- Таня!
   - А теперь, - договорила она, - я понимаю, что они станут для меня совсем
неинтересными. Что ты со мной делаешь, мерзавец?
   Мы смотрели друг на друга, как два дурака. То, что мы щедро и по-идиотски
выкладываем один другому, - глупо, несовременно. Завтра будем думать  совсем
иначе. Держаться на том уровне, что у нас сейчас, - просто невозможно. Но  я
чувствовал, что буду просто счастлив не прикасаться к другим женщинам,  буду
счастлив сдерживать свои животные порывы в хватании подвернувшихся...  а  их
подворачивается до черта! Я не стану  даже  приглашать  знакомых  женщин,  с
которыми  всегда  можно  просто   и   бездумно   разгрузиться   -   с   ними
отрепетировано,  и  сбоев  не  бывает,  -  не  стану  сам  отвечать  на   их
приглашения, буду держать себя, дурака, в этом, как его...  ну,  целомудрии,
Талибане или целибане, как его там.
   Она с неловкостью засмеялась.
   - Дураки мы, да?.. Ненормальные?
   - Ненормальные, - согласился я. - Хотя...
   - Что?
   - Что есть норма?.. Конечно, мы лучше нормы.
   Мы повалились на диван, еще в одежде. Я чувствовал  привычное  нарастание
тяжести в гениталиях, но еще больше жара  и  нежности  было  в  сердце.  Мои
грубые ладони Держали ее бесконечно милое лицо, как створки раковины  Держат
бесценнейшую жемчужину. Она смотрела на меня тревожно, даже виновато.
   - Я тебя люблю, Таня, - выговорил я, - настолько  люблю,  что  просто  не
решаюсь...
   Она шепнула:
   - Я тоже тебя люблю... А все остальное - дым, туман, пар.
   Ее пальцы помогли мне расстегнуть рубашку, джинсы я сумел стянуть сам. Мы
снова рухнули на диван, я держал ее в  объятиях,  в  глазах  защипало,  а  в
сердце слегка кольнуло: а ведь мог бы  и  не  прийти  тогда  в  пивной  бар!
Подумать только, мог бы и не прийти.
   У нее в глазах тоже блестели  слезы.  Не  знаю,  что  именно  думала  или
чувствовала в этот момент, руки и наши тела привычно задвигались, но даже  в
момент ослепляющего оргазма я успел подумать, что в человеке  в  самом  деле
нет ничего, кроме души. Все остальное -  настолько  мало,  настолько  легкий
пар, что... уже ничто-ничто...

***

   Аромат свежесваренной рыбы...  нет,  это  фигня,  свежесваренная  рыба  -
просто свежесваренная, у нее хороший сильный запах, но не аромат,  а  мне  в
ноздри ударил именно аромат. Не рыбы, а ухи. Уха - это больше, чем бульон от
рыбы.  Уха,  как  объяснял  отец,  обязательно  варится  из   мелкой   рыбы.
Разваренную рыбешку выбрасывают, а в этот бульон,  или  юшку,  как  называет
отец, засыпают новую порцию мелкой рыбы, снова варят, снова  выбрасывают.  И
так - трижды. Только тогда уха... о, только тогда она настоящая!
   Возможно, отец просто поэтизирует  свою  позицию,  крупная  рыба  у  него
просто не ловится, но уха в самом деле чудная.
   - Как улов? - спросил я с порога.
   На кухне загремело, послышался скрип стула, в коридорчик вышел  отец.  На
нем фартучек, с собой возит, что ли, я  такого  в  своей  кухне  никогда  не
видел, в глазах родительская строгость.
   - А, гуляка, - сказал он ворчливо. - Чего так поздно?
   - Ты будешь доволен, - сообщил я.
   - Чем?
   - Как ты и хотел - по бабам, по бабам-с...
   - В самом деле? Тебе удалось познакомиться с достойной женщиной?
   Я пожал плечами.
   - А что трудного? Любая женщина может оказаться у моих ног. Главное ногой
в челюсть попасть.
   Он нахмурился, не принимая отшучиваний.
   - Я хотел, чтобы ты не по бабам ходил, а чтобы привел  хорошую  достойную
женщину к себе в квартиру! И чтоб жил, как усе  люди.  Ладно,  вообще-то  ты
вовремя. Только что сварил, еще не остыла. Иди мой руки.
   - Что за ритуал, - пробормотал я. - На здоровой  коже  все  микробы  сами
дохнут, а больную никакое мыло не спасет...
   Но потащился в ванную, отец бдит, я должен мыть руки, уши и чистить  зубы
два раза в день. Хотя, конечно, фигня, ибо  те  металлокерамические,  что  я
себе поставил лет пять тому, ни  разу  не  напомнили  о  себе.  Гарантия  на
пятьдесят лет, все это время будут белыми и блестящими, дурость - возить  по
ним щеткой с пастой. Могу гвозди перекусывать. Скорее  челюсть  переломится,
чем такой зуб треснет или отколется. Будь у нас наука и техника  поразвитее,
я бы себе в организме кое-что заменил  и  помимо  зубов.  К  примеру,  чтобы
желудок не усваивал сверх необходимого, чтоб мышцы могли нести меня бегом по
лестнице на двадцатый этаж... а то как  вспомню  поломку  лифта  на  прошлой
неделе...
   Большим половником отец разливал  уху,  ноздри  моей  сопатки  дергались,
ловили ароматы и передавали сигналы в мозг, тот переправлял в желудок,  дабы
приготовился, начал выделять желудочные соки нужного состава, а этот гад уже
в нетерпении скачет, как конь, по всей утробище: какой  сок,  с  ума  сошел,
давай лей быстрее да побольше!
   - Скажи мне, что ты ешь, - сказал я, - и я скажу, кто ты...  Неужто  я  -
рыба? Да еще такая мелкая?
   - Почему мелкая, - возмутился отец, - почему мелкая? В самый раз!.. Ты не
вылавливай руками куски, не вылавливай!.. Ложка на что?
   - Я слышал, - сообщил я  доверительно,  -  что  пальцы  появились  раньше
вилок, а руки - раньше ножей. Я просто чту традиции.
   - Язычник?
   - Почему?
   -   Говорят,   какие-то   язычники   объявились.   Сами   себя   называют
традиционалистами.
   - Что-то слыхал, - ответил я. - Или по жвачнику видел.
   Некоторое время слышался только стук ложек. Я не прикидывался, жрал в три
горла, отец посматривает с удовольствием. Родительский инстинкт в нем еще не
угас: напихать в  распахнутую  пасть  своего  пищащего  птенчика  червячков,
уберечь, чтобы не вывалился из гнезда, проследить, чтобы взял в пару смирную
пичужку, а не хищную ворону...
   После обеда я пошел в  комнату,  но  пока  комп  грелся,  глаза  бездумно
сканировали сверхплоский экран телевизора,  где  кто-то  бегает,  мельтешит,
натужно смеется...
   - Отец! - позвал я. - Иди сюда быстрее!..
   На кухне зазвенело, он появился быстро, сразу поймал мой  взгляд  и  тоже
посмотрел  на  экран.  Шла  популярная  передача   "Герой   без   галстука".
Телеведущая рассказывала о премьер-министре,  человеке  большой  эрудиции  и
огромной работоспособности. В промежутках шли  кадры  ее  прямого  интервью,
когда он отвечал ей в своем кабинете, в машине, на даче у  костра.  Наконец,
из-за чего я и позвал отца, - в туалете. Премьер разместился  со  спущенными
штанами на унитазе, кряхтел, временами багровел, глаза выпучивались,  как  у
филина, затем слышался звучный плеск воды, словно с высокого берега прыгал в
озеро крупный бобер.
   Телеведущая пристроилась в открытых дверях. Туалет у премьера не так уж и
велик, пусть зрители видят, что как у всех. Такой премьер им ближе и роднее,
что срет, как и все, вот и бумажку рвет очень аккуратно, экономно, разделяет
по перфорации строго на отмеченные квадратики, лишними не пользуется,  сразу
видно - рачительный хозяин. Такой не станет  швыряться  миллионами  куда  ни
попадя.
   - А вы педант, - донесся  с  экрана  игривый  голосок  телеведущей.  -  И
ножницами так точно не отрезать! Это у вас свойство характера?
   Премьер поднатужился, прежде чем  ответить,  послышался  мощный  всплеск,
премьер перевел дыхание и обаятельно улыбнулся.
   - Это рецидив того старого времени, - ответил  он  бархатным  голосом,  -
когда всего не  хватало...  Помню,  мы  пользовались  для  этой  самой  цели
газетками. Помнешь ее в руках, даже потрешь... вот так, берете в обе  ладони
и трете, чтобы стала мягше,  а  потом  пользуете  по  назначению.  Туалетная
бумага - это был сверхшик, признак  развратной  роскоши,  мы  о  ней  только
читали... Вот с того времени так и осталось это бережное отношение...
   Она воскликнула в испуге и отвращении:
   - Но ведь в типографском шрифте - ядовитый свинец!.. Как  можно?  Это  же
ущерб  и  прямой  кишке,  и  влагалищу...  Ой,  вы   такие   страшные   вещи
рассказываете, у меня от страха месячные начнутся раньше срока!
   Премьер грустно  усмехнулся,  потужился  малость  еще,  запустил  руку  с
бумажкой вниз. Лицо его стало  сосредоточенное,  словно  подписывал  указ  о
строительстве Асуанской  ГЭС.  Телеведущая  хранила  почтительное  молчание.
Оператор ловил в объектив то  мудрое  и  возвышенное  лицо  государственного
деятеля, то его руку.
   Отец за моей спиной зло сопел.  А  на  экране  премьер  использовал  одну
бумажку, вторую, отработавшие ронял там же  в  унитаз,  но  третью  вытащил,
осмотрел. Бумажка осталась почти чистая, с небольшими  коричневыми  следами,
то есть премьер подтвердил свою экономичность и бережливость.
   - Чего ты сердишься, - сказал я. - Программа так и называется "Герой  без
галстука", а это подразумевает... многое подразумевает!
   Он сказал возмущенно:
   - Без галстука - уже  отвратительно!..  Человек  при  посторонних  всегда
должен так, словно... словно он не просто в галстуке, но и...
   - На приеме Ее Величества, - досказал я. - Отец, другие  времена,  другие
правы. "Без галстука" можно трактовать широко.  Массмедиа  ориентированы  на
вкусы  простого  человека,  а  простому  всегда   интереснее,   как   именно
премьер-министр срет, чем какие решения принимает  по  аграрному  вопросу...
Потому каждый из деятелей и спешит показать свою срущую жопу крупным планом,
чтобы снискать популярность простого народа: мол, и я такой же, и у меня все
те же проблемы, вот ничего не скрываю, весь открыт... И это правильно.
   - Правильно?
   Он просто задохнулся от возмущения.
   - А что? - удивился я. - Скажи, но только честно,  что  плохого  в  такой
передаче?  Это  не  пропаганда  наркотиков,  насилия,  извращений,  фашизма,
нацизма, коммунизма и прочих измов, это не зоофилия или садомазохизм. Просто
показывается жизнь, какая она есть на самом деле. Без прикрас.
   - Да уж, - сказал он саркастически. - Это верно!  Голая  задница  крупным
планом - верх искусства!
   - А "ящик" не только для искусства,  -  отпарировал  я.  -  Это  средство
приема информации. Всякой. Заслон надо ставить только на пути ложной инфы, а
также не допускать, как я уже говорил, всякой нехорошей пропаганды. А  голая
задница... ну и что? Я еще  застал  время,  когда  нельзя  было  по  "ящику"
показать голые сиськи!.. А теперь  не  только  по  всем  каналам,  но  и  на
улице... Вон депутат Хакадама уже приходила на заседания в парламент  голая,
и - ничего!
   - Пьяная, - сказал отец брезгливо. - Или накурилась! Она ж демократка,  а
они все извращенцы.
   - Вряд ли пьяная, - усомнился я. - Просто у нее фигура все еще в порядке.
Другие депутатки не решились, это ж такие  бабищи,  складки  на  боках,  как
спасательные круги... И мужики не решатся, у них животы  до  колен,  зрелище
омерзительное... Так что все нормально, мир не рухнул. Зато никаких тайн, не
надо подсматривать в замочную скважину, как  трахаются  родители,  а  просто
заходи в спальню и смотри... Посмотрел? А теперь иди учи уроки.
   Он задохнулся снова:
   - Да как ты можешь...
   - Я в вашу спальню не заходил в моменты коитуса, -  сказал  я  быстро.  -
Клянусь! Просто не надо  тратить  силы,  чтобы  раскрывать  какие-то  тайны,
добиваться какой-то женщины... Все тайны открыты, все женщины доступны,  так
что больше времени на учебу, науку, открытия, свершения....

ГЛАВА 2

   Отец сердито засопел, схватил  пультик.  На  экране  замелькало,  наконец
высветился значок "Культура", чуть крупнее  -  "Спонсор  программы  -  фирма
"Тампакс". Сразу под значком в лучах  юпитеров  сидел  сияющий  Азазельский,
самый модный писатель сезона.  Его  последняя  книга  выскочила  на  вершину
топ-листа, вот уже вторую неделю там, это немало. Злые  языки  сразу  начали
называть суммы, которые отвалило издательство за первое  место,  многим  уже
доступна инфа о таксе за места в  рейтинге,  но,  справедливости  ради  надо
сказать, что Азазельский пишет в самом  деле  ярко,  заметно,  увлекательно.
Полное ничтожество на первое место не поставишь, слишком  будет  заметно,  а
вот так... так можно.
   Азазельский  -  писатель  второй  группы,   это   по   моей   собственной
классификации, к тому же - едва ли не единственный действующий  еще  с  той,
доперестроечной когорты.
   В первую группу я  заношу  самую  многочисленную,  что  приняли  еще  тот
советский режим и всячески с ним сотрудничали, воспевали, писали  о  славном
рабочем классе, строителях коммунизма,  за  что  получали  награды,  премии,
восседали  в  президиумах,   руководили,   указывали,   занимали   посты   и
распределяли поступающие от режима в Союз писателей материальные блага.
   Другая группа поступила намного хитрее: продолжая сотрудничать,  всячески
фрондировала,  демонстрировала  публике   свое   якобы   неприятие   режима,
"критиковала" и пускала слушок, что в их произведениях "самое лучшее цензура
вырезала". Эти тоже пользовались всеми благами  и  привилегиями,  ездили  за
счет режима в длительные зарубежные поездки, получали от Литфонда  роскошные
квартиры, дачи в Переделкине, просто финансовые вливания...
   Третья группа, в ней совсем крохи, боролась с режимом на полном  серьезе.
Эти люди подвергались  некоторым  гонениям  и  даже  ухитрились  побывать  в
лагерях, потом с триумфом выезжали на  Запад,  где  им  вручали  Нобелевские
премии, делали министрами, а также получали весь причитающийся набор: виллы,
роскошные квартиры, счета в швейцарских банках.
   Понятно же, что, когда режим рухнул, все "творцы" этих категорий остались
в растерянности, ибо выяснилось, что никакие они не деятели  искусства,  ибо
сейчас бы только творить, творить, творить! - а деятели совсем  иного  рода.
Никто из них не смог творить, а  кто  и  пытался,  у  того  это  были  такие
беспомощные попытки, что прошлым поклонникам  становилось  стыдно  за  своих
кумиров.
   В этих трех группах вся наша творческая интеллигенция. Все наши писатели,
композиторы, художники. На  самом  деле,  конечно,  не  совсем  вся,  просто
создается такое впечатление, ибо существует еще  и  четвертая...  хотя  нет,
самой группы не существует и существовать не может. Как группы. Этих  вообще
единицы, их не видно, они не на слуху, о них не говорят массмедиа ни  как  о
сторонниках  режима,  ни  как  о  противниках.  Для  этих  людей  вообще  не
существует режима - станут обращать внимание на такую мелочь! - они работают
на свой биологический вид хомо сапиенса.
   Главное  отличие  творца  и  мимикриста  под  творца  -   устраиваемость.
Мимикрист прекрасно устраивается в любом обществе. Он либо лоялен  власти  и
гребет  под  себя  от  нее  все  пряники,  либо  демонстративно  нелоялен  и
"подвергается гонениям", но это тоже его удобная ниша: якобы  не  бегает  за
премиями, а ему сами приносят прямо на дом. Уже не от власти, а  как  бы  от
общества и, конечно же,  с  того  берега.  Этот  мимикрист  красуется  перед
телекамерами и устраивается, устраивается, устраивается! И тоже на виду,  на
виду, на виду. И рассказывает, рассказывает, что он творил, что творит,  что
будет творить, рассказывает о  своих  привычках,  о  кошечке,  о  постельном
белье, о предпочитаемых позах в сексе, о том, как срет  после  торта  и  как
после молока с огурцами...
   Азазельский из второй категории:  играл  в  диссидента,  но  едва  ли  не
единственный из их когорты, кто не растерялся от  крушения  своего  мира,  а
сделал вид, что ничего не случилось, режим  просто  стал  называться  иначе,
ведь заокеанские хозяева плату и поддержку в массмедиа не прекратили, а даже
увеличили, и вот он снова по всем каналам  говорит  обо  всем,  комментирует
все: начиная от катастроф с само  четами  и  кончая  прорвавшейся  трубой  в
Чуворыльске.
   Отец с великим облегчением вздохнул, кресло под  ним  охотно  прогнулось,
подлокотники подлезли под руки, как ласковые  псы,  и  отец  застыл  в  позе
Линкольна на памятнике. Морщины на лбу разгладились,  наконец-то  он  внимал
писателю, а не... мать их растак!
   Азазельский отвечал  на  вопросы  ведущего  программы,  но  как-то  сумел
повести себя так, что ведущего почти не видно, что удивительно, если учесть,
как  они  любят  выпячивать  на  первые  места   себя,   самых   любимых   и
замечательных.
   Он  много  и  умело  острил,  быстрый  такой  и  ехидный  ум,   мгновенно
подмечающий фальшь в окружающем мире, будь это политика,  мораль,  искусство
или окружающие люди. Его, как я заметил по лицам в студии,  слушают  охотно,
ибо он, в  отличие  от  подавляющего  большинства,  не  повторял  заезженные
анекдоты или даже пусть самые свежие, а мгновенно умел заметить слабое место
в самих окружающих, в ситуациях, что возникали между  ними,  тут  же  ехидно
комментировал, иногда просто вставляя одно-единственное слово, а то и просто
хмыкал и вскидывал брови,  акцентируя  на  чем-то  внимание,  и  всем  сразу
становилось ясно, какого же ваньку сваляли, углубившись в эти дебри!
   Мне он тоже нравился, да и сейчас нравится, но первое очарование ушло.  Я
как-то раньше других понял, что острый ум - это  еще  не  глубокий  ум.  Все
человеческое остроумие лежит на поверхности. Остроумие  привлекает  внимание
всякого, но  никогда  ничего  не  решает,  не  предлагает,  не  создает,  не
подвигает. Оно даже не разрушает, что я тоже приветствовал бы, ибо  в  нашей
жизни много такого, что надо рушить, взрывать динамитом,  освобождать  место
для светлых жилищ и темных тюрем будущего.
   Остроумие - всего лишь украшение нашей серой жизни. Это соль и перчик для
нашей ежедневной пресной похлебки, именуемой жизнью, но не пища.
   Остроумие - это проснувшееся "я" ребенка, который вдруг увидел,  что  мир
на самом деле не таков, каким его рисуют взрослые.  Что  детей  приносит  не
аист, что папа и мама отличаются не только  одеждой...  и  вот  он  с  милым
ехидством бросается все разоблачать,  разоблачать,  разоблачать!  Абсолютное
большинство так и остается в этом прекрасном состоянии, да больше  ничего  и
не требуется для счастливой уживаемости в любом обществе: иронический и чуть
покровительственный взгляд на мир и все  окружающее,  дескать,  я  вижу  вас
насквозь, меня не обманете, я - умный...
   Увы, чтобы быть умным, вовсе не  требуется  сперва  побывать  остроумным,
хотя опять же большинство  умных  людей  ими  побывало.  Просто  умные  люди
развивались быстрее, сумели после остроумности  пройти  еще  одну  линьку  и
вдруг увидели, что в мире взрослых как раз и надо делать вид даже друг перед
другом, а не только перед детьми,  что  детей  приносит  аист.  Человека  от
животного отличает только умение принять придуманные правила и следовать им,
жить по этим правилам, а не по реалиям жизни... ибо жить по  реалиям  -  это
вернуться в обезьяну, а потом и вовсе в лемура.
   Для жизни в реалии не требуется даже, скажем,  живописи,  ибо  картины  -
лишь размазанные на холсте краски, а нас не обманешь,  кино  и  театры  тоже
брехня - там никого не убивают, одежда на теле - тоже брехня, кого  обмануть
задумали, мы уж точно знаем, что под одеждой все голые!!!
   Я тихонько отошел к своему столу. Здесь у меня комп, связь с Инетом,  все
энциклопедии и все труды моих предшественников. Они тоже, как и  я,  мечтали
перевернуть мир и сделать его лучше. Кое-кому даже удалось...
   Но понятно и то, что чем грандиознее план, тем больше у него  критиков  и
тем больше шансов, что он провалится. А я замахиваюсь вообще  на  такое,  на
что никто и никогда еще не замахивался. С другой стороны, если верно то, что
значимость человека определяется не тем, чего он достиг, а тем, чего дерзает
достичь, то я в самом деле такое чудо в перьях,  что  мне  прям  щас  должны
ставить золотые памятники по всему миру уже только за то, что  я  есть,  что
дерзаю... А уж  получится  ли...  все  зависит  от  меня  -  замечательного,
дерзкого, гениального, красивого,  отважного  и  вообще  самого  лучшего  на
свете!
   Мысль, причудливо переползая с одной кочки на другую, зачем-то  вернулась
к срущему премьеру. Е