трибун, но капля и камень точит.


     - Думаешь, он выпустит его на свободу? - спросила Хелвис вечером того
же дня, выслушав рассказ Скауруса о разговоре с Императором. - Поздравляю,
ты добился своего.
     - Наверное. Но если, оказавшись на свободе, он изменит Туризину,  ему
до конца своих дней придется хлебать тюремную баланду.  Да  и  мне  Гаврас
попомнит мое заступничество.
     - Этого не случится. Леймокер честный человек,  -  убежденно  сказала
Хелвис.
     Марк уважал и ценил ее мнение; она жила в Видессосе куда дольше,  чем
он, и  знала  многое  о  его  вождях.  Более  того,  сказанное  ею  только
подтверждало всеобщее мнение о брошенном в тюрьму адмирале, однако,  когда
трибун попытался расспросить Хелвис о Леймокере, она не  стала  продолжать
разговора. В этом  было  что-то  необычное,  Хелвис  любила  поговорить  о
политике.
     - Что-нибудь случилось? - спросил наконец Марк. Подумав о  том,  что,
возможно, она каким-то образом догадалась о растущем влечении между ним  и
Алипией Гаврой, он ужаснулся предстоящей сцене.
     Вместо ответа Хелвис сняла юбку и улыбнулась.
     - Прошу прощения, дорогой, но мои мысли заняты другим. Я подсчитываю,
когда родится ребенок.  Похоже,  это  случится  в  следующем  году,  около
праздника Дня Зимы.
     Марк молчал так долго, что радость в ее глазах погасла.
     - Разве ты недоволен? - резко спросила она.
     - Ну, конечно же, доволен, - ответил  трибун,  и  это  было  правдой.
Слишком много богатых и знатных римлян  были  бездетными,  а  "любили"  их
только жаждущие наследства стервятники. -  Ты  просто  ошеломила  меня,  я
никак не ожидал такого сюрприза.
     Он подошел к жене и поцеловал ее, а потом легонько ткнул  под  ребра.
Она вскрикнула.
     - Ты любишь такие фокусы, а? - обвиняющим тоном сказал  он.  -  Точно
так же ты сделала, когда носила Дости.
     Услышав свое имя, малыш проснулся и заплакал. Хелвис скорчила рожицу,
поднялась и распеленала малыша.
     - Ты промочил штанишки или просто соскучился без меня?  -  Она  взяла
сына на руки и через несколько минут убаюканный малыш сладко засопел.
     - Это случается теперь не слишком часто, - Марк посмотрел на  спящего
Дости и вздохнул. - Мне снова придется привыкать просыпаться пять  раз  за
ночь. Почему бы тебе не родить сразу трехлетнего парня и тем избавить  нас
от хлопот и забот?
     В  ответ  Хелвис  легонько  стукнула  его  кулаком.  Он  обнял   жену
осторожно, помня о ее беременности и своей раненой руке. Она  помогла  ему
снять с себя одежду. Но даже когда они лежали рядом, перед глазами трибуна
стояла Алипия Гавра и он вспоминал теплое  прикосновение  ее  губ.  Только
теперь он понял, почему так долго молчал,  услышав  от  Хелвис  о  будущем
ребенке. Понял он и еще кое-что и негромко рассмеялся.
     - В чем дело, дорогой? - спросила она, коснувшись его щеки.
     - Да так, ерунда.
     Он не мог сказать ей, что понял, почему время от времени она называла
его именем своего покойного мужа.


     - Ну-ка, дай  мне  взглянуть  на  нее,  -  велел  Горгидас  Марку  на
следующее утро. Тот отдал  салют,  словно  легионер,  принявший  приказ  к
исполнению, и протянул руку врачу. Края раны были все еще  воспаленными  и
красными, их покрывала сухая коричневая корка. Но Горгидас  удовлетворенно
хмыкнул.
     - Воспаления и заражения нет. Хорошо заживает, - констатировал грек.
     - Твой бальзам отлично помогает, хотя кусается  чертовски  больно,  -
буркнул Марк. Горгидас заливал раны бальзамом, который  называл  барбарум.
Это была разведенная водой смесь смолы,  масла,  уксуса,  листьев  мяты  и
подорожника. Трибун морщился каждый раз, когда  врач  накладывал  повязку,
пропитанную этим составом, не позволявшим ране воспалиться и загнить.
     Горгидас снова хмыкнул, пропустив  похвалу  мимо  ушей,  -  ничто  не
трогало его с тех пор, как погиб Квинт Глабрио.
     - Ты не знаешь, когда Император собирается послать свое посольство  в
Аршаум?
     - Не очень скоро. Корабли Бурафоса топят всех, кто высовывает нос  из
города. А зачем тебе?
     Грек мрачно посмотрел на него.  Он  сильно  осунулся  и  постарел  за
последнее время. Его худощавость превратилась в худобу, а надо лбом справа
он срезал прядь волос в знак траура по Глабрио.
     - Зачем? - эхом отозвался Горгидас. - Нет ничего проще, чем  ответить
на этот вопрос. Я хочу поехать в Аршаум. -  Он  плотно  сжал  губы  и,  не
моргнув, ответил на прямой взгляд Скауруса.
     - Ты не можешь этого сделать, - быстро сказал трибун.
     - Почему же? Как ты собираешься остановить меня? - Голос  грека  стал
опасно спокойным.
     - Я могу приказать тебе остаться.
     - Можешь ли ты это сделать по закону?  Неплохой  вопрос  для  римских
чиновников - вот бы они потолковали! Я служу  в  легионе,  это  верно,  но
являюсь ли я частью его? Мне думается, нет, во всяком случае,  не  больше,
чем сапожник или булочник, работающий по договору. Но я ни то и ни другое.
Так что тебе придется заковать меня в цепи,  иначе  я  откажусь  выполнять
твой приказ.
     - Но почему? - беспомощно спросил Марк.  Он,  конечно,  не  собирался
заковывать Горгидаса в цепи. И дело было даже не в том, что грек  был  его
другом. Марк знал, что Горгидас упрям и заставлять его делать то, чего  он
делать не хочет, - пустая трата времени и сил.
     - Нетрудно найти ответ и на этот вопрос. Я планирую добавить  к  моей
"Истории" записки об обычаях и религии аршаумов, и мне нужно знать больше,
чем хочет или может сообщить Ариг.  Этнографию,  как  мне  кажется,  легче
изучать на месте.
     Горечь этих слов дала Скаурусу ключ, который он тщетно пытался найти.
     - Ты думаешь, медицина не стоит того, чтобы остаться ради нее? А  как
же те из  нас,  которых  ты  вылечил?  Некоторых  ты  ставил  на  ноги  по
пять-шесть раз! Как же это? - Он показал на свою раненую руку.
     - Ну и что с того? Ну заживет, так почему бы  ей  и  не  заживать  на
таком-то здоровяке, - пожал плечами грек. В своем отвращении к себе он  не
хотел  замечать  успехов,  которые  приносили  его  знания   и   опыт.   -
Видессианский целитель смог бы залатать  ее  в  течение  нескольких  минут
вместо полутора недель, и ему не пришлось бы беспокоиться о том, чтобы она
не воспалилась.
     - Если он действительно смог бы  это  сделать,  -  возразил  Марк.  -
Некоторые болезни и раны они исцелять  не  могут.  К  тому  же,  излечивая
других, они теряют чересчур много духовной и  физической  энергии.  Но  ты
всегда делаешь все, что можешь.
     - Все, что могу. Это не слишком-то много. Я делал  все,  что  в  моих
силах, но Муниций был бы сейчас мертв, и Публий Флакк, и Котилий Руф  и  -
боги знают, сколько еще? Какой из меня врач, если я даже не  могу  понять,
какие силы дали им возможность выжить? - В глазах грека стояла  печаль.  -
Мы оба были свидетелями моей неудачи, верно?
     - Так что же, ты спрячешься в степи и даже не будешь пытаться?
     Горгидас моргнул, но ответил:
     - Не стыди меня, чтобы я остался, Скаурус.
     Трибун густо покраснел, рассердившись, что грек  так  легко  раскусил
его.
     - В Риме я был неплохим врачом, а здесь просто пародия  на  целителя.
Если у меня есть хотя бы небольшой  талант  историка,  возможно,  я  смогу
оставить после себя что-нибудь стоящее. Нет, правда, Марк, - сказал он,  и
трибуна это тронуло до глубины души: врач никогда еще не  называл  его  по
имени. - Вам всем будет гораздо лучше с каким-нибудь жрецом-целителем.  Ты
и так пострадал более чем достаточно из-за моей неуклюжести.
     Было ясно, что  Горгидас  не  изменит  своего  решения.  Хватаясь  за
последнюю соломинку, Марк спросил:
     - Если ты оставишь нас, с кем же будет ругаться Виридовикс?
     - На этот раз ты близок к цели, - признался Горгидас и,  к  удивлению
Марка, улыбнулся. - Мне будет не хватать рыжего бандита, несмотря  на  всю
его наглость. Но и это неважно: Гай Филипп может ругаться с ним до  своего
смертного часа.
     - Пусть будет так, - побежденный, Скаурус развел руками. -  В  первый
раз я радуюсь тому, что Бурафос примкнул  к  мятежникам.  Его  корабли  не
только вынуждают тебя остаться с нами  подольше,  но  и  дают  тебе  время
поразмыслить над своим решением.
     - Не думаю, чтобы я изменил его. Я отправился бы туда даже если бы...
если бы все было иначе. - Грек помолчал. -  Бесполезность  -  малоприятная
вещь. А теперь,  с  твоего  позволения,  я  должен  идти.  Гавтруз  обещал
рассказать мне легенды своего народа о завоевании Татагуша. Сопоставить их
с документами  видессианских  историков  будет  весьма  любопытно,  ты  не
находишь?
     Каким бы ни был ответ Марка, грек не стал его дожидаться.


     Весь превратившись во внимание, трибун стоял справа от императорского
трона. В этой церемонии почетное место занимал Бальзамон, сидевший рядом с
Императором. Каким-то образом духовному  отцу  Видессоса  даже  в  богатых
одеждах из голубого шелка, расшитого золотыми нитями, удавалось  выглядеть
сущим бродягой. Темная, пронизанная серебром борода не добавляла патриарху
величия, беспорядочно спускаясь на грудь, она  скрывала  вышитый  жемчугом
воротник.
     Слева от Императора стояла Алипия Гавра,  одетая  настолько  скромно,
насколько это позволял протокол церемонии. Скаурус не видел ее уже  больше
двух недель с той памятной встречи в дворцовом парке; дважды он просил  об
аудиенции и дважды не получал никакого ответа. Он почти боялся встретиться
с принцессой глазами, но та кивнула ему.
     Комитта Рангаве, не имевшая официального статуса жены, вынуждена была
стоять в толпе придворных у длинной колоннады Тронного зала. В  этом  море
жирных лиц ее худое, хищно-красивое лицо  выделялось,  как  голова  сокола
среди стаи голубей.
     Увидев римлянина, она быстро метнула взгляд в сторону, желая отыскать
Виридовикса, и Марк порадовался, что того нет рядом.
     Легкий шум ожидания наполнял зал. Великие ворота, закрытые после того
как придворные  собрались,  медленно  раскрылись,  и  в  проеме  показался
высокий мужчина. Его силуэт четко вырисовывался на фоне яркого  солнечного
света, хлынувшего в зал из парка.  Широкие  уверенные  шаги  его  казались
неуместными  здесь,  чуждыми  этому  залу,  привыкшему  к  мягкой  поступи
чиновников и скользящей походке евнухов. Тарон Леймокер был одет в  чистую
одежду, висевшую на нем, как на вешалке: за  время  заключения  он  сильно
похудел. Несколько дней свободы не  успели  еще  согнать  с  лица  бывшего
адмирала серую бледность, появившуюся за долгие месяцы вдали от солнечного
света. Чисто вымытые волосы и борода все еще не были подстрижены.  Скаурус
слыхал, что он отказался от услуг цирюльника, заявив: "Пусть Гаврас увидит
меня таким, каким я был". Больше, насколько знал трибун, Леймокеру