ты аж вскинулся. Что, поперек горла тебе не к случаю пригулянные,
а?
   Он засопел, сдерживаясь, - еще начнешь отвечать, брякнешь лишнее. А девка
она догадливая. Мадиньке это будет ни к чему.
   - А то у нас сказывают,  -  вкрадчиво продолжала она,  -  неспроста среди
ночи явился Солнечный Страж. Будто понесет от него одна из нашенских...
   - Врут. Да и кто его видал, твоего стража-то?
   - Его самого не видали,  а  меч его в  ночи непроглядной светом солнечным
над всем Зелогривьем лучился.
   - Правду говорят,  что бабьи языки -  что рогатовы хвосты на ветру.  Даже
если б  страж твой невидимый и впрямь прилетал -  что ему,  другой заботы не
было,  как здешних девок брюхатить?  Вот пустите такой слушок,  и  поедет он
гулять по свету,  небылицы на себя наматывая, как перекати-поле. Кому-нибудь
может и бедой обернуться.
   - А, - беспечно отмахнулась Махида, - у нас уже сколько лет из уст в уста
предвещание передают:  родится,  мол,  новый бог.  И принесет его неведомый,
которого от других отличить легко, потому как будет он черным на белом и под
белым. В Лилояне, где козлорогов разводят на шерсть да мясо, для того аманта
держат,  чтоб  всех новорожденных козлят проверять.  Ежели родится черный на
белых ножках,  его  сразу в  отдельный загон,  за  тремя загородками.  Рожки
прорежутся -  снова проверка,  у  кого они  белые,  того еще  пуще стерегут,
чтобы, не ровен час, не принесли на спине или там меж рогов бога нового.
   - Что, так и пропадает скотина зазря?
   - Почему - зазря? Только их черепа и идут на рокотаны, лилоянским амантам
большой прибыток.
   Харр  обсосал  последнюю косточку наскоро  обжаренного лесного голубя  (а
фазаночка была бы помясистее!),  откинулся на постели.  Что,  не нагулялся в
Огневой Пади? Судя по тому, как пола кафтана топорщится, то - нет.
   - А что,  Махидушка, - ухмыльнулся он - впрочем, без всякой задней мысли,
- не сгожусь ли я  тебе заместо Стража Солнечного?  А  там,  глядишь,  и  за
божком новорожденным дело не станет.
   Но  тут  приключилось то,  чего он  меньше всего мог ожидать:  Махида вся
трепыхнулась,  как утица, из воды выходящая, потом бросилась на колени подле
постели и принялась Жарко и липко целовать его руки:
   - Как же  ты догадался,  желанный мой?  Я  все сказать тебе норовила,  да
подойду близенько - и испуг берет ты ведь и за Мадиньку не порадовался...
   - Ты что городишь? Орешков дурманных накушалась?
   - Да каких орешков? В тягости я!
   Оп! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Сговорились они, что ли?
   - И скоро порадуешь? - спросил он без малейшего энтузиазма.
   - За  Белопушьем,  надо думать,  так  что  нам  еще миловаться -  дней не
считано!
   Он критически оглядел ее -  действительно,  со стороны и не подумаешь.  У
таких, ширококостных, долго еще вся их девичья стать в полной справе. На том
и мужья, и родичи дотошливые запросто промахиваются.
   - Ладно, коли так - давай сюда, - добродушно пробасил он. - Поздравлю.

   А  вот на Мадиньке-тонковеточке уже все было как пером написано.  Явилась
она  на  третий  день,   когда  не  ждали.  Харр  на  собственное  удивление
засуетился, начал совать ей алые кружала в тряпице; она приняла, не ломаясь,
но  так,  словно на плоту плыла,  а  все земное на берегу осталось.  Золотые
глаза ее  сияли по-прежнему,  но  сейчас этот свет не  разбегался солнечными
бликами вокруг по хижине, а уходил куда-то в глубь ее самой.
   - Что, не по нраву?.. - чуть ли не жалобно подал голос менестрель.
   - Отчего же?  -  теплым,  воркующим голосом отвечала она. - Только зря ты
тратился, господин мой Гарпогар, ты ведь мне уже все заветы свои пересказал,
и как нарушать их - научил.
   - Выходит, нам и говорить не об чем?
   - Если хочешь, я послушаю тебя, господин мой.
   Нашлась слушательница!  Он только махнул рукой безнадежно,  вспомнив свои
бессильные попытки сформулировать и  обосновать то,  что он  в  глубине души
называл заветом заветов. Она подождала еще немного, закуталась в теплую шаль
белоснежного пуха, вежливо попрощалась.
   Он  только  пожал  плечами и  впервые почувствовал,  что  летняя  теплынь
кончилась, словно очутился он в самом конце тихрианской дороги, под закатным
солнцем.

   - Посылай куда хочешь,  -  угрюмо попросился он у Иддса.  - Немило мне на
одном месте.
   - Что, новый дом не люб?
   - Что ты!  Обстава богатая,  горница кругла, так что весь день солнышко в
окна глядит. Лепота.
   - Тогда  не  дергайся.   Караваи  железные  мне  доставили,  теперь  надо
соображать,  каким  таким манером ковачу нашему заказ сделать,  чтобы он  до
поры до времени не раскумекал, что к чему.
   Харр почесал лоб под надбровной косицей:
   - А подкоряжники не ожидаются?
   - По  правде говоря -  навряд ли.  В  Медоставе Яром мудродейка отменная:
наварила  пчелиной  сыти  -  приманка  такая  дурманная,  смешала  с  кровью
человеческой (нашелся  телес  неугодный),  да  этой  заразой  комья  хлебные
напитала.   Едва  рассвело,  поставила  на  стену  воинов,  у  которых  руки
поразмашистей,  и  этими комьями лагерь подкоряжников закидали.  Тут как раз
пчелы проснулись,  их вокруг Медостава видимо-невидимо, приманку почуяли - и
тучами на  вонючек лесных!  А  жужжалки там,  прямо сказать,  что  медвежата
летучие,  десяток насядет - и дух из человека вон. Так что не думаю, что те,
кто в живых остался, успели залечиться...
   Придумка была изрядной, и это Харра немного развлекло.
   - Сделаем вот что, - проговорил он, чувствуя, что чужая затея заставила и
его ум работать попроворнее.  -  Скажешь Лесовику, что надобно тебе отборное
дерево на крепкие бороны,  вот пусть он сам и укажет в роще,  какие срубить.
На бороны мы-де насадим железные наконечники,  и когда надвинется вдругорядь
опасность  ратная,  этими  боронами  -  колючками кверху  -  замостим  берег
ручейный,  да  и  на  дно  ловушек покидаем.  Под  такую сказку сколь угодно
наконечников наковать можно.
   - А ты хитрован,  -  восхитился амант. - Только вот дочку за тебя я бы не
отдал - ты своей жене всю дорогу мозги крутить будешь. Что, не так?
   - Будто ты сам без греха...  Ну,  не надумал еще,  куда меня с поручением
послать? Побегаю, пока холостой.
   Амант потер подбородок, насупился:
   - Поручение-то есть, да не про твою честь. Ты не вламывайся в амбицию-то,
на это дело нужен мастак,  досконально все наши обычаи и нравы знающий. А ты
ведь у нас в основном дока по чужим землям да придумкам хитроумным.
   - А в чем дело, ежели не секрет?
   Нельзя сказать,  что  ему  было так  уж  интересно -  просто не  хотелось
возвращаться  домой,   тоскливо  глядеть  в  зеленый  лиственный  навес  над
головой...  или  в  стрельчатое  окошечко  -  на  пустую  крышу  с  башенкой
посередине.
   Амант, мужик прямой, кобениться не стал:
   - Есть у нас закон неписаный:  ежели два аманта третьим недовольны, могут
они  суд  над  ним учинить.  Только не  просто это;  загодя следует гонцов в
соседние  станы  направить,  чтобы  тамошние правители тайно  выслали  своих
соглядатаев за подозреваемым следить.  Вот ежели они вернутся и доложат, что
действительно дело суда стоит, тогда из трех станов по три аманта съезжаются
и учиняют Девятное Судбище. И его решение непреложно.
   - И выше такого судбища ничего не стоит?
   Иддс надул щеки, с шумом выдохнул:
   - Куда уж выше...  Пожалуй,  выше-то Тридевятое, только оно не собиралось
ни в мой срок, ни в отцовский. Не людские судьбы оно вершит - всеземельные.
   Дикая мысль ошеломила менестреля:
   - Слушай,  Иддс,  а  не  думал  ли  ты,  что  и  за  тобой  сейчас кто-то
приглядывает? И что это, скажем - я?
   - Коли подумалось бы,  так  я  тебя еще тогда,  в  сети,  Придушил бы,  -
ласково проговорил радушный хозяин дома.  - Ну так посылать тебя в Медостав?
Оттуда как раз и жалоба.
   Харр почесал под бровью:
   - Не сгожусь, потому как это мне не по нраву. Так что не взыщи, Стеновой,
ежели  в  одно  прекрасное утро  я  сам  собой куда-нибудь направлюсь.  Душа
просит.
   - Погодишь,  -  просто отмахнулся Иддс.  -  Похолодало,  Белопушье скоро.
Охота тебе мерзнуть?
   - Охота  пуще  неволи.   А  через  Медостав  пройду,  очень  уж  название
притягательное. Какой амант там оскоромился?
   - Копьевой,   что   частокольную  оборону  вкруг  стана  держать  должен.
Распустил он  своих  копьевщиков,  половина  из  них  к  м'сэймам  подалась.
Подкоряжники через это чуть стан не захватили.
   - М'сэйм...  -  задумчиво  повторил  Харр.  -  Никогда  такого  зверя  не
встречал.
   - Иногда добредают и  сюда,  людишек сбивают с  панталыку.  Только всегда
найдется кому донесть, а поймают - так и прорва ненасытная недалече.
   - А ты говоришь - соглядатаем пойти! Еще примут за м'сэйма, опустят в эту
самую...
   - Тебя не примут - упитанный.
   Иддс все-таки запугал его холодами,  -  как и  все тихриане,  Харр боялся
пуще смерти как  темноты,  так  и  мороза.  К  ночам бессветным он  сразу же
привык,  очутившись на Лютых Островах,  и не по праву ему были теперь только
черные подземные переходы;  настоящего же мороза он не встречал нигде, кроме
Адовых Гор, куда пришлось слетать проводником на самой заре его знакомства с
дружиной принцессы Сэниа. Вот и теперь он с опаской ждал цепенящей стужи, но
Махида его успокоила:  белый пух будет сыпаться лишь один день,  даже листья
не  повянут.  Свое время он  коротал,  двигаясь по  привычному треугольнику:
Махидина  хижина  -  Иддсовы  хоромы  -  его  одинокий  дом,  солнечная,  но
безрадостная горница на высокой башенной опоре,  про себя он так и кликал е„
"поганкой".    Набаловавшись   с    амантовыми   наследниками   и    погоняв
стражников-лучников,  он сытно обедал и  направлялся в "поганку".  Несколько
часов маялся у окон,  щелкая орешки,  но скорлупки собирая в кулак, чтобы не
ровен час Мадинька не выглянула и  не определила,  откуда на ее теплую крышу
устремлен тоскливый, ничего не ожидающий взгляд.
   Не   по   нраву  ему  пришлось  ее  твердое  решение  с   ним  больше  не
разговаривать.  Неинтересен,  видите ли, он ей был. Это с его-то сказками да
песнями!  Одно лишь хоть чуток,  но согревало:  воркующие,  благодарственные
нотки,  которые бессознательно переливались у  нее в горлышке,  как у певчей
птицы.  Он поразмышлял над их причиной, понял: благодарна она ему за то, что
не проболтался, тайну даже от подруженьки единственной уберег.
   Он спохватился и,  чтобы Махида и дальше ничего не заподозрила,  принялся
ее  одаривать всякой утварью,  доставленной в  "поганку" по  амантову указу.
Махидушка руками всплескивала, в щеки да в плечи нацеловать не могла, вилась
возле него как ластушка -  под просторным пестрым нарядом и не скажешь,  что
брюхатая. Терпел.
   И не вытерпел.
   И  вот  теперь,  спустившись вдоль  ручейного водопада по  двум  замшелым
уступам и  звериной,  едва  различимой тропой  миновав белоствольную чащобу,
крытую  поверху  таким  плотным  лиственным покровом,  что  сквозь  него  не
пробивалось ни единого солнечного лучика; едва не угодив в стоячее болотце с
синеватым  дымком  над  блюдечком  черной  воды  -   хорошо,  пирль  из  мха
выпорхнула,  упредила -  и  выбравшись наконец на теплый пригорок,  поросший
колючим можжевельником,  он  увидел перед  собою на  обширной поляне посреди
расступившейся рощи маленький,  окольцованный ровными стенами стан.  Был  он
точно вылеплен из воска -  ни одного острия, мягкие округлые крыши, овальная
дыра воротец, в которые ему пришлось бы проходить согнувшись в три погибели.
Нежный янтарный тон ничем не напоминал ярого сияния златоблестища и  наводил
на мысль о полной беззащитности этого поселения. Окольных домов здесь вообще
не  виднелось -  или все жители умещались внутри стен,  или ютились где-то в
окрестных рощах.  На ночлег в  простой хижине,  стало быть,  рассчитывать не
приходилось,  и  теперь надо  было выдрючиваться,  выдавать себя за  рыцаря,
одиноко путешествующего.
   Раньше за  этим  дело  никогда не  становилось,  бирка  на  плечо,  грудь
колесом,  меч драгоценный на  виду...  А  вот теперь что-то  не хотелось ему
ломать комедию. Наночевался он и в гостевых хороминах, и у менял купецких...
Не  за  тем же  он  из Зелогривья сюда подался!  В  этом тепленьком,  словно
оглаженном солнечной десницей городке два  аманта люто  ненавидели третьего,
донесли на него,  бедолагу,  и он об этом наверняка знает; на каждого чужака
теперь из-за  ставен да дверных косяков будут зорко косить холуйские глазки:
успеть бы своему хозяину донести,  кто тут пожаловал. Накормить-то накормят,
но начнутся вопросики с подковырочкой...
   Не его это дело - тутошнее копошение муравьиное.
   Он  круто взял  влево,  забрался опять в  глубину рощи и,  выбрав опытным
глазом разлапистое дерево,  полез наверх -  устраиваться на ночлег,  благо в
любом путешествии у  него всегда была при себе тонкая,  по  крепкая веревка,
чтоб обвязать ствол, а потом и себя под мышками. Смеркалось быстро, и, когда
он закончил ужин,  стряхнув последние крошки,  было уже совсем темно, только
слабо мерцающие огоньки блуждали где-то внизу, на уровне первых веток.
   - Ну что,  пирлюхи малые, светляки лесные, посторожите? - проговорил он с
усмешкой.
   А  ведь  поняли.   Закрутились,  выстраиваясь  в  одну  нить,  и  пестрой
светящейся змейкой устремились прямо к нему.
   - Да куда ж вы скопом, бестолковые вы мои! По вашему хороводу меня первый
же подкоряжник припозднившийся углядит. Парочки довольно.
   Две  почти бесцветные ночные летуньи порхнули к  нему и  устроились прямо
над головой -  не  нагадили бы  только часом;  остальные рассеялись звездной
россыпью,  не удаляясь,  впрочем, от его не вполне человеческого пристанища.
Его нисколько не  удивляло то,  что они понимают его слова и  беспрекословно
ему повинуются - стало быть, таков обычай тутошних малых тварей. И не такого
он  навидался!  Так  что  сейчас он  мог бы  приказать им  сложиться в  знак
светящийся,  цветок дивный,  что  ли...  Отослал бы  он  этот  знак  прямо в
Зелогривье,  где невысокий дом и крыша с башенкой... Только не следует этого
делать.  Не по-мужски это - напрашиваться, когда ясно сказано: не об чем нам
больше гуторить!
   Так и полулежал он на развилке ветвей, покачивая белым сапогом, и обида -
оборотная сторона простоты душевной -  гнала  прочь  нездешние,  тихрианские
сны...
   Утро  бодрости  не  принесло:   разъелся  на  амантовых  харчах,  потерял
странническую сноровку.  Косточки ломило.  Ну да ничего,  и  десятка дней не
минует -  загонит он  себя  в  норму.  Только идти,  не  оглядываясь,  чтобы
поскорее  очутиться подалее  от  этих  мест,  где  один  паршивый  городишко
отличается от другого всего лишь блевотиной ящеровой.
   До  сих  пор он  не  мог найти причины,  по  которой этот мир был ему так
нелюб. А сейчас нашел, и было-то это всего одно слово: он был неинтересен.
   Подсказала словцо Мадинька-разумница, удружила.
   Вот он и шагал,  спускаясь с одного уступа на другой,  и ежели не находил
дороги -  кликал пирлипель,  и  уж какая-нибудь из этих разноцветных стрекоз
обязательно указывала ему или заросшую тропку,  или удобный спуск,  а  то  и
просто ягодную россыпь;  они небольно стреляли ему в лоб, точно кузнечики, в
случае  угрозы  -  чаще  всего  это  были  ползучие гады  и  слизни размеров
невиданных;  по  и  опасности тут были такие,  что вызывали разве что мелкую
досаду.  Города  он  обходил  стороной,  примечая лишь  диковинные сочетания
красок на  становых домах да  изгородях:  то  это  был исчерна-зеленый тон с
редким кровавым крапом,  то полосчатый лилово-алый,  то нежно-сиреневый,  на
который поглядишь вдругорядь -  а он уже изумрудным прикинулся; встретился и
черненый,  словно крытый сажей,  неприветный стан, над которым кружили такие
же  черные  летучие звери,  издающие высокие лающие  звуки,  вместе с  шумом
крыльев  сливающиеся  в   нестерпимый  гам;   был  и  непорочно-белый,   что
собственный сапог,  и  розовый с  теплыми древесного цвета прожилками...  Но
Харр нутром чувствовал,  что людишки-то  в  этих стенах диковинных одинаково
копошатся на  том же месте,  где впервые увидели свет,  и  никакой заботы не
теплится в их куцых умишках,  кроме как добыть себе кусок,  чтоб голодным не
заночевать.
   Может, потому и не захотела больше с ним разговаривать Мадинька, что и ей
это неинтересно?..
   А уступы все следовали один за другим,  и Харр не мог надивиться: сколько
ж можно спускаться вниз?  Наконец и удивление это притупилось.  Счет дням он
как-то незаметно для себя потерял,  да это было и не важно:  все равно он не
знал,  когда наступит Белопушье.  Иногда сеялся мелкий дождичек,  но  совсем
теплый,  от  которого не  намокала даже  усыпанная крупными лесными иголками
красноватая  земля.   Часто  вставали  радуги,   веселенькие,   не   зимние;
мало-помалу он  начал подозревать,  что  уже находится в  таких местах,  где
белых небесных хлопьев и  вообще-то  не бывает.  Слишком низко он спустился,
если считать от  Зелогривья.  Лес  опять поменялся на  лиственный,  потом на
мелколистный кустарник,  и наконец тропа вывела его к двум каменным столбам,
которые, точно естественные ворота, открывали ему дорогу в бескрайнюю степь.
   Он подошел к ним,  оперся плечом и замер, вдыхая запахи незнакомых трав и
пытаясь припомнить то пьянящее, восторженное ощущение возвращенного детства,
которое нахлынуло на него,  когда он на далекой родимой Тихри впервые увидел
необозримые просторы земель Лилилиеро, Князя Нежных Небес.
   Ничего похожего.  Трава была  суховатой и  колкой,  шелестела зло,  точно
предостерегая его  от  того,  чтобы ступить на  нее.  Кое-где из  этой травы
выступали  белые,   точно  высохшая  кость,   столпообразные  камни,   порой
достигавшие  изрядной  высоты  и  тем  наводившие  на  мысль  о  собственной
рукотворности.  Не  были бы  они  такими здоровенными -  казались бы  просто
указующими вешками. Но не великаны же их обтесали да торчмя поставили!
   Как  и  всякая нелепость,  это было тревожным знаком.  Да  еще отчетливый
запах падали.  Харр  закрутил головой,  пытаясь определить его  источник,  и
вдруг прямо перед собой увидел бесшумно появившегося человечка,  доходившего
ему разве что до груди, щуплого, в одной грязной тряпице вокруг бедер.
   - Что  продаешь,   прохожий-перехожий?   -   прощебетал  он,  нетерпеливо
переступая с ноги на ногу.
   Делал это он тоже как-то по-птичьи,  высоко подтягивая колено и скрючивая
пальцы с выступающими косточками.
   - А я что, похож на менялу купецкого? - изумился Харр.
   - Все продают, когда в Предвестную Долину вступают.
   - Что-то не предвещает мне она,  что я тебе свое добро отдавать должен, -
покачал головой Харр.
   - Ничего ты мне не должен,  прохожий-перехожий,  а  не продашь -  м'сэймы
долинные и так отберут.
   - Хм,  -  проговорил Харр с  интонациями,  не сулившими долинным м'сэймам
ничего радужного.
   - Вон меч у тебя не свой,  не иначе как грабленый -  у м'сэймов оружие-то
под запретом;  сапоги обратно не свои,  фартовые -  у них-то все попросту, в
шлепалках да ряднишке. Плащ махорчатый... Отымут.
   - Что-то по тебе не видно,  что и ты можешь это добро задорого купить,  -
усомнился Харр.
   - Я бесценное дам, - с достоинством произнес карлик. - Гляди!
   Харр вытянул шею,  заглядывая за  камень -  не  иначе как  этот недомерок
сейчас попытается всучить ему захудалый амулетишко; но за камнем притулилась
земляная хижина,  сложенная из  кусков дерна,  и  такая же  тщедушная бабка,
скрючившись,   выносила  из   нее   длинную  флягу,   а   если  приглядеться
повнимательнее,  то просто шкуру крупной змеи,  наполненную водой.  С  обоих
концов этот кожаный чулок был завязан узлами,  от одного к  другому тянулась
бечевка -  сделано не без ума, запаса влаги дня на три хватит, а нести можно
и за плечом.
   - Сколько просишь? - деловито осведомился путешественник.
   - А хотя бы твой меч!
   - Ну, этого ты не дождешься. Зелененую монету дам.
   - Б