лоумной ясно:  где уж раз,  там и другой,  и
третий...
   Миновал ворота, гаркнув на стражей, которые было его не признали, потопал
по улочкам к  дому своему башенному.  Чуть было в темноте не заплутался,  но
объявилась голубенькая пирлюшка,  полетела впереди, и он ей поверил. Не зря,
естественно;  мигом  привела  к  незапертой двери  (тоже  непорядок,  завтра
наказать телесу, чтоб запоры снаружи и изнутри были самые крепчайшие) и даже
внутрь влетела, уж чересчур по-хозяйски. Раскрыл рот, чтобы и ее облаять, но
подумалось:  вдвоем будет не так тоскливо.  Забрался наверх,  бросил плащ на
пыльный пол и  растянулся.  Поди,  не караванник трехстоялый,  и  не в таких
условиях ночевать приходилось.
   Но  сон  не  шел на  обиду неутоленную.  Все путем,  как говаривал Дяхон.
Шелуда хоть и кругл, да мордой смазлив и всегда под рукой. А сам он? Говорил
же Иддс по-дружески: урод ты.
   Со всех сторон урод.
   И что его на всех дорогах тихрианских бабы привечали?
   Как в смурной тоске заснул,  так и проснулся.  Встряхнул плащ, потопал по
негнущимся  зелененым  ступенькам  вниз.   Надо  завернуть  в  амантов  дом,
распорядиться насчет рухлядишки...  Сама  собой  рука  стукнула в  рокотанов
Ставень.  Шелуда открыл степенно,  неторопливо и,  как показалось, нагло. Ни
слова не сказав,  повел в жилокрутную горницу, ступал как гусак, выворачивая
ступни наружу.  Харр едва сдерживался,  чтобы не влепить ему белым нездешним
сапогом в жирный зад, но сдержался - побрезговал.
   Мади встретила его тихо и нетрепетно,  точеную руку воздела,  указывая на
протянутые,  точно струны рокотана,  двойной оплетки жилы,  -  мол,  которые
срезать велишь?
   - Еще два десятка заказываю, но покрепче, - бросил он через плечо Шелуде.
- Принеси сырье, выберу.
   Шелуда,  недовольно надувшись -  хотя куда же круглее?  - зашлепал прочь.
Сейчас дедка кликнет.  Харр даже не шагнул ближе, только криво усмехнулся (и
сразу понял - ухмылочка-то вышла прежалкая), коротко бросил, сберегая каждый
миг, отведенный им на этот разговор, как он сам себе положил, последний.
   - Что, Шелуду приветила? А лгала зачем?
   Она и отвечать не стала - глядела спокойно, как облачко в озерную воду, и
все.
   - От  кого?..  -  прохрипел он  и  оборвал себя,  потому как почудилось -
хриплый его полушепот разносится по всему дому.  -  Скажи: Шелудин кутенок -
повернусь и уйду, не увидишь и не услышишь...
   - Уйди,  господин мой,  и позабудь меня.  И я забуду.  Одно только и буду
помнить: сына мне бог твой послал.
   И она поклонилась - гибко, все еще по-девичьи.
   - Выкрутилась,  -  зло  процедил по-Харрада.  -  Не  обессудь,  родишь  -
все-таки приду поглядеть, в чью масть сынок пойдет. Не укроешь.
   - Золотым он  будет,  как  солнышко земли  твоей,  о  котором ты  столько
сказывал.  Для того гляжу я  на платок золотой с утра до вечера,  и ночью со
мной он,  -  она  разжала кулачок,  и  с  ладошки заструилась полупрозрачная
янтарная ткань -  ну  чисто луч солнечный.  -  Золотым он будет,  и  имя ему
золотое: Эзерис, что значит...
   Шлеп-шлеп - вкатился Шелуда.
   Харр потыкал во  что-то пальцем,  назвал цену какую-то совсем несуразную,
круто развернулся на каблуке и вылетел вон.
   Эзерис, значит.
   А что значит?
   К аманту пришел - все из рук валилось.
   - Не выспался? - полюбопытствовал Иддс. - Я за тобой посылал - девка твоя
открестилась: не ночевал, мол.
   - А я ей не подотчетный, - буркнул Харр. - Девок мало, что ли...
   - Верно,  -  хлопнул себя по колену амант.  -  Тем более что нам с  тобой
сейчас не до них будет.
   Харр  постараются изобразить на  лице своем готовность к  подвигам -  как
ратным, так и трудовым.
   - Луков нагнуть -  дело нехитрое,  сучьев в  лесу вдосталь,  -  продолжал
амант. - А вот с наконечниками для стрел придется туго. Кузня у нас одна, да
и та плохонькая,  все больше бабью утварь ломаную правит. Для стражей железа
покупаем,  сам  за  тем  ходил,  знаешь.  Чтоб новое ковать,  надо откуда-то
караваи железные получить.  В Серый стан больше нельзя, а кроме него, только
в Огневой Пади железо из руды вытапливают.
   - Опять с караваном пошлешь? - без малейшего энтузиазма предположил Харр.
   - Не получится.  Караванщики поиздержались, до конца лета отдыхать будут.
Дорога в  Огневище нелегкая.  Да и  снаряжать караван решают все три аманта,
скопом.  Что я Лесовому наплету?  Он же знает,  что железа у меня накуплены.
Нет. Пойдешь ты один, вроде как странник или еще того похлеще - подкоряжник,
решивший до стана теплого податься.  Дом купецкого старейшины я  тебе опишу,
знак у  тебя уже имеется.  Поговоришь с  ним тайно,  подобьешь караван к нам
снарядить -  аманты ведь с купецкой подначки решение принимают.  А в поклажу
пусть хлебы железные возьмут,  да никому иному,  только мне,  и без огласки.
Понял?
   - Что не понять! А чем дорога-то опасна?
   - До самых дымов ничего не бойся,  а как дымы увидишь -  ступай по самому
ручью,  неглубокий он  в  верховье-то.  Ноги  замочишь,  зато  в  ловушку не
попадешь. Их вкруг стана нарыто видимо-невидимо, угодишь - сгниешь заживо.
   - Ну, обрадовал.
   - А ты думал! За дом отслужил, теперь обставу в нем зарабатывай.

   IX. К истокам

   Ручей не менялся.  Харр шел вдоль него уже третий день,  а  он все так же
ворчал,  прижимаясь к  серой трещиноватой стене,  и  кое-где принимал в себя
едва уловимые глазом струйки, сочащиеся из-под бархатистого, глубокой зелени
мха. Иддс что-то говорил о верховье, но пока на него было что-то не похоже -
вот  так,  то  расширяясь на  золотистых песчаных  отмелях,  то  сужаясь  на
звончатых  пестрокаменных перекатах,  он  струился  с  какой-то  бессмертной
неизменностью,  подобно тихрианской дороге, которая замыкалась сама на себя,
так  что встречались старцы крепконогие,  на  самом закате своей жизни вновь
ступающие по тому отрезку пути,  где впервые довелось им сделать свой первый
шаг.
   Шел он неторопливо. Амант его поспешать не просил, да ежели и наказал бы,
Харр  больше не  расположен был  действовать по  чужой указке.  Тем  более -
задаром.  Дом его и так обставят к его возвращению, а больше ему ведь ничего
не нужно.
   Тем более, если он вообще вернется...
   Шальная мысль двинуть из  Огневой Пади  не  назад,  а  дальше,  куда глаз
глянет,  все чаще приходила на ум.  Стрелецкая служба у аманта, почитай, уже
налажена;  насчет караваев железных он купецкого старейшину улестит,  тут уж
сомневаться нечего. Вроде бы и все. И снова шагать по едва уловимым тропкам,
стремительно прячущим чужие следы под тенетами мокреть-травы, снова ночевать
у  ручья и  слышать его плеск,  а не гнусавый храп караульных стражников,  и
жарить в  углях взятого на  острие меча головастого рыбьего князя или жирную
сударушку-тетерку,  потянувшуюся  за  рассыпанными  ягодами  -  да  прямо  в
силок...  Шелковистая сетка  всегда  была  при  нем,  он  углядел  в  кустах
хлопотливую фазанью курочку в скромном пестровато-сереньком оперенье;  взмах
руки  -  и  сеть  полетела на  глупую птицу,  которая даже не  шарахнулась в
сторону,  а наоборот,  ринулась навстречу летящей паутинной тени, раскидывая
крылья.  Харр схватил добычу, приятно ощутив ладонью тугое оперенье, но рука
почему-то  помедлила  с  привычным  движением,  за  которым  головка  жертвы
бессильно свешивалась набок,  -  дернула нелегкая поглядеть на птичьи глаза,
на  которые  со  страдальческой  покорностью  медленно  опускалась  дымчатая
пленка...  И все. Не по воле, не по разуму накатило, жаром бешенства обдало:
не должно было быть ТАК.  И пока не исправит он по дури мужицкой содеянного,
вставать будет из  памяти помертвелое лицо,  замершее в  покорной готовности
перенесть муку смертную...
   Он осторожно распутал сеть и выпустил фазаночку.  Она,  припадая на будто
бы раненое крыло, неловко заскакала в сторону, приманивая за собой страшного
врага,  но Харр,  уже не обращая на нее внимания,  развел ветви раскидистого
куста.  Так и  есть.  Гнездо лежало прямо на земле,  окруженное еще влажными
скорлупками,  а страшненькие до тошнотворности птенцы, даже еще не в пуху, а
в  редкой щетинистой поросли,  слипшейся на бесплотном тельце,  уже разевали
невероятно громадные клювы,  исходясь жадным истошным писком.  Он, поддернув
штаны, присел на корточки и начал их разглядывать с брезгливым любопытством,
как в  глубоком детстве рассматривал впервые в  жизни что-нибудь срамное.  В
своих бесконечных странствиях гнезд с птенцами он не трогал никогда - другое
дело яйцами полакомиться;  к  человеческим детенышам (а особенно -  к  своим
собственным) с  их слюнями,  писком и розовыми попками он был снисходительно
равнодушен,  как и подобает настоящему мужчине, не сующемуся в бабьи дела. И
вот теперь, с каким-то недоуменным злорадством глядя в желтковые, прямо-таки
выворачивающиеся наизнанку клювы,  он не мог поверить:  и ради ВОТ ЭТОГО она
отказывалась от  присужденного ей юностью и  красотой женского счастья?  Ну,
вот и получила.  По горлышко. Чего хотелось, на то и налетелось. Рожай. Хоть
двойню. Хоть тройню...
   Он  поднялся,  испытывая почти  непреодолимое желание  поддать по  гнезду
сапогом.  Но сдержался,  конечно.  Самому наглому желторотику,  трясущему от
натуги щуплой шейкой под тяжелым клювом, посоветовал;
   - Не очень-то выворачивайся -  кишки через глотку полезут!  -  и, плюнув,
двинулся прочь,  шагая угрюмо и  размашисто,  совсем не  глядя на  уже четко
обозначившуюся под  ногами тропу.  Так  он  и  пер  напролом,  пыхтя,  точно
одичавший рогат,  пока навстречу ему не выметнулась из-под куста здоровенная
пирлипель и не врезала ему с лету прямо в лоб.
   Он  остановился,  недоуменно глядя  на  свалившуюся к  его  ногам летучую
тварь.   Не  кусила?   Да  вроде  бы  нет.   Пирль  зашебуршала  крылышками,
встряхиваясь,  и полетела над самой землей,  очерчивая правильный круг. Харр
почесал в затылке - неспроста! - и пригляделся повнимательнее.
   А это, между прочим, была ловушка. Ишь, землей присыпано поверх травы, да
и трава-то вялая. Предупреждали ведь. Хотя - а где дымы?
   Дымы были справа,  едва видные меж древесных стволов, и поднимались точно
из-под  земли.  Харр  вернулся  на  несколько  шагов  назад,  выбрал  дерево
пораскидистее,  влез  и  начал мастерить в  самой гуще листвы хоронушку -  с
нездешними  сапогами  да  мечом  диковинным за  бродягу-шатуна  не  очень-то
сойдешь.  Приладив на развилке ветвей тугой сверток,  выбрал кряжистый сук и
уселся, свесив ноги. Надо было навести порядок в собственной душе, а то ведь
так и беды не,  миновать.  Ловушка была первой,  но,  если верить Иддсу,  не
последней.  Удивительно было  только то,  что  устроители западни позабыли о
нравах  тутошних  мотылей,   так  и  спешащих  предостеречь  невнимательного
путника.  Хорош  капкан,  о  котором  каждого  встречного-поперечного загодя
предупреждают!
   А может - не каждого?
   Он поболтал еще босыми ногами, потом достал из сумы припасенные сандалии,
обулся и,  раскачавшись на руках,  спрыгнул на землю.  Отяжелел,  однако,  -
подумал он с медленно остывающей злостью.  Памятуя амантов наказ, забрался в
воду по колено и  только тут остыл окончательно.  Потому как понял:  вся его
лютая, неизвестно откуда нахлынувшая одурь от того, что никуда он из Огневой
Пади не двинется.
   Пойдет обратно.
   Так, по каменистому дну ручья, и дошлепал он до первой поры.
   Выбита она была прямо в каменной стене над ручьем, и пролезть в нее можно
было разве что согнувшись. Дальше виднелись еще и еще чернеющие пятачки, уже
повыше - похоже, ходы к ним были прорублены в самой толще камня; но ни одной
живой души здесь пока не наблюдалось.  Сами норы Харра не удивили,  у Свиньи
тоже жили где попало,  кто в норах, кто в пещерах. А чаще просто под возами,
ставленными в кружок.
   Справа  уже  четко  означился  обрыв;   из-за  его  кромки  и  подымались
столбчатые дымы,  порой  окрашенные в  желтоватый или  бурый цвет.  Внезапно
стена  вместе с  ручьем круто  свернула влево,  открыв перед Харром обширную
полукруглую площадь,  на  которой  и  располагалась Огневая  Падь.  Даже  по
здешних  меркам  стан  был  прямо-таки  крошечным:  всего  с  десяток домов,
теснившихся у  стены и огражденных невысоким валом с единственными воротами,
у  которых не наблюдалось даже стражника.  Вал нестерпимо блестел на солнце,
точно  сласть-леденец  алого  цвета,  и  было  ясно,  что  забраться по  его
отполированной поверхности не сможет даже ящерица.  В  пределах огороженного
стана каменная стена,  уходящая ввысь еще круче,  чем над Зелогривьем,  была
тоже  совершенно  гладкой,   но  крыта  рябенькой  черно-малиновой  глазурью
примерно на  два  человеческих роста;  справа  и  слева  от  ворот  в  стене
виднелось множество нор, к самым нижним из которых через неширокий тут ручей
были перекинуты деревянные мостки.  Из нор то и дело выныривали людишки, кто
с поклажей, кто без; все одинаково торопливо семенили к обрыву и исчезали по
невидимым Харру лестницам.  Он постоял еще немного,  оглядываясь, вздохнул -
нового,  доселе небывалого здесь  было  на  один  погляд.  Камень разве что,
колера  отнюдь  не  огненного,  а  скорее ягоды  лесной,  и  прожилки в  нем
черно-пепельные -  такого на Тихри не водилось.  Дома в три-четыре уровня из
квадратных  кирпичей,   тем  же  огневищем  мазанных,   и  крыши  остренькие
четырехскатные -  вот это понятно:  сверху ведь и осыпь случиться может. А в
остальном -  теснотища, убожество; справа от обрыва гарь и вонь, не то что в
кустах у ручья. А идти надобно.
   Дальше все получилось просто и складно:  и старейшину нашел, и комнатенку
в  доме его получил хоть и  махонькую,  но с собственным выходом,  и еду ему
носили постоянно,  без приправ и пряностей,  но сытную донельзя -  С главным
менялой договорился враз  -  мужик был  цепкий,  но  неувертливый:  допросил
досконально, что аманту зелогривскому надобно, хлопнул ладонью по столешнице
черно-малиновой и  пошел  по  другим  менялам купецким,  подбирать требуемый
товар. Было видно, что и за согласием тутошних амантов дело не станет. Можно
было и возвращаться в тот же день. Но такая тоска навалилась...
   Загулял,  одним  словом.  Ох  и  загулял!  Пока  кругляшки  зелененые  не
кончились,  девок по  полудюжине враз к  себе зазывал,  мог  бы  и  больше -
комнатенка не позволяла,  и так сидели на полу, коленки к подбородку. Деньги
кончились -  нашел  поплоше,  что  соглашались за  сытный кусок.  Старейшина
принимал это как должное, временами забегал; глядя поверх голых спин, кидал:
"На четырех горбаней поклажи набрано",  "на шесть"... Среди голых спинок, на
удивление Харра,  встретились три совсем тощенькие,  под стать ему самому. И
не попадалось телесок ошейных, что было еще приятнее.
   Кончилось все  враз:  старейшина вошел,  девок  шуганул  и  коротко,  как
подневольному телесу, бросил:
   - Собирайся. Выходим.
   Харр  протер осовелые глазки,  не  осерчал -  как-никак,  мужик  дал  ему
отвести душу. Поднялся. Проговорил степенно, как равный равному:
   - Вели мне в мешок доброй снеди покласть. Следом пойду. Тайно
   Сказано это  было с  такой многозначительностью,  что  старейшина никаких
дополнительных вопросов не возымел - амантову бирку он углядел еще с первого
раза.
   Проводив взглядом хозяина дома,  Харр почесал в затылке:  все ли сделано?
ан нет,  не все.  Он взялся за свой кафтан,  Иддсом даренный, и принялся его
исследовать.  По  давнему своему заведению он  никогда особенно не следил за
целостностью карманов,  но зато пуще всего заботился о сохранении подкладки.
Так и случилось: какой-то кругляш завесился в дырку и теперь дожидался своей
череды.  Синенький,  как выяснилось.  Харр, несказанно обрадованный, кликнул
телеса и велел привести купецкого менялу с уборами женскими.
   Меняла оказался не чета старейшине -  сквалыга, пройдошливый до свербения
в носу.  Менестрель со знанием дела пересмотрел не слишком изысканный товар,
остановил взгляд  на  головном  обруче  нежного  розоватого тона  с  редкими
угольными узорами;  повертев его в  руках,  вдруг понял,  что никакой это не
бабий убор, а самые настоящие кружала - и сердце екнуло, точно была у него в
руках живая и желанная плоть, а не камень теплый.
   - Сколь  ценишь?  -  небрежно  спросил  он,  чтобы  не  получить в  ответ
несуразно большую цифру.
   Уловка не удалась: меняла заломил-таки.
   - Ты  что,  взбесился?  Вот  шваркну все об  стенку за  жадность твою,  и
пойдешь отсюда с таком!
   - Нельзя дешевле, лихолетье грядет...
   - Какое еще лихолетье?  Не  ври.  Было,  да  все вышло.  На нас наехали -
полегли костьми; ледостав осадили - их пчелами бешеными потравили-покусали.
   - Ой нет,  невдомек тебе, воин-слав, что лихолетье только возгорается, не
на земле поднебесной - в умах темных. Еще натерпимся...
   - Ты до этого терпения еще трижды дубаря врежешь от своей жадности!
   - Коли так, одну деньгу скину.
   - Во! Видал? Держи и будь доволен.
   Он  последовательно предъявил меняле  синеную  монету,  амантову бирку  и
угольно-черный увесистый кулак. Добавил:
   - Да в тряпицу заверни!
   Завершив сей торговый подвиг,  в  обратную дорогу пустился уже не  с  тем
унынием,  которое предощущал по пути сюда.  Следов каравана, ушедшего ранее,
он, однако, не приметил - видно, шли они по иному торговому пути, а ручейная
тропка была  тайной.  Харр на  сей  раз  валандаться не  стал,  шел  споро и
управился за  два дня и  две ночи.  Явился прямо к  Махиде.  Та  взревела от
радости - было видно, что не чаяла больше увидеть.
   - Не реви,  дуреха,  на то служба. Могу и подоле пропадать, - успокоил он
ее  не  слишком-то приветливо;  но было приятно -  ишь как ждала.  -  Только
презентов на  сей  раз  не  образовалось,  всего лишь кружала твоей подружке
принес - не хочу, чтоб мы с тобой у нее в долгу оставались.
   Махида взревела еще пуще.
   - Да чего ты?
   - Ты ж  сказал:  мы с тобой!  А я уж думала,  кинул ты меня,  домом своим
обзавелся в стане застенном...
   Так. Наболтали.
   - Дом не мой,  -  строго проговорил он.  -  Амантов.  Дело я  в нем вершу
тайное, и этих моих слов ты даже не слыхала. Усекла? А болтать будешь - Иддс
только мигнет, и замажут тебе рот зеленищем...
   Это  он  оплошку  допустил  -  рыдания  переменили тональность и  грозили
затянуться на полночи.
   - Уймись и  на  стол  справь.  Теперь уходить и  приходить буду  и  вовсе
нежданно,  и чтоб от тебя ни единого глупого вопроса не следовало.  Понятно?
Жизнь-то впереди еще длинная...
   Она  послушно закивала и  захлопотала возле  очага,  размазывая слезы  по
малиновым  щекам.  Нечаянно  прихватила сажи  -  по  зареванному лику  пошли
пепельные разводы, как на огневищенской стене.
   - Не забудь - Мади покличь, чтоб кружала отдать, - сразу выплыли в памяти
жаркие на вид кольца. - И как это вы только подружились, такие несхожие...
   - Да выходила меня она,  как птенца малого,  -  с  готовностью отозвалась
Махида,  уже  не  знавшая,  о  чем  теперь ей  дозволено будет с  мил-другом
говорить.  -  Мамка моя с лихолетцем сбежала, гулящая она была, я-то ей хуже
обузы.  Ну, как припасы кончились, я решила по-ейному приработать, да глупая
была,  неумеха.  Тот страж,  которого я зазвала,  побил меня ногами, а потом
заявил,  будто он -  мой отец родной и хижина, стало быть, тоже его. Выкинул
меня. Тут я уже и совсем с голоду скукожилась, в стан поползла - побираться.
Тогда-то  меня  Мадинька и  углядела.  К  себе,  ясно дело,  меня вести было
невместно,  но  кое-как сюда притащила да  по  дороге стражей кликнула -  ее
слушались:  рокотанщикова молодая жена,  как же! Моего нахальника выперли, а
она каженный день еду мне носила, ну прямо как в клювике. Вот и суди, дружба
ль это или другое что... А насчет нашей несхожести - так теперь мы, почитай,
обе сулящие.
   У него рука так и дернулась - приголубить за такие слова.
   - Да  ты что?  -  удивилась она.  -  Когда я  в  прошлый раз тебе про нее
поведала,