.
Она повернула голову, наблюдая за мной, и я дважды выстрелил ей в голову.
   Лютовой вздрогнул, прошептал:
   - Черт... Вы не садист, Бравлин?
   - Издержки профессии, - сказал я. Он не понял, я объяснил:
   - Ее профессии. Пила сладко, ела вкусно, спала на мягком... Как  стрекоза
и муравей, помните?.. Но наступает зима.
   Из дома вышли, никем не замеченные. Уже в троллейбусе Лютовой зябко повел
плечами.
   - Но... гм... женщина...
   Мы покатили в потоке, неотличимые от тех, кто уже успел стать Джоном  или
Джеком, так и всех еще не ставших ими Иванов и Павлов.
   - Я убежденный  сторонник  равноправия,  -  ответил  я.  -  Была  бы  она
муравьем... в смысле, работала бы на заводе закройщицей, общалась бы в кругу
себе подобных, зарабатывала бы нищенские двести баксов в месяц,  кто  бы  ее
застрелил?.. За все, что сверх, надо и платить... сверх.
   Зато все женщины, которые работают, а  не  торгуют  телом,  завтра  после
новостей скажут: так ей и надо! Разве это не  торжество  справедливости?  Он
пробормотал:
   - Так ли уж и скажут?.. Жестокий вы, Бравлин.
   - Скажут, скажут! Кто-то вслух, остальные - про себя. Порок  еще  больше,
чем преступление, должен быть наказан.
   Я следил за дорогой, но видел, как он посматривает на мое лицо.
   - Из вас бы вышел киллер, - заметил он.
   - И садовод, - ответил я ему в тон. - У моего дедушки был хороший сад,  я
любил помогать ему сажать цветы. И вообще люблю все, что растет. Нет, у меня
равнодушие другого типа... По-моему, население что-то уж  разрослось.  Шесть
миллиардов, да?.. Наверное, потому и не жалко, что их слишком.  Но  если  уж
прореживать... а это пора, пора!.. то  все-таки  надо  с  таких  вот,  а  не
лучших...
   Он вздохнул.
   -  Лучшие  почему-то  гибнут  в  первую  очередь.  Вообще   не   перестаю
удивляться, откуда все еще берутся порядочные люди?
   - Главное, - сказал я, - что непорядочных уже  начали  истреблять.  Самых
расподлейших - физически, остальные затихнут.
   - Затихнут, - протянул Лютовой. - Эх, если бы... Но если колабы спрячутся
в норки, страшась нашего гнева, это и будет поражением Юсы. Здесь она только
на гниль и опирается.
   Я кивнул, улыбнулся, мол, все верно, но смолчал, ибо это только видимость
правды. Ну, хочется, чтобы это был полный разгром врага, пусть будет разгром
врага. Беспощадный. На самом деле Юса - это не общество, живущее по каким-то
жестко заданным моральным установкам. Скажем, по устоям Ветхого  Завета  или
Корана. Это общество, живущее  вообще  без  устоев,  как  грязные  обезьяны,
получившие разум. Они и страшнее тем, что это просто  разумные  животные,  у
которых нет ни души, ни сердца.
   Но если мое учение, оно же религия и вера, войдет к ним и  достучится  до
них, то они его примут без той ломки, что  предстоит,  к  примеру,  талибам,
ваххабитам или ревностным  католикам  Ирландии.  Юсовцы  -  это  всего  лишь
язычники, заблудившиеся во тьме. У них очень мелкие языческие божки: похоть,
секс без границ, потребительство, а это все исчезнет,  как  гнилой  утренний
туман под лучами восходящего солнца. Приняв мои тезисы, они  просто  сочтут,
что их общество развивается и дальше, трансформируется, ибо оно  -  открытое
общество и т.д.
   Вечером в тот же день  я  набрал  большой  пакет  мусора,  откуда  только
берется, отнес к мусоропроводу. Когда возвращался, из квартиры Майданова  на
лестничную площадку вышел массивный  негр  в  форме  юсовской  армии.  Я  не
разбираюсь в их нашивках, но что-то подсказало, что это  и  есть  тот  самый
сержант. За негром шел красный  Майданов,  что-то  лепетал,  сзади  слышался
суетливый говорок Анны Павловны.
   Негр блестел, начиная от  начищенной,  как  офицерский  сапог,  рожи,  до
коричневых добротных ботинок так это сорок шестого размера. На нем  блестели
и сверкали  нашивки,  бляшки,  бляхи,  пуговицы,  а  когда  раскрыл  рот,  в
обязательном   порядке   блеснули   крупные   белые   зубы,   безукоризненно
выровненные, выстроенные, кричащие о могучем здоровье этого существа.
   Я постарался  не  встречаться  взглядом  с  Майдановым,  не  хочу  видеть
унижение этого... демократа, отвернулся и закрыл за  собой  дверь.  Даже  не
остановился у глазка посмотреть, противно.
   Походил по Интернету, кое-что скачал, апгрейдил. Телефон  звякнул,  голос
Бабурина прозвучал так, словно он орал глухому:
   - Все трудишься? Сколько у государства ни воруй... или я  уже  говорил?..
Давай на веранду, а то что-то тебя давно не  видели.  Это  правда,  что  щас
нарасхват новая модель мыши для компьютера - с открывашкой для пива?
   - А тебе зачем мышь? - спросил я. - Ладно,  иду...  В  самом  деле,  надо
немного проветриться.
   Он радостно заорал:
   - Что может быть  лучше,  чем  постоять  на  балконе  и  подышать  свежим
воздухом? Разве что посидеть в накуренной комнате и попить водки!.. Ждем!
   На веранде резкий  контраст  черного  неба  с  редкими  звездами  и  ярко
освещенного стола. Блеск отражается на стенах и  потолке.  Судя  по  широкой
вазе с остатками сухариков, здесь споры уже в основном отгремели.
   За столом чаевничали Майданов, Лютовой, Шершень. Анна Павловна  заботливо
наполняла широкую вазу сахарным печеньем. Бабурин вбежал следом за мной, обе
ладони прижимали к груди гигантский пакет с хорошо прожаренными рогаликами.
   - Привет, - заявил он горласто, - участникам броуновского движения!
   - И тебе привет, - сказал Шершень и добавил легко, - переносчик.
   Бабурин почему-то нахмурился. Я вообще заметил, что если в первые дни  он
ликовал, что в нем такая важная генетическая информация, то  сейчас  как  бы
слегка уязвлен. Кто-то из дедов  был  гением:  но  кто  -  не  узнать,  батя
Бабурина - детдомовец, и вот теперь через пять-шесть поколений  снова  будет
гений. А Бабурин  как  будто  и  не  живет  вовсе!  Все  его  достижения  по
воспитанию  команды  болельщиков,  все   труды   по   переездам   вслед   за
гастролирующей  командой,  все  акции  по  битью  стекол  на   троллейбусных
остановках во славу великого "Спартака" - все это как бы и не существует?
   Он с горделивостью ссыпал в  вазу,  пока  коричневые  узорные  штучки  не
заполнили ее доверху, остальное поставил под стол, словно бутылку водки.
   - Бравлин, - сказал он жизнерадостно, - чего морда  такая  постная?  Грех
предаваться унынию, когда есть другие грехи!
   - Из-за чего вы тут...  это,  -  сказал  я,  -  морды  красные.  Смотреть
противно.
   Бабурин объяснил:
   - Они вообще странные!.. "Селтик" продул киевскому "Динамо",  это  их  не
колышет, а такая ерунда, как взрыв в лондонском метро, доводит  до  визга!..
Не понимаю.
   - Да они сумасшедшие, - предположил я.
   - Еще какие, - воскликнул Бабурин. - Один доказывает,  что  террористы  -
дерьмо, их мочить надо без разбора, а второй с ним спорит,  настаивает,  что
террористы - самое большое на свете дерьмо! А мочить  их  надо  без  суда  и
следствия.
   - Ага, - сказал я, - ну тогда понятно... Спасибо, Анна Павловна,  варенье
чудо, жаль, сухарики эти проглоты уже тю-тю... Да не волнуйтесь, обойдусь!
   Но Анна Павловна уже унеслась с веранды. Бабурин спросил заинтересованно:
   - А что ты скажешь, Бравлин? Террористы - просто дерьмо,  большое  дерьмо
или самое большое на свете дерьмо?
   Я с удовольствием прихлебывал чай.  Ощущение  было  такое,  словно  перед
компом я сидел где-то в пустыне Сахаре.
   - Наверное, я приму удар на себя, - сказал я  ему,  одновременно  адресуя
Лютовому и Майданову. - А ты увидишь чудо: демократы и националисты  встанут
плечо к плечу супротив общего врага...
   - Кого?
   - Меня, ессно. Ибо не мир я принес этому старому миру... не  мир.  Сейчас
горилла швыряется крылатыми ракетами, называя  это  "операциями  возмездия",
"ответными ударами" и прочими хорошо продуманными  сочетаниями  из  арсенала
инфизма. Простому человеку, который  не  любит  думать,  но  любит  говорить
красиво и убедительно,  умело  подброшен  тезис,  который  человечек  охотно
заглотил. Мол,  мы  сидели,  чай  пили,  никого  не  трогали,  а  террористы
напали... да еще - подло, трусливо!.. и вот мы реагируем...
   Майданов спросил сердито:
   - А что, не так?
   - Видишь, - сказал я Бабурину, - сколько... птиц  с  красивым  зарубежным
оперением это повторяет, даже не задумываясь, что напали как  раз  США!  Это
террористы наносят ответные удары, несравненно  более  слабые,  в  ответ  на
мощное  нападение  США!  Уж  не  говорю   про   понятные   каждому   слесарю
ракетно-бомбовые удары по Ираку, Югославии и другим странам. Я говорю о  том
нападении, которому подвергся весь мир со стороны США. Мощному нападению  ее
пропагандистской машины, что уже дало  ясно  ощутимые  плоды  и  в  заметной
простому человеку области: то есть США уже активно вмешивается во внутреннюю
политику  других  стран,  отбросив   совсем   недавно   незыблемый   принцип
невмешательства!
   Анна Павловна принесла сухарики, но вазочка наполнена уже и так до краев,
даже с горкой. Пришлось принести еще широкую тарелку. Я поблагодарил кивком,
но первым запустил лапу, ессно, Бабурин.
   - Для человечка, - сказал я, - у которого  не  осталось  ничего  святого,
просто непонятно, почему мусульмане так  взбеленились,  когда  Салман  Рушди
всего лишь обосрал Коран, обгадил, облил пометом! Ведь у нас уже  нет  того,
из-за чего мы способны дать обидчику в морду. Разве что кошелек украдут,  но
чтоб за плевок в морду?.. Ерунда, проще просто  вытереться.  За  уничтожение
оскорбившей их сволочи мусульмане назначили награду в миллион долларов.  Это
не миллиард за Усаму, чувствуете разницу между бедными и богатыми? Англичане
надежно спрятали ту сволочь, таким образом дав понять, что они тоже плюют на
Коран и вытирают об него ноги.
   Майданов сказал, морщась:
   - Это не так. У вас странная интерпретация.
   - Те люди, - закончил я, -  которых  называют  террористами  -  это  люди
Сопротивления.  Сопротивление  будет  расти  и  шириться  по  мере  усиления
давления со стороны США. Это дворян можно истребить, но не  казачество,  ибо
казаком  может  объявить  себя  любой  вольный  человек,  из  чего  возникла
поговорка "Казацкому роду нет переводу". Не переведутся люди  Сопротивления!
Сколько бы имперские войска ни  наносили  удары  по  отрядам  этих  поистине
святых людей, что сражаются и за нас, они будут. Мы - будем.
   Лютовой сказал негромко:
   - Звучит так, словно вы им радуетесь.
   - Я излагаю версию, которая мне представляется более верной, - заметил я.
   - Мне она не нравится, - сказал Лютовой резко.
   - Мне еще больше, - сказал и Майданов. - Это все равно не значит, что  мы
плечом  к  плечу...  На  этот  раз,  Бравлин,  ваши  блестящие  прогнозы  не
оправдаются...
   Лютовой взглянул на меня, потом на Майданова, спросил с интересом:
   - А что, Бравлин был предсказателем?
   - Не таким, как Нострадамус, - сказал Майданов, - но, доходят слухи,  мир
тесен, что Бравлин еще  в  своем  вузе  предсказывал  события  на  ближайшие
пять-десять лет, и большая часть из них уже сбылась.  К  сожалению,  большая
часть его пророчеств со знаком минус. Произошли предсказанные им  катастрофы
мостов, взрывы террористами танкеров, этнические конфликты в Косове, война в
Африке, большой взрыв в лондонском метро... даже именно в том месте, где  он
и указывал...
   Я запротестовал:
   - Брехня! Я совершенно не знаю лондонского метро. Я  просто  указал  само
метро, год и месяц. А точную станцию... откуда?
   Лютовой усмехнулся, но глаза оставались настороженные.
   - Не знал о вас такое. А вы,  Андрей  Палиевич,  откуда  такие  сведения?
Бравлин вообще молчит о своей работе, как осьминогом о стену.
   - Мир тесен, - повторил  Майданов  гордо.  -  Нашлись  общие  знакомые...
Бравлин, оказывается, был  надеждой,  гордостью  и  опорным  столбом  целого
института. Но потом сказал руководству, что  хватит,  мол,  и  вас,  столбов
неотесанных, и покинул стены... красиво так  это  удалившись  в  неизвестном
направлении. Куда вы ушли, Бравлин?
   Я подумал, ответил медленно:
   - На высокую-высокую гору,  дабы  свободно  говорить  с  Богом...  Или  в
глубокую-глубокую пещеру, чтобы отыскать его в раздумьях и задать вопросы...
   Бабурин загоготал, решив, что пора смеяться. Я  взял  чашку  и,  тихонько
отодвинув стул, встал, ограждение сразу  перестало  закрывать  три  четверти
мира, а когда я подошел к перилам, весь необъятный  ночной  мир  распахнулся
вдали и внизу.
   За  столом  продолжался  негромкий,  уже  степенный  и   в   самом   деле
отдыхально-вечерний разговор  обо  всем  и  ни  о  чем,  легкий  такой  треп
образованных людей, что с удовольствием демонстрируют свои  знания,  фехтуют
эрудицией и расстаются донельзя довольные проведенным временем.
   Я не вслушивался, во мне всплывали некие образы, слышались голоса, я даже
не различал, какие из  них  доносятся  со  стороны  вечернего  стола,  какие
изнутри  моего  сознания.  Там  что-то  варится,  плавится,  переплавляется,
наконец голоса стали громче, настойчивее. Я тряхнул головой, сколько  бы  ни
говорили, что гениальность граничит с безумием и временами эти два состояния
взаимопроникают, но мне как-то очень не хочется, чтобы мозг  пускал  безумие
даже на порог. Не то что предпочтительнее быть здоровым  идиотом,  нет  -  в
этом случае лучше уж гениальным безумцем,  но  я  постараюсь  удержаться  на
здоровой гениальности... Когда немалым усилием воли  вернулся  в  этот  мир,
Майданов прихлебывал горячий чай мелкими  осторожными  глотками,  а  Лютовой
говорил с легким брезгливым раздражением:
   - Позвольте не согласиться, ибо первый шажок к  легализации  сделал  тот,
кто этих изуверов и маньяков красиво  и  культурно  назвал  садомазохистами!
Эсэмщики - это уже второй шаг.  Третий  -  вот-вот  примут  закон,  что  они
уравнены в правах с остальными, где люди привычной ранее  ориентации  уже  и
так в жалком меньшинстве. И тогда на улицах увидим не только  трахающихся  в
открытую  мужиков...  твари,  почему  они  так  стремятся  это   проделывать
прилюдно?
   Бабурин чмыхнул в чашку, брызги полетели на стол. Ничуть  не  смутившись,
он заорал:
   - Самоутверждение!.. Во какое слово я знаю!  Они  все  еще  упрачивают...
есть такое слово?..  упраченивают,  упрачневают...  упрачинивают...  тьфу!..
свои права.
   Майданов зябко передернул плечами.
   - Я за либеральные свободы,  но,  по-моему,  чересчур  спешим.  Теперь  и
эсэмщики наверняка выйдут на улицы и скверы со своими  приспособлениями  для
пыток. И начнут упрачивать, как говорит наш дорогой коллега.  Представляете,
идешь по улице в булочную, а на дороге приходится огибать  этих  орущих  под
пытками... переступать лужи  крови!..  И  нельзя  возразить,  ведь  они  все
проделывают добровольно! А кровь свою льют, не чужую. Как ребенка  отправить
в школу?
   Лютовой засмеялся:
   - Вы с неба свалились? Ах, у вас Марьянка уже давно  вышла  из  школьного
возраста! А вот мой младший в третий класс  перешел.  Там  им  уже  подробно
рассказали о политкорректности, на которой держится, оказывается,  все  наше
существование. И уже рассказали о несчастных эсэмщиках,  которых  преследует
консервативное правительство и тупые обыватели! И пообещали, что  вот-вот  и
этот барьер падет под натиском свободы духа... Каково?
   Эсээмщики, подумал я с понятной брезгливостью  здорового  человека.  Они,
конечно, грязь, но эту грязь допустило общество. Какая сволочь  запустила  в
это стадо баранов, именуемое человечеством, тезис  о  всестороннем  развитии
человека?.. Понятно же, что сволочных  сторон  в  нем  намного  больше!..  А
попробуй ограничь, сразу же вопельки о нарушении свобод  личности!  Но  если
эти сволочные стороны развивать с той  же  интенсивностью,  как  и,  скажем,
математические способности, то мы получим  такое  чудовище,  такую  скотяру,
скотярище, что все животные от омерзения откажутся зваться животными.
   Громкие голоса  ворвались  в  сознание,  я  отвернулся  от  великолепного
зрелища ночи. За столом Лютовой с фарфоровой  чашкой  в  обеих  руках  греет
ладони, клубы пара напоминают  миниатюрные  шляпки  ядерных  взрывов.  Через
свободный стул от него - Бабурин, а Майданов, спиной ко мне, стоя доказывает
обоим, размахивая руками, как Савонарола на проповеди:
   - ...Да, но правильно ли это? Это легче всего вот  так  с  ходу  отмести,
отказаться...
   Бабурин спросил деловито:
   - А сколько он принес?
   - Да не в том дело!  -  закричал  Майданов.  Он  перехватил  их  взгляды,
обернулся, сказал:
   - Бравлин, что вы устранились? Мы здесь уже новый чай пробуем!.. Какой-то
с особо крупными листьями... Не знаю еще, будем первыми дегустаторами.
   - Рискнем, - согласился я.
   Анна Павловна поспешно налила в мою чашку, оранжевая  жидкость  смотрится
хорошо, да и запах ароматный. Жаль, что сами  листики  остаются  в  заварном
чайнике, я дома прямо в чашку и заливаю кипятком.
   Бабурин повторил:
   -  А  сколько  эта  негра  принесла?..  Они  ж  жадные,  что  значитца  -
бережливые. Это мы зарабатываем,  чтобы  пустить  по  ветру!  А  у  них  все
копеечка к копеечке.
   - Да дело не в деньгах, - повторил Майданов беспомощно.
   Лютовой молчал, Бабурин сказал понимающе:
   - А раз принес баксы... то тут что-то неспроста! Юсовец ни  одного  цента
не потратит просто так!
   - Я же вам говорю... Бабурин предложил:
   - А давайте у Бравлина спросим!
   Я мелкими глотками отхлебывал чай, помотал головой.
   - Даже не представляю, о чем разговор. Майданов смотрел умоляюще. Бабурин
сказал бесцеремонно:
   - А тут та негра что-то зачастила.  В  прошлый  раз,  вообще,  с  цветами
явилась!.. Щас не видел, но провожали, как енерала.
   Майданов возразил нервно:
   - Обычная человеческая вежливость! По-вашему, если не пинками в  зад,  то
это как генерала?
   - Я бы все-таки пинками, -  рассудил  Бабурин.  -  Все-таки  этот  гад  -
сволочь. Никто не смеет нашу Марьянку обидеть! Она - наша.
   Майданов обратил тоскующий взгляд на Лютового. Тот поморщился.
   - К тому же - черномазый... Майданов вспыхнул:
   - Вы... вы... вы - расист! Лютовой кивнул.
   - Точно.
   Майданов растерялся, Лютовой при таком страшном обвинении должен бы сразу
же в защиту, долго и путано доказывать, что он никакой не расист, но Лютовой
кивнул и сказал довольно:
   - Еще какой!
   А Бабурин похлопал Майданова по плечу и сказал успокаивающе:
   - Ну че ты такой? Просто мы твою  Марьянку  любим  больше,  чем  ты.  Ты,
дурень, не заметил, что она уже больше наша, чем твоя?
   Анна Павловна смотрела отчаянными  глазами,  не  знала,  благодарить  или
отчаиваться, я взглянул на часы, сказал:
   - Ох, я опять не высплюсь!.. А завтра пообещал работу сдавать.
   Лютовой поднялся.
   - Мне тоже пора. Чай был превосходен... и вообще, хорошо у нас здесь!

ГЛАВА 8

   Люблю высокие этажи. Я сменил не  одну  квартиру,  и  всегда  брал  самые
верхние. Друзья пугают, что с крыши легко залезть ворам, но для  этого  воры
должны быть опытными верхолазами, не всякий рискнет спускаться по веревке, а
круть не полезет в квартиру, о которой не известно заранее,  что  там  пачки
долларов и горы золотых монет царской чеканки.
   С балкона обозреваю не весь, конечно, город, ибо Москва - это  не  город,
это страна, обозреваю район, равный Парижу, Мадриду  или  Берлину.  А  то  и
вместе взятым, не знаю. С той разницей, что в тех сонных европейских городах
жизнь  после  восьми  замирает,  а  здесь  на  улицы  в  красочном  изобилии
выплескивается совсем другой биологический вид. И одеты иначе,  и  двигаются
величаво-замедленно, и все у них не так, как у дневных  существ  -  быстрых,
мельтешащих,  очень  деловитых,  нагруженных  сумками,  с  глазами,  как   у
вальдшнепов, по сторонам, чтобы не упустить шанс.
   Воздух посвежел, легкие с удовольствием жадно  вбирают  про  запас,  даже
чуть опьянел от избытка кислорода. Закат солнца не так красочен  и  величав,
как вчера - багровый диск