асштабами  большого  города,  где  каждый
метр на счету. Есть крупный жилой квартал и ближе, но он сильно сбоку.  Если
вот так с балкона прямо, то впереди только парк, а сбоку на периферии  глаза
некое досадливое пятно, и только повернув голову, видишь  это  безобразие  с
загаженными балконами,  выставленным  напоказ  мокрым  бельем  на  веревках,
женщинами в халатах и  с  бигудями,  что  вытряхивают  половички  на  головы
соседей этажом ниже...
   Быстро темнело, вдоль улицы вспыхнул электрический свет. Я  присмотрелся,
издали в сторону Центра района двигается огненный ручеек. Стало  видно,  что
идут люди с факелами в руках. Из  параллельного  переулка  вышли  такие  же,
теперь видно, что это молодежь, в руках факелы. Слышны веселые вопли.  Внизу
под моим домом они слились, дальше течет настоящая река из огней,  колышутся
волны,   слышен   приглушенный   рокот    прибоя...    Зрелище    сказочное,
фантастическое, более яркое, чем когда на поверхности темной реки отражаются
частые блики полной луны. Здесь, на центральной улице, ручейки  вливаются  в
огненную реку. Я недолго смотрел с балкона, не выдержал, сказал:
   - Батя, ты как хошь, а я пойду посмотрю.
   - Да на что там смотреть?
   - Падкий я на зрелища, понимаешь?
   - Не стыдно?
   - Батя, теперь ничего не стыдно.
   - Я вижу...
   - Стыд отменен, - сообщил я. - Свобода уже дошла до... края!
   - И что теперь?
   - А теперь еще и за край, - сказал я. - Как лемминги.
   - Эх ты, - укорил отец. - Ладно, беги, леммингуй... Я тут  посуду  помою,
посмотрю новости да поеду, а то меня уже заждались.
   Я поспешно обулся, выскочил на площадку. Оба лифта ходят  между  этажами,
гудят, я не один такой любопытный, наконец дверцы  нехотя  распахнулись,  по
дороге втиснулись еще четверо, все радостно возбужденные, на  третьем  этаже
лифт остановился, мы хором закричали, что здесь уже  и  так  перегруз,  а  с
третьего и пешком можно, вон пузы какие, зато похудеете...
   Из домов выходил народ, а по  проезжей  части  улицы  текла  нескончаемая
огненная река. Молодые ребята и девушки, одетые  как  на  дискотеку,  шли  с
факелами  в  руках,  что-то  весело  выкрикивали,  смеялись,  дурачились.  С
тротуара им тоже весело кричали, махали руками.  В  воздухе  стоял  бодрящий
запах древесной смолы.
   Факельное  шествие  двигалось  в  сторону  центра   района.   Большинство
высыпавших на тротуар осталось на месте, Когда все пройдут, можно  вернуться
к телевизорам, там сейчас сразу по трем каналам  футбольные  матчи,  еще  по
одному - бейсбол и соревнования по спитфлаю; я оглянулся на Дом; к работе не
лежит душа, а заняться особенно нечем: сериалы по  жвачнику  смотреть  -  не
настолько еще опустился...
   Похоже, пока раздумывал,  рефлексы  решили  за  меня,  я  обнаружил  себя
шагающим по тротуару параллельно факельной молодежи. Странно, совершенно нет
машин, чья-то могучая волосатая рука сумела направить  автомобильные  потоки
по другим улицам. Оглянувшись, увидел, что еще  несколько  человек  идут  по
тротуару, не отдаляясь и не присоединяясь,  любопытствуя...  Нет,  вот  один
мужчина сошел на проезжую часть, факельщики приветствовали веселыми воплями,
сунули в руки целое полено, зажгли от соседних  факелов.  Ближайшая  девушка
чмокнула в щеку, и вот он  шагает,  на  одного  в  факельном  шествии  стало
больше.

***

   Возле "кишки", так по-старому называют гигантский супермаркет, то и  дело
меняющий названия, на  тротуаре  среди  зевак  удобно  устроился  человечек,
которого я не сразу узнал  -  Легунов,  юрист,  бывший  мой  коллега,  потом
подыскавший себе местечко адвоката, затем что-то еще, уже сомнительное, зато
доходное. Я знал его худым и сгорбленным, а сейчас на краю тротуара  румяный
жизнерадостный  толстячок  отечески  посматривает  на   факельное   шествие,
покровительственно помахивает дланью, будто принимает парад. Я ткнул  его  в
бок, он испуганно  шарахнулся,  будто  ощутил  между  ребер  холодный  ствол
пистолета, потом узнал, засмеялся:
   - Бравлин! Сто лет тебя не видел. И ты с ними?
   - Не совсем, - ответил я. - Я попутчик вроде бы. Во  времена  Маяковского
были так называемые попутчики...
   - А кто такой Маяковский? Я покачал головой.
   - Ого, русская юриспруденция еще не растеряла чувство юмора? Ты идешь или
остаешься?
   - А ты собираешься провожать до самой площади?
   - До площади? Так близко? Тогда я пойду в самом деле.
   Он поколебался, махнул рукой:
   - Надеюсь, это у них не на всю ночь. Мне завтра вставать рано... - Завтра
выходной!
   - Увы, у меня рабочий. Но ты прав, эти правильно выбрали  субботу.  Чтобы
сейчас хоть до утра, а завтра можно отсыпаться всласть.
   Мы неспешно шли вровень с серединой колонны. Нет, она все-таки  понемногу
нас обгоняет, но, оглядываясь, я видел длинный хвост,  так  что  на  площадь
прибудем даже раньше, чем последние энтузиасты.
   - Что за шествие, - спросил я. - Что-то  мне  смутно  знакомо,  но  никак
вспомнить не могу...
   Он расхохотался.
   - Вот видишь, надо чаще телевизор включать. На площади будет аутодафе!
   - Что... людей? Уже?
   - Нет, всего лишь книги.  Но  я  бы  и  людей  сжег,  которые  осмелились
напечатать такую мерзость!
   Улица закончилась, на каменном просторе площади собралась  толпа  веселой
горланящей молодежи. Почти все с баночками пепси в руках, теперь это признак
хорошего тона и лояльности. Челюсти двигаются в  одном  ритме,  жуют,  жуют,
жуют. Когда работают челюсти, кровь отливает  от  мозга  к  этим  работающим
мышцам, наступает то хорошее бездумное  состояние,  что  так  ценится  ныне:
хорошо и ни о чем не надо думать!
   Легунов начал энергично  протискиваться  вперед.  Впрочем,  толкаться  не
пришлось, все стоят разрозненными группками, молодняк  этого  дня  не  ходит
поодиночке, всегда стайками, хотя бы вдвоем, но не в  одиночку.  В  одиночку
каждый хотя бы смутно ощущает себя тем, кто он есть,  а  когда  стайкой,  то
всегда чем-то занят, чтобы не думать о себе, вообще не думать, а только жить
и радоваться общению, что, как кто-то сказал и написал большими  буквами,  -
есть самое большое сокровище человека.
   Я увидел наконец огромный столб, к которому привязаны три  человека...  я
содрогнулся, на миг показалось, что не  куклы  вовсе,  ревущее  пламя,  жар,
свет, праздничное настроение, багровые и оранжевые отблески  огня  на  лицах
восторженных молодых ребят и девушек.
   Подъехал самосвал, народ разбегался, давая  дорогу  с  веселыми  воплями.
Самосвал остановился в десятке шагов от костра, загудел, край  кузова  начал
подниматься. Задний борт под давлением массы книг откинулся,  книги  хлынули
блестящим потоком, словно только что пойманная рыба заскользила  из  невода,
еще живая, еще бьющая хвостами, разевающая рты, тщетно пытающаяся закричать,
позвать на помощь...
   Ребята и девушки налетали с радостными  криками.  Началась  давка,  смех,
вопли. Кого-то придавили всерьез, потом  один  протолкался  уже  обратно,  к
груди прижимает целую кипу. Набежал на костер, швырнул и тут  же  попятился,
закрывая лицо от огня обеими ладонями. Потом уже и  другие,  нахватав  книг,
бежали к костру, со счастливым смехом швыряли книги в огонь.
   Ревущее пламя хватало книги сразу, обложка начинала коричневеть по краям,
но еще не читанные страницы держались плотно одна к другой, не  давали  огню
протиснуться вовнутрь, а целыми кирпичиками обугливались медленно. Кто-то из
старших, кто не  смеялся,  а  внимательно  следил  и  руководил,  принес  от
стоявших поодаль машин канистру с бензином. Размахнулся, зашвырнул на  самую
вершину. Там гулко бабахнуло, взвился столб оранжевого огня.
   В толпе дружно закричали "ура!". Этот веселый жизнерадостный крик я слышу
под окнами всегда, когда под грохот пушек небо расцвечивается огнями салюта.
Две девушки, молоденькие и кокетливые, начали танцевать,  красиво  помахивая
руками и блестя ровными пепсодентовыми зубками. Им дали место, тут же к  ним
присоединился молодой дурашливого вида парень, из тех, кто не  блещет  ни  в
науке, ни в спорте, зато может  показать  класс  на  дискотеках.  Он  плясал
быстро, озорно, пародийно, но с таким азартом, что сразу  начали  хлопать  в
ладоши, кричать одобрительно.
   Я видел, как один парнишка из груды вываленных наземь книг схватил одну и
украдкой сунул за пазуху. Друзья  его  подхватывали  по  целой  стопке  и  с
веселыми воплями неслись к костру, на бегу разворачивались, как хоккеисты  у
бортика, делали мощный бросок и мчались за новой порцией. На их  лицах  была
жажда справедливой мести всем тем гадам,  что  заставляют  ходить  в  школу,
читать книги, делать уроки, когда можно вот так - книги в огонь, учителей на
костер, да привязать покрепче, чтобы не сбежали.
   Один парень, красивый, веселый, с хорошим чистым лицом и  доброй  озорной
улыбкой, прокричал шоферу:
   - Вези еще!..
   Подростки тут же заорали весело:
   - Еще!
   - Побольше!
   - И учебники!
   - И таблетки от жадности!
   - Make love, not read books!
   Уря-я-я!
   Легунов смотрел на них с доброй понимающей улыбкой.
   - Вот видишь, - сказал  он  бархатным  интеллигентным  голосом,  -  самое
верное решение... С этими книгами надо только так.
   - А что с издателями?
   - На первый раз отобрали лицензию, конфисковали имущество и по  пять  лет
каждому. Но я бы...
   Кулаки стиснулись, даже дыхание стало чаще. Я спросил с интересом:
   - Что?
   - Да что церемониться? - отрубил он возмущенно. - Я бы и самих  издателей
на  этот  костер.  Их  самих,  а  не  куклы!..  Куклы  при  чем?..  В  нашем
демократическом обществе любая подобная пропаганда запрещена, не так ли?
   - Точно, - подтвердил я. - Как думаешь, кого бы еще запретить? Раз список
составлен, то он должен стремиться к расширению. И уже расширяется...
   Он взглянул почти с испугом.
   - А ты откуда знаешь?
   - Да так... Профессия такая, должен предвидеть.
   - Ах да, я что-то слышал, ты теперь в  какой-то  очень  крупной  фирме  в
должности консультанта, почти провидца. Это верно?
   Я отмахнулся:
   - Это неважно.  Так  список  расширяется?  Пока  дело  дошло  до  первого
сожжения, список пополнили еще с десяток наименований?
   Он замялся, взглянул с некоторой нерешительностью, голос упал до шепота:
   - Ну, раз уж ты в курсе... Да, я в  комиссии  по  подготовке.  На  первом
этапе рассматриваются двадцать четыре наименования. Потом,  конечно,  список
сократится, но что-то останется. Наверное, как  ты  и  говоришь,  с  десяток
наименований. А потом, конечно, по мере усиления работы нашего  Комитета  по
защите и укреплению демократии будут и новые книги в списке.
   - Только книги? Он кивнул.
   - Пока да.
   - А потом?
   - Пытаемся продавить подзаконный акт, чтобы вносить и авторов.  Не  самих
авторов, а их книги на сожжение. Не  выборочно,  а  целиком.  Если  автор  в
"черном списке", если националист или патриот, то все его книги в огонь,  не
рассматривая по отдельности...
   Вокруг костра танцы разрастались, буйное веселье охватило всю площадь. На
самом краю площади в темноте смутно маячат  патрульные  машины,  там  тенями
проскакивают фигуры в милицейской форме, но сюда ни один не подходил.
   - Надо бы как-то увековечить, -  пробормотал  я,  -  Ведь  сегодня  день,
который войдет в историю... Да и площадь бы переименовать  в...  гм...  нет,
это пусть проработает Комитет по защите демократии.
   Легунов оживился.
   - А ведь верно! Эти мероприятия теперь станут  регулярными.  Местом,  так
сказать, проявления демократичных принципов  и  демократичного  менталитета.
Здесь будут сжигать книги недемократичных авторов, а если вовремя  оповещать
население, то здесь возникнет излюбленное место для молодежи. Кстати, хорошо
бы на той стороне поставить лотки с хот-догами и пиццей. И пепси, конечно.
   - А в киосках торговать хотя бы марихуаной, - добавил я.
   Он испугался:
   - Что ты говоришь?
   - Из-под прилавка. - объяснил я. Он сказал нерешительно:
   - Все-таки это нарушение...
   - Мелочь, - успокоил я. - Ее вот-вот и так разрешат. Зато будет наглядно:
демократы готовы разрешить все наркотики, а  проклятые  диктаторские  режимы
всегда жестоко  преследовали  наркоманию,  секс-меньшинства...  Молодежь  не
любит думать, ей надо все наглядно,  разжеванно.  А  побалдеть,  оттянуться,
расслабиться, поймать кайф, отъехать - здесь как раз такое место.
   Он посмотрел на меня с некоторой долей отвращения.
   - Ну, знаешь ли, тебе  бы  в  политику.  Прирожденный  жестокий  циничный
политик!.. Не собираешься куда-нибудь баллотироваться?
   - Куда?
   - Ну куда-нибудь? Я покачал головой.
   - Я философ. Мое дело - давать советы. Он засмеялся:
   - Так вроде бы одна  Страна  Советов  уже  накрылась  медным  тазом,  как
говорит раскованная молодежь...
   Костер догорал. Легкий порыв ветра поднял целую тучу  пепла.  Девчонки  с
визгом разбежались в стороны,  спасая  импортную  косметику  на  хорошеньких
мордочках,  ребята  хохотали  и  отмахивались.  Из  огромной  черной   груды
выкатилась нам под ноги обгоревшая по краям книга, я с  трудом  различил  на
обложке: "Майн Кампф" Адольф Гит...
   Легунов  с  наслаждением  наступил  на  нее  подошвой  дорогого  ботинка.
Захрустело. Он оглянулся, мощным пинком отправил книгу  обратно  в  пепел  к
конфискованному тиражу.
   - Пусть хорошенько пропечется, - захохотал он. - Вкусней будет!
   И снова мне почудилось, что уже когда-то слышал и  даже  видел.  В  горле
слегка першит, но чувствую себя бодрым, наполненным энергией,  и  совсем  не
хочется спать. Внутри бурлит беспричинное веселье, прыгать бы  вокруг  огня,
бегать с факелом, принадлежать к единому  сильному  мнению  демократического
большинства, а кто не в большинстве, тех вот сюда, на костер...
   Я вздохнул глубоко несколько  раз,  очищая  легкие.  При  горении  что-то
выделяется такое, что все мы немножко дичаем. А так вообще хорошо.
   - А все-таки напечатали, - сказал я. - Значит, это еще возможно.
   Легунов поморщился, сказал с раздражением:
   - Результат недосмотра! Или  попытка  самоубийства  какими-то  кретинами.
Понятно же, что даже если им как-то удалось протащить эту книгу под  другими
названиями и бумагами в типографию, то в  продажу  поступить  все  равно  не
удастся! На что они надеются?
   Я покачал головой.
   - Но все-таки грубо. Они ж до  таких  методов  не  опускались,  старались
делать все рационально. Если  кого  и  уничтожали,  то  волосы  срезали  для
матрасов,  кожу  использовали  для  абажуров  и  перчаток,  из  мяса  варили
превосходное мыло. Естественно, все золотые зубы собирались и переплавлялись
в слитки. А здесь - в костер!  Это  ж  сколько  леса  загублено!..  А  труда
рабочих? Если уж запретили книги с пропагандой фашизма, с пропагандой войны,
с  пропагандой  расовой  и  религиозной  розни,  запретили   выпады   против
секс-меньшинств,  запретили...  словом,  многое  запретили,  и  список   все
расширяется, как и принято в настоящем  демократическом  обществе,  то  надо
пресекать все раньше!
   - Да, - сказал он, оживляясь, - недавно выделены средства,  чтобы  камеры
фейсконтроля поставить не только  на  всех  перекрестках,  но  на  входах  в
магазины,  у  светофоров,  на  людных  улицах,   в   местах   предполагаемых
митингов... Тогда можно будет зачинщиков выявлять и наказывать заранее!
   - Да, - согласился я, - вот это будет настоящий демократический рай!
   Мы уже расставались, я сказал на прощание очень серьезно:
   - Вчера по телевизору проскользнула передача про горы. И хотя альпинистов
не показывали, но я бы советовал убрать подобные передачи.
   Он насторожился.
   - Что случилось?
   - Альпинисты, -  обронил  я  лаконично.  Он  смотрел  с  непониманием,  я
объяснил:
   - Альпинисты, скалолазы, даже горные туристы...  если  честно,  весь  тот
странный народ уж очень не вписывается в  картину  западного  образа  жизни.
Вместо того, чтобы балдеть, оттягиваться, трахать все по дороге, отрываться,
кайфовать... они лезут на эти чертовы - бр-р-р! - горы. Я только  представлю
- меня сразу мороз по коже. А по квартире так вообще холодный ветер...
   Он зябко передернул плечами.
   - У меня тоже. Сумасшедшие какие-то.
   - Вот-вот, - закончил я. -  Не  надо,  чтобы  их  вообще  видели,  о  них
слышали, чтобы подобный образ вообще  западал  в  сознание.  А  лучше  сразу
нажать на нужные рычаги, Большой Хозяин за  Океаном  это  сделать  может,  и
закрыть все альпинистские общества. Пусть оттягиваются  и  расслабляются  не
только как все, но и все пусть знают, что других занятий вообще  нет.  Иначе
кто-то задумается, а что же это за странное  удовольствие:  отказываться  от
балдения и лезть в горы? Ведь умный в гору не пойдет...  А  потом  дальше  -
больше: решит, что можно получать радость не  только  от  жратвы,  но  и  от
воздержания, преодоления, побед! А от подобный альпинизмов всего один шаг до
руля самолета, который протаранит Торговый Центр или Пентагон.
   Он побледнел, сказал дрожащим голосом:
   - Страсти какие  рассказываешь...  Но  что-то  смутно  чувствую  в  твоих
словах. Ты в самом деле уловил опасность в передачах об этих... ну,  которые
за туманом и за запахом тайги!
   Я попрощался, сказал вдогонку:
   - А по книгам надо пройтись, пройтись тщательнее!.. На  такой  же  костер
стоит и тех, которые на бригантине поднимают паруса, что,  мятежные,  просят
бури. А еще лучше, ты прав, тщательнее проходиться по списку издаваемых книг
с красным карандашом в руке.
   Вернулся я заполночь, навстречу попадались группки  горланящей  молодежи.
Прямо по проезжей части валила толпа фанатов футбольного  клуба.  Я  поискал
взглядом Бабурина, но это оказались не спартаковцы, что-то пожиже и не такое
жизнерадостно напористое, как у Бабурина.
   Ребята казались уверенными, сильными, здоровыми. В смысле, красномордыми.
И раскованными. У меня даже мелькнула  дурацкая  мысль,  что  в  самом  деле
раскованы и не связаны. Чувствовал я себя прескверно, ерничать над  собой  и
другими слишком долго - глупо,  я  уставился  бараньим  взглядом  на  группу
болельщиков, спросил громко и радостно:
   - Эй, парень, да ты фашист?
   На мир обрушилась мертвая тишина. Все застыли, как в немой  сцене,  потом
глаза очень медленно обратились к тому несчастному, к которому я обратился с
таким ужасным словом.
   Из крупного широкого и  красномордого  парняги  вмиг  образовалось  нечто
бледное, худое, с трясущимися коленями.
   - Э-э-э... Я нет, нет, нет!... Нет, конечно!.. А почему вы так решили?
   Я указал на значок на рубашке.
   - А у тебя вон орел на ветке. Похожую  эмблему  носил  Рэм,  правая  рука
Гитлера. Значит, ты фашист!
   Парень подпрыгнул, поспешно рванул с груди значок. Затрещала материя.  Он
швырнул под ноги и долго топтал, громко приговаривая, что вот так  будет  со
всем   фашизмом,   с   неонацизмом,   с   патриотами   и   прочими   врагами
общечеловеческих ценностей.
   Остальные стояли полукругом, смотрели на своего  недавнего  одноклубника,
как на уже  запятнанного,  оскверненного,  отверженного,  изгнанного  из  их
тусовки. Некоторые начали пятиться, исчезать,  делая  вид,  что  никогда  не
принадлежали к обществу, где могут попадаться вот такие типы.
   Я посмотрел с укоризной, мол, предатель нашей фашистскости,  пошел  себе,
но когда навстречу повалила еще одна такая же весело горланящая группа,  что
отрывается на всю катушку,  балдеет  и  чугайстырится,  я  сказал  громко  и
радостно:
   - Привет, ребята!.. Вы правы, да здравствует антисемитизм!
   Они сомкнулись на  ходу,  как  одно  многоногое  существо.  И,  как  одно
существо, повернули ко  мне  все  головы.  Ошарашенное  молчание  длилось  с
минуту. Один, лидер группы, маленький такой бабурин, начал  говорить  басом,
но от ужаса, что на них могли такое подумать, сорвался на козлиный тенорок:
   - Вы...  это...  чего?  Какие  мы...  слово-то  какое  гадкое!  Мы  -  за
общечеловеческие...