шки на удобрение. С малолетнего сглупа
кого себе не выберешь, так на то закон есть: как семьей обзаводишься, бога и
поменять можно, только заплати аманту откуп. И вся недолга.
   - Так  о  том они и  печалятся,  что менять им  не  на  что,  -  тихонько
прошептала Мади,  двумя пальчиками обдиравшая шкурку с печеного клубешка,  и
Харр понял,  что она не столько об Иддсовых отпрысках,  сколь о  собственных
невеселых размышлениях, причины которых он, честно говоря, не понимал.
   - Ну так пусть себе Успенную гору выберут, она громадная, одна на всех!
   - Не на всех,  -  тихо возразила Мади,  -  из Медостава Ярого ее уже и не
видать... Да и какой толк с горы?
   - А земля-матушка? Она ж на всех одна! - решил внести свою лепту Харр.
   Подружки всплеснули руками.
   - Сказанул!  Земля  -  она  мертвых  укрывает,  ей  поклониться -  в  нее
попроситься, - не на шутку перепугалась Махида.
   - Ну,  тогда не знаю, - раздосадовался Харр, воображение которого было на
пределе,  а низ живота тревожил тягостной переполненностью.  -  Кабы не ваша
блажь,  что бога обязательно лапать надо да вылизывать,  лелеючи,  так лучше
солнца ничто не подошло бы.
   - Тоже мне задачка мудреная! - пожала плечами практичная донельзя Махида.
- Пусть велят меднику выковать солнышко золоченое,  и весь сказ. А ежели кто
хочет единого бога иметь,  то  пусть такую же  фиговину себе закажет,  вот и
будут одинаковые боги во всех станах окрестных!
   Харр подивился ее сообразительности,  но мысль эта как-то пришлась ему не
по душе.
   - Не,  негоже подделке поклоняться,  лжу лелеять. Живому солнышку на то и
глядеть-то будет отвратно.
   - Это почему так?  -  взвилась Махида, в кои веки возгордившаяся тем, что
оказалась сообразительнее умнички Мади.
   - А  потому что  идолу  поддельному поклоняться -  это  все  равно что  с
чучелом вместо девки любиться, - отрезал Харр, чтобы больше не приставала.
   Мади  медленно  подняла  на  него  прекрасные свои,  точно  черной  гарью
обведенные глаза, и он уже знал, что она скажет: дай мои кружала, Махида...
   - Что,  кружала  тебе?  -  рявкнула  униженная хозяйка  дома.  -  Поди  в
червленую рощу,  набери кипу  листов,  тогда  проси!  Все  перевела на  свои
кружала, на кой они только ляд...
   Мади послушно поднялась:
   - Сказала бы раньше, я по дороге забежала бы хоть к ручью.
   - У  ручья,  может,  еще  кто из  подкоряжников хоронится,  тебя что,  по
Гатитовой доле завидки берут?
   Харр, почесываясь, поднялся:
   - Пожалуй, и я пройдусь, разомну косточки. Да и Мади поберегу.
   - Меня  б  ты  поберег!  -  впрочем,  ни  тени  ревности в  ее  голосе не
промелькнуло - одна бабья стервозность.
   - Да угомонись ты,  -  досадливо отмахнулся он от разошедшейся любушки. -
Мне в  доме сидеть невтерпеж,  а в роще я,  глядишь,  все деревца поочередно
ублажу, не хуже аманта вашего лесового.
   С тем и вышли -  впереди Мади,  аккуратно переступающая через непросохшие
лужи, сзади, вразвалочку, обоспавшийся и начинающий нагуливать брюшко Харр с
плетеной сеткой для листьев.  До последних хижин дошли молча,  но затем Мади
свернула  круто  не  к  дому,  а  направо,  к  отвесной горе,  которая,  как
исполинская ладонь,  огораживала все  Зелогривье,  омытая у  своего подножия
ворчливым ручьем,  -  они  продолжали двигаться прямо  по  хорошо утоптанной
тропинке,  петляющей меж  мохнатых деревьев-тычков,  уставивших свои  острые
верхушки в зеленоватое небо. Как всегда за полдень, было жарко и влажно, так
что  даже  реденький,  хорошо продуваемый кафтан из  дырчатой ткани пришлось
расстегнуть до пупа.
   - Скоро ли?  -  подал голос Харр,  удивленный настойчивым молчанием своей
спутницы.
   - Не очень, господин мой Гарпогар. Вот хлебные делянки минуем...
   Хлебные  делянки  оказались  полянами,   усеянными  короткими  трубчатыми
пеньками;  на Лилевой дороге,  говорят,  тоже встречались такие деревца, что
срубишь - а в середине мякоть желтоватая, она как высохнет, так и пригодна в
пищу,  хоть вареная,  хоть молотая в  муку.  Но  своими глазами он видел это
впервые,  и ему снова стало хорошо,  потому что он шел по тропе,  доселе ему
неведомой,  и встречал если и не чудеса и диковины,  то во всяком случае то,
чего не ожидал,  будь то лесинка в  роще или былинка в поле.  И спутница шла
молча,  придерживая на поворотах золотистую юбочку-разлетайку. После делянок
лес  пошел  богатый,  широколиственный,  наполненный таким  ветряным  гулом,
словно  над   верхушками  проносился  нечувствительный  внизу  ураган.   Но,
приглядевшись, Харр понял, что это шлепали друг о друга листья, толстые, как
пухлые ладошки,  и  их  шум совсем не  мешал птицам,  сливавшим свой щебет с
переливчатыми  руладами  каких-то   мелодичных  трещоток,   лишь   отдаленно
напоминающих слабосильных степных цикад его родимой Тихри.
   - А  орехи тут  имеются?  -  снова спросил Харр,  для того чтобы прервать
непонятное молчание Мади.
   Она вскинула смуглую руку и,  не оборачиваясь,  указала куда-то вверх. Он
даже голову не стал задирать - поверил.
   И  снова расступилась перед ними поляна,  вся  устланная широкими,  как у
водяной лилии, листьями.
   - Режь под корешок, господин, - сказала Мади, - и выбирай покрупнее.
   Листья росли прямо из земли тугими пучками;  Харр ухватывал черенки одной
рукой,  другой подрезал под корень и  кидал в  сетку.  У  Мади ни  ножа,  ни
кинжала,  естественно, не имелось, и он кивнул ей - отдохни, мол, в тенечке,
я и сам управлюсь.  Управился в два счета, подошел, волоча за собой сетку, и
опустился рядом,  прислонившись спиной к ноздреватой упругой коре громадного
краснолиственного орешника -  во  всяком случае,  кто-то вверху,  невидимый,
звучно щелкал клювом и сыпал вниз скорлупу.
   - Хочешь, слазаю за орехами? - предложил он.
   Мади молча покачала головой.
   - Да что с тобой?  Язычок от жары распух или ты только при Махиде болтать
горазда?
   Она подтянула коленки к груди и охватила их руками.  И до чего ж красивые
руки, строфион меня залягай!..
   - Когда я спрашиваю тебя, господин мой, ты досадуешь.
   - Да потому и  досадую,  что все про одно да про одно.  Ну спроси ты меня
про золото голубое, про анделисов пестрокрылых, про чернавок обреченных... Я
же до вечера тебя тешить буду!
   - То не надобно мне, господин.
   - Ну  да,  про бога единого тебе только и  занятно.  Точно ты уже старуха
плешивая да тощегрудая. Не пойму только, чем тебе твой-то не пришелся? Корми
себе птах лесных, с птенцами их тешкайся... Что тебе не ладно?
   - То не ладно, что чужие это птенцы, а своего, единственного, мне у моего
бога не вымолить...
   Харр не сумел удержать глумливый смешок:
   - Неужто не просветила тебя подружка твоя шалавая,  что на сей предмет не
бог надобен, а... гм...
   Она вдруг упруго поднялась и замерла перед ним, вытянувшись в струнку.
   - Господин мой Гарпогар,  - зазвенел ее напряженный - вот-вот оборвется -
голосок. - Я прошу тебя: сделай так, чтобы у меня родился мой маленький!
   Он  от  изумления присвистнул так,  что  птицы окрест затихли,  а  сверху
перестала сыпаться ореховая скорлупка:
   - Тю! Дура-девка - сейчас надумала?
   - Нет.
   - А когда же?
   - Когда ты  мне  ожерелье свое  надел.  И  не  сама надумала -  пирль мне
прощебетала.
   - В  голове  твоей  дурной  пирлюхи  завелись,  вот  они  и  нашебуршали!
Лихолетец я тебе,  что ли?  Придет твоя пора, девка ты пригожая, и будет все
чин-чинарем, найдешь себе по сердцу...
   - Не найду, поздно будет, - голосок ее потерял прежнюю напряженность, и в
нем задрожали дождевые капли.  - Шелуда отвозил рокотан в Межозерный стаи, а
там  мудродейка  живет,  что  гадает  по  рожкам  горбаней  черномастных.  И
предсказала она,  что жить еще Иоффу тридцать лет без одного года. А тогда я
уже перестарком буду,  никто меня не возьмет.  И  младенчики у таких вековух
только мертвыми рождаются...
   - Ну-ну,  - оборвал он ее, чувствуя, что любвеобильная его душа совсем не
к  месту начинает покрываться горьковатыми росинками жалости.  -  Нашла кому
верить -  ворожейке корыстной! Твой дед от силы год проскрипит, а там и дуба
врежет,  это как пить дать.  Видал я его на холме.  Так что будешь ты первой
невестой на все Зелогривье - и богата, и краса писаная. Что еще?
   - Нет,  господин мой.  В  роду у  Иоффа все долголетки,  а  богатство его
Шелуда унаследует. Потому и прошу у тебя...
   Его даже пот холодный прошиб -  сколько баб за свой век поимел, и ни разу
конфуза не случалось. Но чтоб вот так, по заказу...
   - Да  едрен-строфион!  -  не  выдержал  Харр,  у  которого где-то  внутри
беззвучно покачивались чашечки весов:  на левой,  что ближе к сердцу, лежала
жалость,  на  правой  -  несовместимость самого сладкого,  что  ни  есть  на
человечьем веку, с расчетливой, хоть и бескорыстной сделкой. - Да ежели тебе
так уж невтерпеж,  заводи себе дитятю от первого встречного-поперечного; дед
у тебя богатый, где внучку кормит, там и на правнучка достанет.
   - Вот ты и встретился мне, господин. Только... Разве ты не знал, что Иофф
мне не дед? Он мой муж.
   Харр так и подскочил, оттолкнувшись поджарой задницей от усыпанной сухими
листьями земли. Левая чашка весов круто пошла вниз.
   - Да не будь он старый хрыч, что от ветру качается, - я б его собственной
рукой пришиб! Девчонку несмышленую под боком держать - ни себе, ни другим!
   - Не надо пришибать,  господин мой Гарпогар,  мой муж меня хорошо кормит,
он и маленького моего выпестует. Только б родился!
   - А я б на твоем месте не был так уверен!  Знаю я пердунов этих замшелых,
что  до  малолеток  охочи:  у  них  вместо  совести  шиш  ядреный,  крапивой
утыканный!
   - Напрасно ты так,  господин мой,  Иоффа лаешь,  его не ведая. Он один на
все Многоступенье рокотаны ладит,  а чтоб они сладкозвучны были, он красотой
должен быть окружен,  куда глаз ни  положит.  У  нас  и  утварь вся  в  доме
изукрашенная, и цветы по стенам небывалые...
   - И тебя,  значит,  выбрали,  как миску расписную...  -  снова капнуло на
левую чашку весов.
   - Да,  господин,  -  сказала она простодушно, - амант наш лесовой по всем
станам искал,  вот и  выбрал меня.  А  сколько лет мне было -  это Иоффу без
разницы. Он ведь на меня только глядит, прищурясь.
   Вот и  Харр поглядел и  невольно прищурился:  стояла она как раз супротив
солнца, и реденькая ее юбчонка, и накидочка наплечная - все это просвечивало
насквозь,  четко обозначив силуэт ее юного тела,  пряменького,  как щепочка.
После  роскошной  Махиды  такую  обнять  -  что  после  доброго  вина  сухим
кузнечиком закусить.
   Эстетические принципы разборчивого менестреля весомо легли на правую чашу
весов, и она угрожающе потянулась книзу.
   - Все равно чужую жену совращать негоже,  грех это!  -  не  своим голосом
возгласил  отпетый  бабник,  сам  ужасаясь  той  неслыханной ереси,  которую
выговаривал его  язык,  -  надо  было  заглушить  последний писк  желторотой
жалости.
   Она переступила с ноги на ногу,  пошевелила пальцами, словно пересчитывая
их, и прошептала:
   - Я заплачу тебе, господин мой...
   Его словно кипящим маслом ошпарило - он вскочил и, схватив ее за узенькие
плечики,  встряхнул так, словно хотел вытрясти из нее саму память о подобном
паскудстве:
   - Никогда!  Слышишь -  никогда и  ни  единому мужику не  смей  предлагать
такого! Да я сейчас...
   И запнулся, а в самом деле - что сейчас?
   Он  глядел в  ее запрокинутое,  помертвелое от страха лицо,  задыхаясь от
бешенства,  и  в  такт его дыханию хрустальный колокольчик на  его ожерелье,
одурело  метавшийся  между  ее  остренькими птичьими  ключицами  и  курчавой
звериной шерстью,  покрывавшей его  грудь,  на  каждом вдохе  подпрыгивал и,
звеня, царапал ее подбородок, а на каждом выдохе неизменно ложился в смуглую
ямочку у основания шеи...
   - Господин мой,  -  прошептала она,  на какой-то миг раньше него понимая,
что обратного пути уже нет, - а это не очень больно?..
   И  кобелиное его  естество,  всей  мощью громыхнув по  левой чашке весов,
пригвоздило ее к земле.

   Шаги унеслись и затихли так стремительно,  что он даже не уловил, в какую
сторону.  Потом сообразил: да к ручью, разумеется, юбчонку замывать. Охо-хо,
ведь чуял же -  ни ей радости,  ни себе спасибо.  А во рту точно земляничина
неспелая  -  дух  остался,  а  сладости  никакой.  Он  поднялся  и  принялся
соображать,  в  какой же  стороне ручей -  за тучными кронами деревьев,  чьи
листья уже начинали по-осеннему багроветь,  Успенной горы видно не было.  Он
пошел наугад,  забирая влево и  надеясь напасть на  тропу.  Было ему  как-то
тягомотно,  и недовольство собой толкало найти кого-то другого, виноватого в
непоправимо приключившемся.  Виноватый отыскался сам собой -  ну конечно же,
лесовой амант,  запродавший девочку в вековечную кабалу и,  естественно,  не
даром -  с  каждого рокотана,  проданного на сторону,  небось половину имел.
Харр твердо решил,  что рано или поздно повстречает его на узкой дорожке.  А
уж там - держись, хряк лесовой.
   И  за мстительными такими помыслами он и не заметил,  как попал и вовсе в
незнакомое место:  на  гладкой,  словно  вытоптанной поляне росло  несколько
небывало высоких деревьев с  громадными -  на  размах  двух  рук  -  резными
листьями,  над которыми недвижно замирали в дурмане собственного благоухания
пирамидальные свечи  запоздалых цветов.  У  подножия самого  высокого дерева
виднелась какая-то глыба, рыжевато-белесая, точно загаженный птицами камень.
Странные звуки неслись вроде бы  от  этого камня:  "Уу-фу-уу-фу-уу-фу..."  -
точно  заматерелый  боров  с   Дороги  Свиньи  чесался  о   шершавый  ствол.
Любопытство чуть  было  не  подтолкнуло дотошного странника вперед,  но  тут
ленивый лесной ветерок донес до него острый запах хищного зверя; Харр замер,
внимательно оглядывая одно  дерево  за  другим  -  за  которым  же  прячется
плотоядная тварь?  Меж  тем  звуки начали набирать высоту,  сливаясь в  одно
непрерывное: "Ууууууууууу! - ...фу".
   И  тут глыба шевельнулась,  разворачиваясь,  и  двинулась прямо на Харра.
Изумление его было столь велико,  что ему не пришло даже в голову спрятаться
за  какое-нибудь  соседнее  дерево,   и  он,  вытаращив  глаза,  разглядывал
приближающееся к нему лесное чудо.
   Это,  несомненно,  был человек, но что за мурло! Выше Харра чуть ли не на
голову (хотя в  Зелогривье он  уже  привык глядеть на  всех  свысока),  этот
страшила в ширину был точно таков же,  как и в высоту. Ощущение законченного
квадрата создавала еще и  соломенная щетка,  подымавшаяся дыбом с его плеч и
ворота и доходившая точно до макушки,  так что голова казалась приклеенной к
этому ощетиненному заслону.  На  его фоне трудно было как следует разглядеть
бесцветное лицо, поросшее седовато-сивым волосом, и только уже совсем вблизи
Харр  понял,  что  волос этот стоит дыбом,  как  иголки у  ежа,  традиционно
обрамляя немигающие стылые глазки и  верхушки ярко-розовых щек,  меж которых
страшно алели две дыры вывороченных ноздрей.
   Коробчатое блекло-желтое  одеяние скрывало ноги  этого  чудовища,  и  его
квадратная  туша  перла  вперед  с  неуклонностью гигантской черепахи.  Харр
сделал  шаг  в  сторону,  чтобы  сойти  с  небезопасной прямой,  по  которой
продолжал двигаться этот  мордоворот,  по  свиные глазки по-прежнему глядели
только перед собой,  теперь уже мимо Харра,  и ему уже начало казаться,  что
это взгляд слепца;  он  уже начал поворачиваться,  пропуская мимо себя этого
безразличного ко всему лесового хряка, как вдруг тот стремительным движением
выпростал из  складок одежды  бугрящуюся мускулами руку,  и  свинцовый кулак
влепился точно в скулу не успевшего отшатнуться менестреля.
   И для того наступила ночь.
   Ночь была и  тогда,  когда он разлепил наконец веки.  Что-то мелькало над
ним,  заслоняя звездное небо,  и  едва уловимо касалось левой половины лица,
сведенной болью,  десятком крошечных влажных крыльев,  от которых боль вроде
бы утихала. Пирли.
   - Брысь,  -  сказал он, едва двигая челюстью. - Раньше предупреждать надо
было...
   Они все продолжали роиться над ним -  да  что он  им сдался,  за мертвяка
принимают,  трупоеды?  Он мотнул головой и поднялся, постанывая. Кругом была
непроглядная темень.
   - Дорогу показали бы, что ли... - пробурчал он, и несколько самых крупных
мотылей тут же послушно засветились каждый на свой лад и  послушной цепочкой
огоньков поплыли на уровне глаз.  Еще счастье, что уцелевших. Харр припомнил
апатичную харю лесового хряка,  и  ему уже не хотелось встречаться с  ним на
узенькой дорожке.  И  даже с мечом в руке.  Он двинулся вслед за уплывающими
огоньками,  беззвучно понося все и  всех в этом скудоумном мире.  И мясистых
потаскух.  И костлявых юниц. И расплодившихся амантов. И их шуструю ребятню.
И  вороватых стражей порядка.  И вонючих бесштанных подкоряжников.  И вообще
весь этот тупой, скудоумный народец, и живущий-то непонятно зачем...
   Он вдруг впервые с острой,  щемящей тоской подумал о Тихри, где у каждого
есть цель жизни -  следовать за  Незакатным солнцем.  И  только смерть может
остановить того,  кто  родился  под  его  благословенными лучами.  А  тут...
Родился,  нагадил тридцать три ведра и  помер на  том же самом месте.  Тьфу!
Нет,  завтра же надо будет взять аманта за жабры,  чтобы караван снаряжал. А
начнет  увиливать да  оттягивать -  так  недолго ведь  плюнуть и  податься в
соседний стан, а там в другой, третий...
   Лежа рядом с Махидой,  по счастью не заметившей в темноте распухшей щеки,
он  тщетно  старался заснуть,  но  в  голове роились неотступные мстительные
мысли,  а над головой -  такие же прилипчивые букорахи, упорно овевающие его
ноющую скулу.  В  конце концов он  не  выдержал и  вылез на двор,  присев на
теплый  еще  камень  очага.  Предутренний ветерок  приятно холодил лицо,  но
неотвязные пирли уже были тут как тут.  Харр хрюкнул от  злости -  и  тут же
свиная  харя  лесового  аманта  воссияла  в   его   памяти  во   всем  своем
сквернообразии.  Расквитаться с ним было ну просто позарез необходимо, чтобы
на душе не осталось впечатления позорного бегства, но как?..
   И тут шальная мысль посетила менестреля.
   - Эй,  кто-нибудь из рыженьких!  -  негромко позвал он, подставляя тут же
засветившейся пирлипели свою четырехпалую ладонь.
   Светляк тут же опустился на нее, продолжая солнечно мерцать.
   - А на нее - еще две таких же!
   Лучащийся треугольничек невесомо завис над рукой.
   - На них - три рядком!
   Исполнили.
   - Четыре сверху!
   Ох, только бы Махида не проснулась...
   - Еще пять золотых! - Вроде и опираются на руку, а веса даже не почуять.
   - Эй, рыжая, что посередке, уберись пока, а на ее место стань голубая!
   Волшебство, да и только, вот бы бабы так мужиков слушались...
   - Вот в таком порядке и стройтесь вверх, рядов двадцать!
   Он  уже  почти без  изумления следил,  как  вырастает над его невидимой в
темноте ладонью гигантский призрачный клинок,  истекающий избытком позолоты,
изукрашенный голубой змейкой вдоль лезвия.  Он надстроил темно-лиловый эфес,
осыпал его драгоценными каменьями,  задохнулся от одуряющего восторга -  это
был самый прекрасный меч, виденный им в жизни. Не его. Командора Юрга.
   - А теперь тихонечко подымайтесь вверх,  но чтоб ни одна пирлюха строй не
нарушила! - и меч торжественно взмыл в вышину, где еще совсем недавно злобно
мерцала яростная лихая звезда.
   - И  таким вот порядком,  медленно-медленно,  двигайте в  город,  пока не
зависнете над домом лесового аманта,  - он уже не сомневался, что приказание
его  будет выполнено безукоризненно,  и  было так -  призрачный меч,  словно
подхваченный ночным ветерком,  плавно сместился влево  и  уплыл за  верхушки
деревьев, ограждающих Махидин дворик.
   Харр подскочил -  как же так,  самого смачного не увидеть!  -  и зашлепал
громадными  босыми  ступнями  по  утоптанной  глине,   добежал  до  проулка,
выходящего прямо  на  городскую стену,  -  отсюда было