уя устоявшемуся канону, менестрель, придерживая шаг, чтобы попадать в
ногу  со  спутниками,  поведал  о  телесе,  побившемся об  заклад  со  своим
хозяином, что достанет яйцо зверя болотного. Хозяин дал ему досок на плот, и
телес пересек Среброструйное (экспромт!)  озеро.  Но  вместо ящеров болотных
увидал в воде девку красы неписаной и,  естественно,  на плот ее втащил. А у
девки -  рыбий хвост заместо ног!  Что тут делать?  Привез телес ее к своему
становищу,  прутьями обмотал,  глиной обмазал -  громадное яйцо  получилось.
Хозяина вызвал -  прими заклад!  Раскурочил тот глину, а оттуда вместо морды
поганой сладкий лик улыбается.  Ну, хозяин и нарек ее женой своей. Телесу на
радостях волю дал.  А из яйца супругу молодую вытащил -  она его хвостом как
шмякнет! Хозяин телеса на суд, обманул, мол. А телес от вины отрекается: ты,
мол,  яйцо взял?  Взял.  В нем зверя лютого болотного получил?  Получил. Так
какой с меня спрос?
   - Не прав твой раб, - сурово заметил захудалый кипенский меняла, шагавший
в общей толпе. - Обещал зверя, а добыл жену...
   - Плохо ты  слушал!  У  нее ж  вместо двух ног один хвост.  Как же ее муж
пользовать будет? А жена неублаженная - это почище лютого зверя...
   Харр уже знал,  что здешним много не надо -  хохотали так,  что с  дороги
скатывались.   Пара  особо  холуйствующих  потрюхала  вперед  -  пересказать
господарям.  И  те  искренне повеселились,  не  чинясь.  Харр затравил новую
байку, опасаясь только, чтобы общее веселье не утишило темп передвижения - в
Жженовку ему хотелось прибыть до  начала так притягивавшего его мероприятия.
Но рассказчика успокоили: ежели не присаживаться, то там, мол, будем чуть за
полночь.   Аманты  услыхали,   идея  пришлась  по  вкусу  -   отдали  приказ
присаживаться и вечерять. Им-то спешить было ни к чему.
   Нахлебником во второй раз оказываться не хотелось, и Харр, приблизив губы
к  левому  плечу,  тихонько шепнул  своей  голубенькой спутнице:  "А  ну-ка,
подними да  погони  на  меня  какого-нибудь  порося  лесного!"  И  пошел  по
лесистому склону вроде как по нужде.
   Пирлюха дело свое знала -  и тетивы бы не натянуть, а на Харра уже мчался
с  истошным визгом годовалый,  полосатый еще кабанчик.  Визгун принят был на
меч аккуратнейшим образом и спустя малое время скрепил своими подрумяненными
на  костре ребрышками окончательный,  хотя и  не писаный договор о  дружбе и
взаимопомощи.   Над  костром  роилась  беззвучная  мошкара,   в  придорожном
молодняке похрустывал сушняк под лапками любопытных круглоухих зверьков, чьи
мордочки порой  высовывались из-под  веток;  аманты  восседали на  носилках,
опущенных на  землю,  а  прочие валялись прямо на  сухом мху,  развесив уши,
прозрачные от  грибного рациона.  Жизнь была  не  просто хороша -  она  была
прекрасна необратимо,  потому  что  даже  на  этой  убогой  земле  Ала-Рани,
оказывается, можно было жить вольготно и весело, как на родимой Тихри. И так
теперь будет всегда...
   Вот только надо будет к Мадиньке-умнице завернуть,  байками-россказнями о
своем  хождении  потешить  да  насчет  сладости  жизни  на  путь  правильный
наставить  -  а  там  ищи  ветра  в  поле!  О  Махидушке  ему  как-то  и  не
вспомнилось...
   Между тем поднялись,  аманты с  факельниками вперед ушли,  а  Харр как бы
невзначай бросил спутникам:
   - Однако охрип я малость, вас забавляя. Может, теперь вы меня потешите? Я
ж даже толком не знаю, куда вы на ночь глядючи поперлись и какая вам будет с
того прибыль...
   Тут ему все обстоятельно и поведали.  Идут аманты на Судбище,  а еще - на
чужих харчах погостевать,  на жженовских перинах понежиться. Само сборище не
в стенах становых ожидается, а есть на то заповедный луг, много десятков лет
оберегаемый.  Токмо господарям по  нему  ходить дозволено,  а  чтоб чужак не
проник,  обсажен он вокруг красной стрекишницей смертожальной,  кто ступит -
помрет к  вечеру.  Ход  на  луг один,  плитами окаменными вымощен,  столбами
подпорными обставлен,  сверху  кровлей камышовой прикрыт.  А  по  краю  луга
посажены деревья невиданные,  потому как все деревья на  Многоступенье вроде
бесполые,  а эти -  бабы:  грудастые да задастые (хм, надо будет обязательно
взглянуть!). Судить-рядить, похоже, не один день будут, не легкое это дело -
нового бога принимать.  Простой люд  (это уже шепотом) вроде бы  и  рад,  да
амантам боязно.
   - А что, разве новый этот бог уже явил себя?
   - Не, об том не слыхать.
   Харру подумалось,  что ежели что новенькое и объявится,  то вот эти будут
знать в первую очередь.  Ишь как складно обо всем доложили,  смешно даже - и
что  господари о  советах  своих  тайны  держат!  Все  равно  слухами  земля
полнится.
   - А...  каков он будет? - впрочем, напрасно спросил: о том даже Наиверший
догадаться не мог.
   - Ну это ж понятно:  птицей он предстанет невиданной, человеческим языком
говорящей.
   Харр даже опешил от такого решительного ответа.
   - Почему же птицей,  а не смерчем,  не облаком,  не рыбой и не в скотском
обличье?
   - А  потому что принесет его черный козерг с белыми копытами и рогами.  А
кто на  козероге удержится?  Хребтина-то острая,  не сядешь.  Токмо птице то
доступно, и то ежели когтями вцепится. Или на голове, промеж рогов...
   И  тут Харра точно ледяной водой обдало:  он  вдруг ясно понял,  о  КАКОЙ
птице говорил его спутник.  Он  слыхал о  них на зеленом Джаспере -  злобные
могущественные  крыланы,   укрывающие  голову  своими  перьями  и  через  то
внушающие человеку свою волю. Рука сама дернулась к эфесу меча.
   - ...а   птицы  говорящие  встречаются,   вон  у  аманта-Сумерешника  кур
длиннохвостый в клетке сидит,  чуть что не по-евоному - орет дурным голосом:
стр-р-ража! Стр-р-ража!..
   - Распотешил ты меня, - оборвал его Харр. - Спасибо. Помолчи теперь.
   Ему в  голову не  пришло задуматься,  откуда на  этой затерянной земельке
может появиться настоящий крэг;  не отдавал он себе отчета и  в  том,  какая
сила бросила его руку к мечу,  хотя как будто и провались вся эта Ала-Рани к
свиньям собачьим - будет ему ни жарко ни холодно; знал он только, что биться
ему супротив этого бога не  на  жизнь,  а  на смерть,  а  потому лучше всего
подстеречь тот миг, когда он, гад, вылупится.
   И уж не из того ли яйца, что у Иддса припасено?..
   Гадай не гадай, а теперь ему надлежало проникнуть на тайное Судбище, хоть
кровь из носу.
   Они подошли к воротам,  когда край неба на востоке зазеленел -  тоненько,
аж кислинка во рту засвербела.  Подбежали жженовские стражи, спросили, какую
снедь-питье аманты определяют на луг нести. Отделили кувшины, мешки с чем-то
мягким.
   - А ну-ка, сослужу я вам последнюю службу, - безапелляционно заявил Харр,
подхватывая самый тяжелый из кувшинов.
   Ему,  блюдя неписаный договор,  не  перечили.  Он  накинул край  плаща на
голову,  чтобы  не  слишком бросаться в  глаза своей явной нездешностью,  и,
оставляя позади  своих  спутников,  плавным ходом  бегуна-скорохода помчался
туда,  где  вдоль  стены  мельтешили всякие  служилые люди  с  поднятыми над
головой  факелами.  И  не  ошибся:  тут  и  начинался  знаменитый проход  на
судбищенский луг. На плитах, с двух сторон огражденных неуклюжими подпорными
столбами,  широченными внизу  и  стесанными к  верхушке,  и  вовсе давились;
каждый  старался держаться поближе  к  середке,  чтобы,  не  ровен  час,  не
столкнули с  плит на острозубчатую гибельную траву,  кроваво щетинившуюся по
обе  стороны от  крытого перехода.  В  самом конце его трясущиеся от  страха
телесы  передавали  стражникам свою  ношу  -  блюда,  подушки,  бурдюки;  те
осторожненько, едва ли не на цыпочках выносили утварь и яства на луг, скудно
освещенный всего парой факелов, и раскладывали под деревьями.
   Все  это он  охватил одним мгновенным взглядом,  исполненный той кипучей,
удачливой злости,  которая будоражит ум и  рождает безошибочные решения.  Он
сейчас ненавидел этот убогий,  брехливый и туповатый мирок за ту легкость, с
которой он  готов был принять нового самовластного идола,  и  в  то же время
наперед знал, что не даст этому свершиться.
   Он  добрался до самого конца прохода,  спустил кувшин с  плеча на плиту и
гаркнул:
   - Вино дивное,  заговоренное на многолетие и  в бою неуязвимость,  дар от
амантов курдыбурдыпупердейских!
   Поклонился  и,  разворачиваясь,  умело  оттопыренными ножнами  жахнул  по
кувшину.  В общей толчее еще не разглядели,  что случилось, но в ночное небо
поплыл несказанный дух медвяного нектара.
   - Разиня безрукий!  -  завопил Харр,  пиная ближайшего (и  ни  в  чем  не
повинного) телеса. - Воды! Замывайте плиты!
   Какое там - воды! Телесы, как один, бросились наутек, а навстречу мчалась
пронырливая стража,  ясное дело,  не смуту унимать,  а подставить горсти под
тягучую струйку,  еще сочащуюся из кувшина.  Двое,  припав к  земле,  лакали
по-собачьи из черной лужи, попыхивающей отсветами факелов.
   Харр отступил на два шага, огляделся - спины. Прыгнул на алую погибельную
траву,  надеясь на спасительные свои сапоги, и спрятался за последний в ряду
столб.  На  лугу не  осталось даже факельщиков.  Он  перебежал к  ближайшему
дереву, потом ко второму, к третьему... Вот и дух можно перевести.
   И только тут,  подняв голову к рассветному небу,  понял,  что за чудовища
окружают судбищенский луг.  Честно говоря,  такой несуразности он и в пьяном
кошмаре  вообразить  не  мог.   Неохватные  стволы,   невообразимо  корявые,
казалось, были сложены из разновеликих бочек, поставленных друг на дружку не
прямо,  а  как  попало,  так что из  одной порой вырастали три,  а  какая-то
свешивалась,  готовая чудовищной каплей  шлепнуться на  землю;  иногда ствол
точно  обхватывало перетяжкой,  и  он  истончался  до  размеров  человечьего
тулова, чтобы потом снова раскинуться дикими наростами и лишайными пузырями.
Ветви,   подстать  стволам,   узловатые  и   баснословно  мощные,   судя  по
раскидистости, тоже росли откуда попало и переплетались с соседними, так что
казалось,  будто  великаны-нелюди  окружили заповедный луг,  положив могучие
руки друг другу на плечи.
   Харр присел на корень,  привалившись спиной к стволу;  ему было ясно, что
вверх он заберется в одно мгновение,  а сюда,  где в каком-то шаге от корней
уже начиналась полоса багровых зарослей,  не сунется никто. Как он и ожидал,
суета мало-помалу утихала.  Шаги на лугу шуршать перестали,  видно, все ложа
были расстелены, еда-питье изготовлены. Харр осторожно выглянул: так и есть.
И  проход весь  пуст,  только на  дальнем конце  сидят  рядком стражи,  сюда
спиной,  и не иначе как уминают то,  что удалось под шумок с господских блюд
стянуть.  Рассветало уже в полную ярь, так что самое время было позаботиться
и о. себе.
   Это было привычно:  раздобыл кусок -  и на дерево,  ночевать. Сейчас дело
оборачивалось не просто сытью -  перед ним были лучшие яства и напитки всего
Многоступенья.  Бурдючок  пришлось взять  наугад,  а  вот  в  дорожную суму,
видавшую порой только сухую лепешку да вынутое из гнезда яичко, пошло только
самое  лакомое.  Впрочем,  злость  не  прошла даже  здесь:  ишь  гора  какая
наготовлена,  а  надолго ли запасешься?..  С  той досадой и полез на дерево,
самое высокое и раскоряжистое.  Кора была вся в глубоких узких дуплах, точно
дерево дышало этими дырами как  ноздрями.  Харр опасался одного:  как бы  не
сунуть руку в  гнездо диких пчел.  Но  ничего,  обошлось.  Он лез все выше и
выше,  выбирая  развилку  поудобнее и  одновременно ощущая  то  мальчишеское
самодостаточное  наслаждение,   которое  возникает,   когда  ладно  и  споро
забираешься на  самое высокое в  округе дерево.  Наконец долез до  верхушки,
которая  разваливалась на  пять  одинаково  здоровенных  ветвей,  образуя  в
середке что-то вроде гнезда.  Да,  вот и скорлупки старых яиц - здоровенная,
видно,  тут птичка когда-то  обитала.  Харр выкинул всю труху,  не  на  луг,
естественно,  на  красную  алчную  стрекишу.  Расстелил плащ.  По  рассказам
всезнающих  кипенских  друзей,  начаться  Тридевятное  Судбище  должно  было
сегодня,  в день, когда свет и тьма поделили сутки на равные доли, и точно в
час,  одинаково отстоящий от  восхода и  от  заката.  Стало  быть,  можно  и
подремать.
   Он развязал бурдючок,  и  прежняя злость всколыхнулась при воспоминании о
так  бесславно окончившем свой хмельной век  вересковом меде.  Довольствуйся
теперь всякой бурдой...  Он отхлебнул из бурдючка - в голову ударил радужный
ослепительный вихрь. Ух ты, мать твою строфионью... Но вместо восторга снова
вскипела злость: уж ежели вы тут так навострились зелье божественное варить,
то что же остальную-то жизнь не обустроили?
   Так,  с  неизбывной желчью в  душе  и  перепелиным крылышком в  зубах,  и
захрапел. Впрочем, на земле того слышно не было.

   Махида  проснулась,  улыбаясь в  полудреме и  безотчетно радуясь легкости
обновленного тела.  Напилась, как ночью, молока с остатней лепешкой; положив
младенца  в  уголку,  слетала  к  водопойной  бадье  -  умыться  да  пеленку
застирать.   Из  накидки  всего-то  две  и  вышло,  беречь  надо.  Покормила
неназванного еще сына, вздохнула: был бы Гарпогар мужем примерным, ни за что
не  рассталась бы...  А  так  надо  идти в  город,  Мадиньку разыскивать.  В
соседнем сарайчике тоже кто-то дышал тяжко, порой даже мучительно постанывая
- видно,  какая-то  горбанюшка ноги  сбила,  теперь  мается.  Она  завернула
младенца в  сухую  половину накидки,  мокрую приладила на  поясе -  на  ходу
высохнет.  Выбралась наружу, заботливо притворив дверь, и пошла в стан вдоль
солдатских шатров,  выросших за ночь точно грибы,  с  непривычки пристраивая
сына то в одну, то в другую руку.
   Дом,  где  остановился рокотанщик,  ей  указали  сразу.  Но,  поговорив с
телесами,  она пришла в недоумение: никакой женщины при молодом господине не
видали. А уж тем более брюхатой. Сам же рокотанщик ушел с утра, не иначе как
возле судбищенского луга караул несет с  запасными струнами.  Махида слетала
туда -  нету. Догадалась спросить, где тут повивальные бабки обретаются. Две
их было на все становище, но ни к одной из них никаких носилок этой ночью не
прибывало.
   Оставалось надеяться только на случайную встречу с  Шелудой -  уж если он
привез сюда Мадиньку,  то должен же хоть раз навестить!  Присела в  ожидании
напротив  рокотанщикова  пристанища,   но   подошли  стражи,   прогнали:   в
праздничном стане  побирухе делать  нечего.  А  тут  еще  пирлюха назойливая
привязалась,  кружит возле уха,  досаду множит.  А  есть все больше и больше
хочется,  видно, здоровущий постреленок, много молока высосал - нутро замены
просит. Тут, как на грех, пряничник попался с целым подносом выпечной мелочи
на  голове.  Махида  жадно  шмыгнула носом,  и  пирлюшка,  словно  поняв  ее
завистливый взгляд,  метнулась к выбеленному мукой толстяку и золотой искрой
шибанула его прямо в глаз.
   Тот  взвыл,  растянулся -  румяные  колобки запрыгали по  дороге.  Махида
проворно уловила парочку и сунула под рубаху,  усмехнулась своей кормилице -
и  где это только ты,  заботливая,  была раньше?  Жизни бы  мне горемычной с
тобой не видать!
   Однако дело уже клонилось к  вечеру,  народ здешний и пришлый толкался на
улицах,  передавая друг другу новости,  коих знать никто и  не мог -  врали,
естественно.  Махида,  сопровождаемая золотым мотыльком,  устало  бродила по
Жженовке.  Тревога за  подругу росла с  каждым часом,  и  ее уже не веселили
проделки летучей своей опекунши. А та и к источнику чистому ее привела, и от
стражей-злыдней,  что  за  углом  притаились,  упредила,  и  каким-то  чудом
накидала в  подол со свесившихся из чужого сада ветвей дивных ягод...  Разве
что младенца не кормила.
   - Ты б меня лучше к Мадиньке свела,  - пожаловалась Махида, утирая со щек
лиловый Сок.
   И пирлюшка вроде послушалась -  полетела вперед,  да вон из становища,  и
мимо загонов открытых..."
   Нет,  непонятлива была золотая летунья. Ее просили к Мадиньке, а она вела
прямехонько к  обжитому Махидою сарайчику.  Тут бы  рукой махнуть да обратно
повернуть, но...
   От водопойной колоды,  по-утиному переваливаясь, шел к сараям коротышка в
белом,  и  в  быстро наступающих сумерках Махиде померещился давешний хозяин
рассыпанные колобков.  Можно, конечно, было побежать и на его глазах юркнуть
в свой сарайчик, но за всем происходящим наблюдал еще один человек - высокая
женщина в чем-то пестром,  с перьями на голове. Кажется, они с пряничником о
чем-то  договаривались,  и  теперь  он  торопливо  зашлепал  вперед,  а  она
напряженно глядела ему  в  спину.  При  таком раскладе Махида предпочла нишу
между открытым загоном и  запертым сараем,  благо там с  крыши свешивался до
земли, как занавеска, пышный вьюнок. Авось не заметят.
   Но коротышка до нее не дошел - остановился в каких-то трех шагах от нее и
принялся сопеть,  отодвигая жердину.  Махида не удержалась, высунула нос - и
едва не ахнула: это был Шелуда.
   Он  по-хозяйски ввалился в  сарайчик,  и  было слышно,  как  он  негромко
окликнул кого-то:  "Эй!  Эй,  ты..."  Ответа не  было.  Махида прижала ухо к
тоненьким досочкам -  Шелуда с чем-то возился,  и довольно долго.  Женщина у
водопоя  терпеливо ждала.  Наконец  дверь  скрипнула,  и  молодой рокотанщик
вышел,  держа в руке какой-то сверток -  гадливо, словно боялся запачкаться.
Из  свертка не  доносилось ни  звука,  но Махида поняла:  ребеночек.  Только
неужели - мертвенький?
   Шелуда подошел к водопойной бадье,  протянул сверток женщине.  Та ловкими
движениями размотала тряпку,  и  Махида вздохнула с облегчением:  послышался
жалобный  писк.   Женщина  положила  крошечное  тельце  на   сгиб  локтя  и,
наклонившись к воде, принялась сноровисто его обмывать. Но Махида радовалась
бы значительно меньше,  если бы знала,  что баба в  перьях -  это проходимка
Кикуйя,  скупавшая младенцев, чтобы затем перепродать их - тайно, разумеется
- на жертву или на какой колдовской обряд. Охотники всегда находились.
   Но  Махида,  никогда не бывавшая в  Жженовке Тугомошной,  этого не знала,
знать не могла и только глядела, как завороженная, на крошечное тельце цвета
тусклой бронзы, из которой ковали мечи для жженовских стражей.
   Из  оцепенения ее  вывела пирль -  призывно зажужжала над ухом,  ринулась
вперед и влетела в оставленную приоткрытой дверь.  Да, пора, пока эти двое у
бадьи брязгаются,  а  то  неизвестно,  что  будет потом...  Махида вскочила,
юркнула в сарайчик -  здесь было уже темно,  пахло сеном и кровью,  и только
несколько пирлей -  зеленоватые, лютиковые, серебристо-незабудковые - плавно
кружили  под   низким  потолком,   наводняя  узкую   клеть  переплетающимися
призрачными тенями.  Она не сразу разглядела Мади, лежащую на соломе в углу.
Та  была в  беспамятстве,  но  правая рука ее бессильно шарила по соломе,  и
Махида, сдернув с сына пеленку, чтобы не опознали его по пестрой ее накидке,
положила теплое шелковистое тельце на эту руку.  Мадинька, не открывая глаз,
судорожно прижала младенца к себе,  и он,  требовательно вякнув, безошибочно
присосался к ее груди.
   Махида  отступила;  это  оказалось так  просто  -  подкинуть собственного
детеныша, что она даже не успела его поцеловать. Выскочила наружу. Те, двое,
еще судачили у  водопоя.  Она вдруг заволновалась:  а  вдруг Шелуда,  застав
подкидыша,  попросту вышвырнет его  вон?  Ближе  к  водопою раскинулась купа
каких-то раскидистых кустов,  и она,  пользуясь быстро сгущавшейся темнотой,
проворно,  как блудливая кошка,  кинулась к ним и затаилась, вслушиваясь. До
нее  донесся  голос  женщины,  строгий  и  печальный:  "Красы  невиданной...
жалко... слабенькая... не вытянет..." В ответ раздался точно змеиный шип. Но
Кикуйя-то хорошо расслышала злобное и отрывистое: "Закопаешь тогда поглубже,
чтоб ни  зверь,  ни человек...  Тебе довольно дадено.  Что не так сделаешь -
придушу  струной!"  Она  поглядела в  его  влажные  карие  глаза,  опушенные
длинными  загнутыми ресни