укоятью вперед.
   Как он и  ожидал,  цепкая рука ухватила его с  такой силой,  что косточки
побелели.  Вот и  будет первый урок.  Он  нагнулся к  куче камней и  бревен,
сложенной возле двери (ай да амант, ничего из его слов не позабыл!), вытащил
палку средней увесистости и,  сложив собственный меч у ног Иддса, взиравшего
на все с отрешенным видом, крикнул отроку:
   - Как тебя звать-то?
   - Завл!
   - Ну, Завл, защищайся...
   И  пошел гонять его сперва лениво,  а  потом набирая и  набирая лихость и
следя только за тем,  чтобы озверевший Завл, которому уже изрядно перепало и
по ребрам,  и  даже по уху,  не извернулся и сдуру не перерубил его дубину -
тут ведь сгоряча и покалечить может.  Но подросток, не привыкший к нападению
- ох, папенька, дооборонялся! - уже позеленел от напряжения.
   Харр внимательно приглядывался к  его  руке,  стараясь ее  не  задеть,  -
может, хватит? Нет, еще чуток. И еще. А вот и попробуй повыше меч поднять...
Он  знал,  как это бывает,  когда всеми силами удерживаешься от того,  чтобы
левой  рукой не  поддержать локоть совсем уже  онемевшей правой.  Сейчас уже
выбить оружие у Завла мог бы и воробей,  только клюнь.  Но Харр делать этого
не стал, отскочил и палку опустил.
   - Будет пока. Охолони.
   И  то  сказать -  пот  так  и  катился по  осунувшимся щекам,  хоть  бусы
нанизывай. Харр вытянул руку и снова ткнул пальцем в мечеправную мышцу:
   - А теперь - живая?
   Мальчишка сглотнул,  не находя в себе сил разжать губы.  Прикосновения он
не почувствовал, это было очевидно.
   - Дрался ты справно,  -  похвалил его рыцарь, - но только толку от твоего
мужества с гулькин нос, потому как сейчас, будь это бой взаправдашний, лежал
бы ты уже с выпущенными кишками. Какая первая заповедь у настоящего бойца? А
вот запоминай:  от зари до зари бейся,  а чтоб рука была свежа. Ты же ее так
напряг,  словно масло из рукояти выжимать собрался. Теперь оттереть бы ее не
худо.
   Это до  Завла дошло -  он запрокинул голову с  полузакрытыми от усталости
глазами и коротко свистнул. Харр проследил за его взглядом и увидел давешнюю
девчурку,  которая сидела на самом верху,  на срезе крыши, и, болтая ногами,
наблюдала за тем,  что происходит во дворе.  Услыхав призывный сигнал брата,
она протянула руку, ухватилась за толстенную веревку, свешивающуюся от крыши
до самого зелененого настила,  и привычно заскользила по ней вниз,  сверкнув
голой попкой.  Харр чуть языком не зацокал - не младенец же, в самом деле, а
в  ратном дворе  порой бывает до  полусотни стражей,  мужиков в  самом соку.
Каким местом батюшка-то думает?..  Батюшка его сомнение угадал с лету, криво
ухмыльнулся:
   - У меня, между прочим, зелененые-то не только ошейники...
   Харра аж мороз по спине продрал - это ж на всю оставшуюся жизнь!
   Девочка  между  тем  кивнула  ему,  как  старому знакомому,  и  принялась
сноровисто растирать братнину руку. Делала она это не только привычно - в ее
обхождении с  Завлом  было  что-то  такое,  что  бывает  у  взрослых  людей,
объединенных одной тайной.  И  что-то  не  похоже было,  что  это -  детские
забавы...
   Впрочем,  уж его-то это совершенно не касалось. Пока круглозадая пигалица
трудилась,  приводя братца в норму, Харр набрал из мешка глины и сотворил на
полу десять крепеньких кучек; в каждую воткнул прут.
   - Что, рубить? - Завл так и рванулся из сестриных ручонок.
   - Попробуй.
   С  норовом был  малыш.  И  скорее всего,  ему  уже приходилось перерубать
здоровые палки вроде той,  что была у Харра в руках. А вот тоненькие прутики
- нет.   Подлая  хворостина  вздрагивала,  завихряясь  ободранной  корой,  и
укладывалась набок, приминая бороздку в мокрой глине. Завл чуть не плакал.
   - Заповедь  вторая,   -   с  излишним,  наверное,  занудством  проговорил
новоявленный наставник,  - прежде чем в бой ввязываться, оружие наточи да на
шелковой нитке проверь.
   Он круто повернулся на каблуке:
   - Тебя, красавица, как кличут?
   Пигалица по-взрослому повела тонкой бровью:
   - Для своих я - Зава, а для опричных - Завулонь.
   - Давай-ка, Завка, бери это полотенчико в зубы и чеши по-быстрому наверх;
как влезешь, крикни погромче и кидай его вниз.
   Завулонь какой-то миг размышляла - не обидеться ли? - но потом передумала
и,  послушно перекинув полотенчико через  плечо  и  придерживая его  зубами,
проворно полезла вверх по висячей лесенке. Харр всеми силами удержал себя от
того, чтобы не стрельнуть ей вслед блудливым взором. Вместо этого он подошел
к аманту, наклонился за своим мечом и нравоучительно изрек:
   - Вот гляди, как надо юного отрока обучать, когда я в отлучке буду.
   Он стоял в непринужденной позе -  во всяком случае,  так могло показаться
со стороны,  -  ожидая окрика сверху. Наконец послышалось звонкое "Эгей!", и
он, молниеносно выхватив меч из ножен, подскочил к первому пруту, срубил его
почти  не  глядя,  легким козлиным прыжком перемахнул через  бревно,  срубил
второй,  обогнул груду камней...  Не  успело полотенце коснуться утоптанного
настила,  как  все  десять прутов были срублены под  корень,  хотя для этого
пришлось пересечь по косой линии весь двор.
   - Это,  как  говорится,  присказка,  -  улыбнулся Харр  юному наследнику,
взиравшему на  его  прыжки и  увертки,  как  на  плясунью или  фокусника.  -
Насобачишься на  простой рубке -  я  тут еще и  воинов понаставлю,  и  сетей
понавешу.  Не соскучишься.  Ну,  мы пошли вечерять,  а  ты еще поупражняться
можешь, только меч подточи.
   Он  подымался за  Иддсом  в  обеденный покой,  прыгая  по  ступенькам как
мальчишка.  Надо же - выкрутился! И самым неожиданным образом: от него ждали
нешуточной боевой науки,  а он взамен этого придумал игрище,  а уж в этом-то
он  был мастак!  И  все довольны.  Теперь он сколько угодно его сердцу будет
забавляться с наследником, сохраняя при этом вид наисерьезнейший, а наскучит
- оставит вместо себя  Дяхона и  подастся какой-нибудь караван сопровождать,
амант ведь обещался.
   Перспектива открывалась самая радужная.
   - На дорогу сегодня не пойду, - предупредил он аманта, налегая на пироги.
- Сяду с отрядом возле ворот, так чтоб до любой напасти было рукой подать. А
ты разведчиков вперед разошли, можно и из лихолетцев.
   - У нас пирлюхи - самые надежные разведчики, - отмахнулся амант. - Вчера,
если приглядеться,  их наверху мелькало видимо-невидимо, а сегодня одна-две,
не более.  Похоже,  подались вонючки к Межозерью, не ждали у нас такой отпор
получить.  Но ежели и  там им не отколется,  вполне могут по второму разу на
нас попереть. Бывало.
   - А обратно к себе в лес не уползли?
   - И  так возможно,  -  амант тоже налегал на  снедь,  было видно -  битвы
сегодня ночью не ожидается,  -  Только у себя они не залягут,  бабы ихние не
дадут:  ведь ежели поднялись,  то значит, совсем нечего есть. Раненых бросят
да  на закат подадутся,  к  Медоставу Ярому.  Ох и  чуден нектарный стан,  и
аманты поют там не врозь, а вотрое... Жалко будет, если гробанут.
   Харр поглядел на  него искоса,  и  ему  почудилось,  что  солдатская душа
аманта прикрыта не  листовым щитом,  а  плетеной кольчугой,  и  в  крошечные
дырочки нет-нет да  и  проглядывает что-то мягкое,  розоватое,  точно тельце
улитки.  До слез жалеет,  а вот чтобы подмогнуть - так это маком, и в мыслях
не затеплится.  Вот и он подавать такую идею не стал,  не его это земля,  не
его заботы. Еще накличешь хворобу себе на шею.
   - Я вот о чем думаю,  -  амант выбрал самый сладкий кус медового пирога и
задумчиво покачивал им  перед  носом  гостя.  -  Боюсь  я  в  лихие  времена
выпускать на улицу владычицу дома моего.  А она скучает. Ежели сегодня ночью
тревоги не случится, приставлю-ка я тебя к ней обережником.
   У  Харра аж в  глазах потемнело.  Вот только холуйской должности ему и не
хватало! Только намылился с караванами постранствовать...
   - Аль не доволен? - изумился амант.
   - Меня ты не спрашивай,  мне в обережниках ходить не впервой, - умудрился
вывернуться Харр.  -  А вот что ты доволен не будешь, так это я тебе наперед
голову прозакладывать могу.  Вот не поверишь:  хоть бы раз мне с чести такой
превеликой не бежать в темный лес,  хорошо если не без порток. А уж было там
что или не было, значения не имеет...
   Иддс  даже  жевать перестал и  молча  уперся в  гостя немигающими глазами
цвета темного пива.  Только сейчас Харр понял, что напоминало ему это лицо с
двумя вытянутыми окружьями смоляного волоса, обрамлявшими глаз и часть щеки:
ежели черное на белое поменять да три хохла на загривке вздыбить, то как раз
получится  голова  диковинной птицы,  обитавшей  на  крыше  маленького замка
принцессы Сэниа,
   Амант сглотнул комок,  застрявший в  горле,  и  как-то  не  совсем внятно
пробормотал:
   - Слушай, я тебе как мужик мужику скажу - ты ж урод...
   Харр только хмыкнул:
   - А  ты  лет так через тридцать о  том свою властительницу спроси;  ежели
ничего промеж нами не будет, так она тебе правду скажет, а вот если... хм...
то и соврет.
   - Утопить бы тебя в блевотине, потрох ты свинячий! - загрохотал амант.
   - Не  родился еще  такой гад,  чтоб  меня с  ног  до  головы обгадить,  -
примирительно проговорил по-Харрада.  -  И кончим про владычицу дома.  А вот
дочку ты береги, шустра больно.
   С  тем и  ушел к воротам,  до смерти довольный,  что и тут вывернулся.  И
пирог еще целый за пазуху прихватил, правда, незнамо с чем.
   Ночь  они  прокоротали  вдвоем  с  Дяхоном,  прислонившись  к  теплой  не
по-ночному стене и  поглядывая вверх,  где,  свесив ноги наружу,  все  время
несли вахту два стражника,  зорко вглядывавшихся в темноту:  не зажужжит ли,
наливаясь тревожным светом, вестник нападения? Но пирли иногда пролетали, со
свистом рассекая влажный воздух - невидимые. Звезды мигали, чуть притушенные
туманом,  и никакой злобы не было в лучах скромной зеленоватой плошки... так
светится глаз у сытого волка. Даже не верится, какой страшной она была всего
седьмицу назад.
   - Кажись, минуло нас лихолетье, - задумчиво проговорил Харр, глядя вверх.
   - А  у нас никто и не сомневался,  -  отозвался Дяхон.  -  Звезда-то была
зеленая, нашенская. Своих не обидела. А правду бают, что это ты ее пригасил?
   - Врут,  -  уверенно сказал Харр,  разламывая надвое пирог  и  протягивая
меньшую долю старому воину. - Сама погасла. А что, у вас всякое лихолетье со
звезды-страшилки начинается?
   Харр предвидел, что рано или поздно ему зададут такой вопрос, и ответ был
у него наготове: негоже, когда рядовые ратники полагают своего военачальника
магом и кудесником -  в решительный момент разинут рты, мечи опустят и будут
ждать от него чуда.  А так - чести меньше, зато в бою вернее. Да и самому по
ночам языком трепать не очень-то любо, лучше других послушать. Дяхон же, как
многие бывалые воины, любил поделиться своими познаниями:
   - Когда золотые столбы с  неба в землю уперлись и на своде голубом четыре
солнышка затеплилось,  все зерно и  у  нас,  и  на нижнем уступе погорело...
птицы на лету от голода мерли. Вот тогда орда подкоряжная вроде на Двоеручье
двинулась,  ан  нет,  стены-то  были златоблестищем крыты,  вот  беда мимо и
пронеслась, на Серостанье перекинулась. Зато когда над озером великим черный
смерч гулял,  Чернорылье спокойно спало,  и точно - в Двоеручье всех начисто
порешили,  и отстраивать некому.  Да и что говорить: зверя-бл„ва в том стане
кормить хлопотно, солнцелик-цветок недолго цветет по весне, а наготовить его
впрок надо  на  целый год,  вот  и  выходит весь  люд  на  поля  с  мешками.
Подкоряжные их там и подстерегли...
   - Выходит,  каким  цветом вашего зверя кормить,  такова и  отдача с  него
будет?
   - А то!
   - И что, каждый день его амант доит?
   - Кабы каждый день,  так он давно бы с голоду подох. Ему жив себя принять
надобно.  А менять цвет нельзя,  каким с вылупления кормлен,  таким весь его
век потчевать.
   - С  вылупления...  Значит,  эта  сука бл„вучая многолапчатая еще и  яйца
несет? То-то амант меня пытал, не за тем ли я в его город пожаловал!
   - Не.  Кобель у нас. Да и у всех остальных. А яйцо можно добыть только на
Хляби Беспредельной,  и не одну жизнь за то положить придется. Тайно притом,
чтоб соседи не проведали, похитчиков не заслали.
   - Тайно!   -  фыркнул  Харр.  -  То-то  и  ты  про  него  ведаешь,  да  и
подкоряжники, похоже, не просто так сюда пожаловали.
   Дяхон слегка отодвинулся, пробормотал:
   - А я ничего тебе, лихолетец пришлый, и не говорил.
   Голос  монотонный,  а  слова  сухие,  точно деревянные чурки.  Напугался,
служивый,  а показать страх фанаберия не позволяет.  Сказал бы попросту:  не
выдавай, мол, браток.
   - Подкоряжных,   ясно  дело,   навел  кто-то  из  тутошних,  становых,  -
проговорил Харр примирительно.  -  А  что касаемо меня,  то  запомни;  я  не
лихолетец, аманту служить не нанимался и здесь по доброй воле.
   - За дурака держишь? По воле...
   Харр вздохнул и вытащил свой меч - даже при свете звезд был виден золотой
чеканный змей,  дивным  образом протянутый посередке лезвия,  и  самоцвет на
рукояти сыпал холодными ночными искрами.
   - Видал ты такое у лихолетцев?
   Дяхон шумно потянул в себя влажный воздух:
   - Да ежели по чести сказать,  то и  у  аманта не видал...  -  Харр уловил
дребезжащую трещинку в  голосе  -  так  настоящий рубака  говорит  о  добром
оружии,  которое ему не по карману,  или законченный бабник -  о девице, коя
ему не по зубам.
   Бродячий рыцарь не чужд был ни первому, ни второму.
   - Так кто ж ты тогда?  - тоскливо вопросил Дяхон - простая душа, он никак
не мог потерпеть рядом с собой чего-то неопределенного.
   - Не  поймешь  ты,   -   отмахнулся  Харр,   уставший  объяснять  каждому
встречному-поперечному,  что  такое "рыцарь".  -  Так что зови меня попросту
Гарпогаром.  И вот еще что объясни ты мне:  а на что подкоряжным яйцо-то? Им
что, так уж надобен в лесу их замшелом этот зверь-бл„в?
   - Им-то?  -  изумился Дяхон непонятливости собеседника.  - Им самим он на
хрен не нужен.  А  вот ежели они его продали бы в тот стан,  где собственный
зверь уже в  летах,  то  получили бы  столько,  что вся их  орда цельный год
кормилась бы. А по нонешним временам, может, и два.
   - А что, корма подешевели?
   - Яйца подорожали.  Хлябь Беспредельную затопило,  и  надолго -  разве не
слыхал? Подкоряжники-то это мигом сообразили.
   Неясная догадка мелькнула в голове менестреля:
   - Слышь-ка, а ты сам часом не из этих... лесовичков?
   Дяхон  степенно стряхнул крошки пирога с  подола рубахи,  торчащей из-под
кольчужки, на корявую ладонь и приманил пирлей - те почуяли сразу, слетелись
едва видимой в полумраке стайкой.
   - Ишь,  души безгрешные,  есть не  едят,  а  тепло доброе от пищи людской
понимают... Чужой человек ты тут, Гарпогар, а то бы знал, что аманты в дом к
себе только собственных окольных принимают,  и токмо в отрочестве. Так что в
стражи тебе не попасть, а в лихолетцы - это очень даже недурственно.
   - Слыхал, Щитовых на один пропой, а потом что?
   - Кто этими ночами расстарался,  тот долго сыт будет -  ножевые-то полной
мерой платят.  Потом у вдовушки какой-нибудь подкормишься, в оружейном двору
подсуетишься,  так все лихолетье перекукуешь. А там птица ты вольная, хоть в
пригородье вживайся,  хоть в странники подавайся. Дойдешь до того стана, где
новое лихолетье объявлено, - опять тебе служба.
   - А тебе кто мешает?
   - На мне ж клеймо, ни один амант к себе не пустит...
   Так,  значит.  Не ошейник, так клеймо, как на скотине. Нет, эта земля ему
положительно нравилась все меньше и меньше.
   - Показал бы клеймо-то,  -  по неистребимой привычке не пропускать ничего
диковинного поинтересовался он.
   Дяхон засопел.  Обиделся, что ли? Тогда непонятно почему, ведь, по его же
словам, попасть в дом к аманту - удача и честь немалая.
   - С  какой это такой радости я перед каждым встречным посеред ночи портки
спускать должен? - пробурчал он наконец.
   - Так у  вас что,  клейма на заднице ставят?  -  Харр с трудом удержался,
чтобы не фыркнуть и вконец не разобидеть старого вояку.
   - А то!  И кольчужкой прикрыто, и в бою не под ударом. И притом, когда не
видишь, то забываешь быстрее...
   - Сидеть-то не мешает? - не удержался Харр.
   - Оно повыше того. Так что ежели и помру где-нибудь в караванном дозоре -
враз установят, что был я из Зелогривья.
   - По знаку?
   - По цвету.
   - Постой,  постой,  мне  ж  говорили,  что нельзя на  живое тело зеленище
класть - прорастет?
   - А   то!   Потому,   прежде  чем  клеймо  рисовать,   это  место  слизью
гада-стрекишиика мертвят.  Так-то.  Не-ет,  был бы у меня сын, ни в жисть не
отдал бы  его в  стражи.  Живешь -  вроде бы и  сыт,  и  под крышей;  только
жизнь-то  быстро  пролетает!  А  как  немощь  одолеет,  даст  амант  горстку
зеленушек на обзаведение, и вали со двора. С дружками попрощаться - половина
долой,  тут не то что хибары - деревца одинокого не купишь, чтоб повеситься.
И помолиться больше некому...
   Он покачал головой,  отмахиваясь от нахлынувших на него горестных мыслей,
глянул на посветлевшее небо и, достав из-за пазухи оселок, принялся вострить
неуклюжий свой меч.
   - Молиться всегда можно,  -  ханжеским тоном  заметил Харр,  только чтобы
как-то утешить старика.
   - Не скажи.  Бог у меня солдатский,  простой;  да и сам посуди,  велик ли
выбор у нашего брата?  Пока я в стражах,  он мой меч блюдет -  стало быть, и
жизнь мою охраняет.  А  как отдам я меч свой обратно аманту,  на что мне мой
бог?
   - Постой-ка, что-то я не пойму, о чем речь.
   - Да вот он мой бог,  в руках держу - Оселок-Направник. Не, плохого о нем
ничего не скажешь,  для служивого человека он в самый раз,  у нас многие его
выбирают...  Только  вот  уж  здоровья у  него  не  попросишь,  и  ни  девки
сговорчивой,  ни достатку,  к старости припасенного...  Эх, нет такого бога,
чтоб был на все про все!
   Харр с изумлением поглядел на своего собеседника -  ишь ты, сам додумался
до единого бога! Вот только край неба уже совсем зазеленел, скоро и солнышко
выкатится травяной оладьей.  Наслушался он сегодня вдосталь,  а рассказывать
про тихрианские обычаи - вопросов не оберешься. Хотя и не грех бы просветить
старого служаку про то, какому такому единому богу поклоняться, кого чтить с
рождения и до смертного часа.
   Пусть своим умом доходит.
   - Будет, - хлопнул он себя по колену. - Отсидели мы свой дозор.
   - А и отсидели, - без особого энтузиазма отозвался Дяхон.

   Продравши глаза пополудни, Харр ощутил себя в скверном расположении духа.
Вроде и  чужой ему Дяхон,  а все-таки жаль.  Делиться дарами амантовыми ему,
разумеется,  и в голову не приходило (одна Махидушка сколько выклянчит!), но
хотя бы  дать добрый совет...  С  другой стороны,  давно положил он  себе за
правило в законы-порядки чужих дорог не вмешиваться,  а поскольку все дороги
на белом свете были ему,  по правде говоря,  чужими, то и странствовал он по
ним,  не оставляя ни малейших следов в умах встречавшихся ему на пути людей.
И вот только здесь его что-то потянуло на мудреные речи:  или староват стал,
или не к месту пришлась на его стезе Мади-разумница.
   На пороге зашелестело - ох, накликал. Явилась. Дом ей тут родной, что ли?
   - Ты не занедужил,  господин мой Гарпогар? - а голосок трепетный, будто и
впрямь ее чужое здоровье заботит.
   - Да чую, что не с той ноги встану... - сел на постели, почесал подмышки.
- Ночь тоскливая выдалась.
   - В околье пашем троих, говорят, поймали, но это с прошлой ночи, в кустах
отсиживались.  А то тихо, как в мирные дни. Или замерз ты без теплого плаща?
В степях твоих отеческих, говорят, много теплее...
   Вот   привязалась!   И   про  неоглядные  просторы  тихрианские  напрасно
напомнила, еще тоскливее на душе стало.
   - А,  страж тут  один  весь  дозор о  своей пищей старости прогоревал.  И
впрямь жалко старинушку, одиноко и голодно жизнь кончит.
   - Ага,  жалей его,  жалей,  - живо откликнулась со двора Махид