ением. Не думал, что эта все  видавшая  куколка
умеет смущаться.
   - Хоть что?
   - Хоть и со странностями, -  закончила  она  с  улыбкой.  -  Говорят,  вы
сменили восемь работ и пять профессий, везде успели  блеснуть,  вам  прочили
взлеты... а вы бросали и уходили?.. Что это было, Бравлин? Неужели  женщины?
О, это так романтично!
   Я не успел ответить, в приемную вошел Лампадин. Можно  сказать,  коллега,
только из соседнего отдела социального прогнозирования. Прекрасный костюм от
Вовы Гробстера, прическа от Ляли Захерман, улыбка  от  Дейла  Карнеги,  весь
лучистый,  сияющий,  как  игрок  в  покер  с  хреновыми   картами.   Приятно
заулыбался,   увидев   нас,   кивнул   Верочке,   а   ко    мне    обратился
барственно-покровительственно:
   - Должен признать, Бравлин, что в прошлом споре вы все-таки прижали  меня
к  стене!..  Коллеги  потом  на  разборе  все  разложили  по  косточкам,  по
суставчикам. Я был не прав, обвиняя вас тогда... да-да, не прав.
   Я холодно посмотрел на него и повернулся к Верочке.
   - Шеф что-то оставлял для меня?
   Она вытащила из стола пакет, перевязанный лентой и склеенный  коричневыми
какашками сургуча. Кто-то еще обожает эту архаику. Или уже  стар  настолько,
что не может перестроиться.
   - Просил просмотреть до вечера. Если успеете,  то  сбросьте  ему  краткое
резюме... Конечно, закриптограмьте по высшему  классу.  А  с  полным  только
лично, он Интернету не доверяет...
   Лампадин посмотрел на меня несколько растерянно, сказал снова:
   - Бравлин, я приношу свои извинения!
   Сказал и умолк, ожидая. Ожидая результата. Сейчас мир  должен  рухнуть  к
его ногам, потрясенный таким поступком.  Я  даже  не  повел  в  его  сторону
взглядом, принял пакет, осмотрел.  Даже  не  "прошу  принять  извинения",  а
"приношу", заранее уверенный, что я вот прям щас ахну и начну  уверять,  что
ничо-ничо, это я сам был малость не прав, погорячился, перегнул  и  что  как
приятно иметь дело с таким вот собеседником...
   Он сказал уже нетерпеливее:
   - Я сказал, что приношу...
   - Я слышал, - прервал я. - Что, обязательно нужен ответ?  Пожалуйста!  Не
принимаю.
   Он опешил.
   - Что?
   - У вас пробки в ушах?  -  поинтересовался  я.  -  Я  ответил  четко:  не
принимаю. Извинения ваши не принимаю.
   Я говорил холодно, равнодушно, без эмоций. Он опешил еще больше, смотрел,
вытаращив глаза. Торгаш, подумал я с омерзением,  юсовский  торгаш.  Он  мне
свои извинения, я же должен в ответ  поступиться  чем-то  своим.  Нормальная
сделка с совестью, чисто по-юсовски. Как они  в  своих  фильмах  и  сериалах
показывают без  малейшего  стеснения,  когда  адвокаты,  судьи  и  прокуроры
договариваются еще до заседания, сколько можно скостить, если  признаться  в
том-то и том-то, а это и вот это переложить на других. Торг  поганенький,  о
торжестве справедливости нет  и  речи,  но  юсовцы  даже  не  понимают  всей
подлости таких сделок... И  вот  сейчас  он  готов  признать  себя  частично
виновным, да и то косвенно, принося извинения, а я в ответ должен...
   - Не принимаю, - повторил я.
   Повернулся спиной, в глазах Верочки  я  тоже  прочел  недоумение,  но  не
адвокатом, а мною, моим  поступком.  Извинения  и  признания  вины  в  нашем
малодушном мире стали настолько  редким  поступком,  что  если  кто  решится
извиниться, то ему за такое готовы... да что  там  готовы,  по  единодушному
общественному мнению,  просто  обязаны  простить  все,  будь  это  растление
малолетних, массовые убийства или казнокрадство в особо крупных.
   - Передайте шефу, - сказал я Верочке, - что вечером резюме будет  у  него
на столе. Если, конечно, он еще не забыл, как включать комп и принтер.
   - Я ему все  включаю,  -  ответила  Верочка  многозначительно,  -  и  все
настраиваю по высшему классу. Не вручную же такому человеку... набрасывать?
   Я кивнул, усмехнулся понимающе, ушел,  провожаемый  ненавидящим  взглядом
Лампадина. Сволочь, ну что за сволочь, что умело  устраивается  возле  любой
акулы! Сволочь из этих, "живущих главной идеей, которые строили коммунизм  и
часто говорили о нем, а когда была объявлена перестройка,  то  в  один  день
стали ярыми антикоммунистами и стали с  жаром  вещать  про  общечеловеческие
ценности. Нет, о коммунизме говорил не зтот он, что в этом теле, а тот,  что
жил в теле его отца. Как он же в теле своего  деда  или  прадеда  говорил  о
незыблемости устоев Российской империи, о верности царю-батюшке.
   Я не раз заставал  его  в  конторе,  когда  он  громогласно  и  вызывающе
разглагольствовал про общечеловеческие  ценности,  как  раньше  говорил  про
ценности коммунизма: приятно сознавать, что никто  не  осмелится  возразить.
Приятно чувствовать свою мощь, и как раньше можно  было  возвысить  голос  и
грозно сказать: "Ах, так вы  антисоветчик?",  так  сейчас  точно  так  можно
сказать  со  значением:  "Ах,  так  вы  антисемит?",  или:  "Да  вы  фашист,
батенька!", и сразу же уничтоженный оппонент начинает испуганно мямлить, что
он совсем не имел в виду устои коммунизма... то бишь, устои общества  полных
свобод, полнейших, самых полных... впрочем, где нельзя говорить то и это,  а
также еще с тысячу самых разных вещей.
   Под нож, мелькнула злая мысль. Всех этих сволочей под нож!.. Правда,  они
могут оказаться в числе первых, кто объявит себя рассветниками моего учения,
мать их...

ГЛАВА 6

   Дома, едва я включил комп и начал вскрывать пакет,  прозвенел  телефонный
звонок. Милый  женский  голос,  задушевный  и  одновременно  очень  деловой,
попросил к телефону Бравлина Печатника.
   - Слушаю, - ответил я. - Вы с ним говорите.
   -  Ой,  как  хорошо,  -  обрадовался  голос.  -  Это  вас  беспокоят   из
Карнеги-центра. Из российского отделения... С  вами  жаждет  поговорить  сам
шеф. Вы можете говорить сейчас?
   Я оглянулся на включенный комп, пожал плечами.
   - Почему нет? Давайте.
   Слышно было, как переключаются телефоны, потом уверенный сильный голос:
   - Алло, мистер Печатник?
   - Да, - ответил я, - слушаю вас.
   - Мистер Печатник,  -  продолжил  голос,  -  я  Гарри  Глостер,  директор
российского  отделения  Карнеги-центра.  Нам  бы   встретиться   по   одному
интересному делу...
   - На фига? - спросил я. - На  такие  случаи  придумали  телефон.  А  ваше
интересное может показаться мне совсем плевым. У нас с  американцами  разное
чувство интересности.
   Голос вежливо засмеялся.
   - Это может показаться интересным и вам. В любом случае обещаю, что займу
вашего времени не больше четверти часа. Даже десяти минут. Вы сможете к  нам
подъехать?
   - И не подумаю, - ответил я уверенно. - Я давно уже перестал ловиться  на
"вы только что выиграли!", наперсточников и рекламу бесплатного сыра.
   - Гм... тогда, может быть, можно будет подъехать к вам?
   Я поморщился.
   - Знаете, я человек очень занятой...
   - Тогда давайте условимся о каком-то месте встречи, -  сказал  голос  все
так же мягко и проникновенно.
   - Щас, погодите, Чапаев думает, - сказал я.  Прошел  на  кухню,  проверил
хлебницу, холодильник, сказал в трубку:
   - Мне все равно придется выходить за хлебом  и  сахаром.  Вы  за  сколько
доедете по  моему  адресу?..  Да,  щас  продиктую...  Хорошо,  там  рядом  с
супермаркетом маленькое кафе. Я там всегда беру мороженое. Ровно через  час,
так? Договорились.
   Я положил трубку. Пальцы вздрагивали, сердце  колотится.  Я  отгавкивался
лихо, небрежно, но чувствовал себя совсем не  так  круто,  чтобы  выпячивать
грудь и  все  близлежащие  органы.  У  нас  о  Карнеги  впервые  услышали  в
шестидесятые годы, когда по рукам пошла слепая копия отпечатанной на машинке
рукописи "Как приобрести друзей и влиять на общество" неизвестного нам тогда
автора Дейла Карнеги. Помню, ко мне она попала в конце  семидесятых,  я  был
еще совсем ребенком, но  я  был  одаренным  ребенком,  уже  чувствовал  свое
высокое  предназначение,  хоть  и  не  знал,  в  чем  оно   выразится,   эти
машинописные листы прочел запоем и, как  ни  странно,  врубился,  почти  все
понял. Впервые был сформулирован, хоть и неявно, тезис, что хорошо  поданная
не правда проходит и внедряется в  умы  лучше,  чем  правда,  которая  "сама
дойдет"!
   Но книга  потрясла,  потрясла.  Это  сейчас  понимаю,  что  правда  могла
доходить "сама" тысячу или пятьсот лет назад, когда книг не было, а выходной
день был для размышлений,  не  для  бездумного  веселья.  Сейчас  же,  когда
обрушивается лавина информации со всех сторон, человек уже не размышляет,  а
выбирает  для  себя  готовые  формулировки,  наиболее  близкие  ему  по  его
принципам. Мол, и я точно так же сказал бы! И здесь Карнеги-центр под  видом
изучения общественного мнения умело внедряет свои  взгляды.  В  нем  полтора
миллиона сотрудников, а бюджет равен  бюджету  средней  европейской  страны.
Формулировки должны быть разработаны для этого человека разные, чтобы у него
была видимость выбора, но все должны быть в одном диапазоне.
   Я  распахнул  дверь  на  балкон,  подставил  разгоряченное  лицо  свежему
воздуху. Не зря меня трясет.  Директор  Карнеги-центра  по  мощи  и  влиянию
сопоставим опять же с главой европейской державы.  Причем  далеко  не  самой
крохотной. Их внимание льстит, но и пугает - я  держусь  серой  мышкой,  мои
работы касаются разных тем, но  только  не  влияния  на  общество.  Этого  я
избегаю панически,  ибо  разбрасывать  золотые  зерна  в  статьях  уж  давно
перестал, леплю их одно к одному,  выстраивая  целое  здание,  которое...  с
которого еще не готов сорвать покрывало.
   Минуты тянулись настолько медленно, что я бегал из комнаты на кухню,  там
тоже везде часы: на таймерах,  проверял,  не  остановились  ли.  Какой  черт
работа, мысли роятся, как пчелы, налипают вязким шевелящимся слоем,  жужжат,
машут крылышками и скребут лапками...
   Вышел, у подъезда на лавочке одна молодежь жмет другую, по проезжей части
лихо чешут мальцы на роликах. В кафе на открытом воздухе  посетителей  почти
нет, еще рано для завсегдатаев. Правда, один мужчина сидит за столом,  перед
ним стакан с розовым коктейлем, карточка меню. Возле ноги объемистый плоский
портфель, в таких носят  ноутбуки  со  всеми  причиндалами  вроде  сканеров,
принтеров и цифровых кино - и фотокамер.
   Я прошел в супермаркет, хорошо  посещать  именно  в  такое  время,  когда
прибывший со службы голодный народ еще не ломанулся к кассам, набрал большой
пакет, а когда вышел, тот мужчина все там же,  смотрит  в  сторону  подъезда
моего дома.
   - Здравствуйте, - сказал я. - Я Бравлин Печатник. Он  порывисто  вскочил,
пожал мне руку. Лицо его лучилось искренностью и воодушевлением.
   - Признаться, - сказал  он,  -  я  видел  вас,  когда  вы  пошли  в  этот
магазин... но подумал, не может быть, этот слишком молод!..
   Мы сели, я  велел  подбежавшей  официантке  в  на  диво  короткой  юбочке
принести мороженое с орешками, взглянул на него вопросительно.
   - Так что у вас за дело?
   Свой безобразный пакет тоже прислонил к ножке стола. Уж мой  точно  никто
не сопрет, можно не трястись и не проверять ногой украдкой.
   Он смотрел на меня с тем же радостным удивлением.
   - Честно, - сказал он, - я поражен... Я видел ваше фото, потому и  узнал,
но думал, что  старое  фото.  Ведь  вы  успели  отличиться  в  самых  разных
областях!.. Другому хватило бы  на  несколько  жизней.  Каждая  ваша  работа
достойна докторской диссертации.  Некоторые  выводы  настолько  удивительны,
парадоксальны и... верны, что подтвердилось самым ужасающим образом!  О  вас
сейчас в наших стенах начинают говорить то в одном отделе, то в другом...
   Передо мной опустилась в серебристой вазочке  розовая  горка  мороженого.
Девушка бросила на моего собеседника заинтересованный  взгляд,  от  него  за
версту несет значительностью  и  большими  деньгами,  удалилась  с  заметной
неохотой и как бы обидой, что ни один из нас не погладил по безукоризненному
бедру.
   - Польщен, - ответил я. - И что же заинтересовало настолько,  что...  вот
этот контакт?
   Он  положил  ладони  на  стол,  серые  внимательные  глаза   смотрели   с
дружелюбием и теплотой.
   - Эксперты дают вашим работам высокую оценку, - сказал он очень искренним
голосом. - В конце концов на совете было решено, что ежегодная премия  могла
бы быть присуждена вам. Это диплом, памятная медаль, нефритовая статуэтка  и
двести пятьдесят тысяч долларов. Еще цветы, ленты, поцелуй  мисс  Вселенная,
банкет... словом, это роскошная церемония, смею вас уверить! Транслироваться
будет по всемирному телевидению, все увидят ваш триумф...
   И Таня увидит, мелькнуло у меня в мозгу. Отец увидит, перестанет  считать
меня гением в науке и полнейшим неудачником в  жизни.  И  вообще  все-все...
Словом, медные трубы, медные трубы, медные трубы трубят,  приглашают  пройти
тех героев, кто уже сумел пройти огонь и воду.
   - Да, - сказал  я,  -  эти  церемонии  впечатляют.  Раньше  было  просто:
президент жал руку и вручал медаль лауреата, а пионерка подносила  цветы.  А
теперь все режиссируется  умельцами,  что  привыкли  ставить  шоу  Бивиса  и
Батхэда. Какие световые эффекты, какие краски, какие громогласные ведущие...
Все расписано до мелочей, кому где  стоять,  как  и  кому  кланяться,  какие
благодарственные слова говорить, кому поцеловать руку, кому  -  ногу,  перед
кем встать на колени... На этих условиях мне вручат, как я правильно  понял,
диплом, памятный знак и нефритовую статуэтку, плюс двести тысяч долларов?
   - Двести пятьдесят, - поправил он и повторил со вкусом:
   - Двести пятьдесят тысяч  долларов!  Это,  согласитесь,  сумма.  Четверть
миллиона долларов.
   - Еще бы, - охотно согласился я. - Сумма.
   - А сама церемония, - сказал он легко, - пусть  вас  не  беспокоит.  Ведь
когда прямую трансляцию смотрят миллионы,  а  эту  передачу  будут  смотреть
сотни миллионов!.. то нехорошо не дать красочное зрелище, не так ли?..  Люди
пришли со службы после тяжелого  трудового  дня,  включают  телевизор...  Мы
просто обязаны дать им хорошее приятное зрелище! А хорошее  нельзя  сделать,
если заранее не отрепетировать,  не  повторить  хотя  бы  два-три  раза  все
моменты,  какие-то  подправить,  какие-то   усилить,   акцентировать,   даже
повторить...
   Я оторвался от мороженого, уже половину сожрал, сказал задумчиво:
   - Двести пятьдесят?  Это  хорошо...  Давайте  сделаем  так  -  вы  просто
пересылаете мне чек. Вот и все делы.
   Он запнулся на миг, на  лице  моментально  сменилось  с  полсотни  масок,
слишком быстро, чтобы рассмотреть хотя бы одну, в следующее мгновение  снова
улыбался светло, чисто и чарующе.
   - Как вы можете, - сказал он с мягким упреком. -  Ведь  вы  лишите  людей
такого зрелища!.. Сто пятьдесят миллионов будет смотреть только в России!
   Я поинтересовался хладнокровно:
   - Ну и что?
   - Как можно, - повторил он. - Это такое зрелище... Нет, так нельзя!
   Я переспросил:
   - Но ведь  первое  место...  или  как  там  это  награждение  называется,
большинством голосов отдано мне?
   - Да, - ответил он, - но вы должны быть обязательно...
   - Не понял, - сказал я. - Как это связано с первым местом?
   Теперь он старался  понять  меня,  кривился,  морщился,  наконец  все  же
выдавил:
   - Простите, теперь я не понял.
   - Очень просто, - объяснил я любезно. -  Если  я  занял  первое  место  в
каком-то соревновании, то я становлюсь чемпионом вне  зависимости  от  того,
явился за кубком или нет. Так?
   Он увидел ловушку, слишком явная, сказал осторожно:
   - Здесь не спорт, здесь наука...
   - Но рекорд есть?  -  спросил  я.  -  Вы  сами  сказали,  что  есть.  Или
чемпионство - неважно. Вот я и говорю, пришлите чек, а все остальное...
   Я не  договорил,  в  чью  задницу  диплом,  памятный  знак  и  нефритовую
статуэтку, но он понял, пожелтел, отодвинулся.
   - Как жаль, - сказал он сухо. - Как жаль.
   - Да ладно, - ответил я великодушно. - Ни хрена вам  не  жаль.  Все  было
понятно заранее.
   - Было, - сказал он неожиданно. - Просто некоторые в комитете по  премиям
полагали, что с годами вы станете терпимее, мягче. Что с  вами  можно  будет
договориться.
   - Сторговаться, - поправил я.
   Я надеялся, что он пойдет и дальше, согласится, ляпнет что-нибудь еще, но
Гарри Глостер, как он назвался по телефону, как будто подозревал видеокамеры
во всех углах, смолчал, только саркастически улыбнулся.
   Я отодвинул пустую вазочку, оставил деньги на столе  и  отбыл,  не  забыв
прихватить безобразно раздутый пакет с продуктами.
   Понятно, теперь никакой премии  не  светит.  Не  зря  же  прислали  этого
заранее, до начала конкурса. Премия будет  дана  тому,  кто  примет  условия
приехать такого-то числа, поселиться в таком-то номере, взойти на  сцену  по
зову конферансье и кланяться, кланяться,  кланяться  с  приятной  и  чуточку
смущенной улыбкой, благодарить и снова кланяться,  говорить,  что  принимает
это как аванс за будущее служение  им,  давшим  премию,  снова  кланяться  и
целовать руку ведущему, ногу - конферансье, встать на колени перед иконой  и
перекреститься...  или  подпрыгнуть  перед  статуей   Саурона   и   крикнуть
"Хунь-сунь - банзай!" и снова повторить, что эту премию рассматривает только
как аванс, что будет им, давшим премию, служить верно и преданно, в надежде,
что со временем еще что-нибудь кинут на протянутую лапу.
   Премию, повторил я себе, чтобы укрепиться в  своей  позиции,  -  все-таки
двести пятьдесят тысяч гавкнули! - дают тем, кто обязуется им  служить.  Там
что премии - это не просто премии. Это веревка  на  шее.  Зачастую  даже  не
очень длинная.
   Я забыл о нем и премии раньше, чем вошел в квартиру и увидел  на  дисплее
скринсейверную заставку. В голове уже неотвязно  вертелось,  что,  возможно,
придется вообще менять аудиторию. Все религии и учения были рассчитаны,  что
простой народ проникнется и пойдет,  пойдет,  пойдет...  К  простому  народу
обращались Заратуштра, Моисей, Будда, Христос, Мухаммад, Маркс, Ленин,  Мао,
Кастро, Хусейн... Вроде  бы  дало  прекрасные  результаты,  мир  всякий  раз
встряхивало и перекраивало по-новому. Как сказал великий  Ленин,  великий  -
без дураков, идеи становятся силой, когда овладевают массами.
   Но именно на простого человека ориентировано все в Юсе, и вот теперь  это
- чудовищный нарыв на теле человечества, общество быстро тупеющих  животных,
страна обезьян, стремящаяся весь мир превратить в таких же  обезьян.  Причем
эти скоты даже не подозревают, что они - скоты с "томагавками" в руках.
   Но если ориентироваться не на простого, а на элиту? На верхушку? Есть  ли
шанс?.. Да, все мы понимаем, что именно элита все делает и все решает, но...
   Голова раскалилась от бешеного прилива крови. Итак, давай-ка еще раз,  на
пальцах. Простые люди, как мы  говорим,  как  говорит  пресса,  как  говорит
президент - это простолюдины, так их называли раньше. Когда их так называли,
то все ясно понимали, что мораль простолюдинов сильно отличается  от  морали
рыцарей и прочих "благородных".
   Да, она в самом деле отличалась, отличается и  будет  отличаться.  Однако
цивилизация обязана своему взлету тем, что ее лидеры на мораль простолюдинов
внимания не обращали.  Кучка  "благородных"  вела,  не  интересуясь  мнением
простолюдинов. Вела по пути  духовного  и  технического  прогресса,  который
простолюдину непонятен и не нужен. Сейчас мы некоторое время еще движемся по
инерции вперед, но наступательный  характер  прогресса  затихает,  затухает,
ибо... мнение простолюдинов начали принимать всерьез.
   Гибельную роль в  этом  сыграли  французские  мыслители-просветители.  От
тезиса,  что  простолюдины  -  тоже  люди,  пришли  к  ложному  выводу,  что
простолюдины тоже должны участвовать в управлении государством. На самом  же
деле нужно было всего лишь  изменить  понятие  "благородный  класс".  Не  по
породе, как у собак или чистокровных скакунов, а по  интеллекту,  поведению,
следованию нормам чести и прочим ка