л  дело,  тихо   ушел.
Ищи-свищи!
   - Станислав Юрьевич, - устало проговорил Туровский-- Я уже наслушался
подобных теорий. И мне надоело,  что  вы  уводите  разговор  в  сторону.
Извольте отвечать по существу. Тот вздохнул.
   - Ну ладно, я выходил из номера. Игорь - мужик неплохой,  знаете,  но
какой-то  заторможенный.  Слова  не  вытянешь.  Эх,  знал  бы,  во   что
вляпаюсь...
   Он сделал паузу и доверительно заглянул в глаза собеседнику.
   -  Послушайте.  Люди  приезжают  в  санаторий  отдохнуть.   Поправить
здоровье. Мне доктор велел больше гулять и  чтоб  положительные  эмоции,
мать их.
   "Ясно", - подумал Туровский и спросил:
   - Имя, фамилия женщины.
   Козаков будто натолкнулся на невидимую стену.
   - Не понял. Вы о чем?
   - Ну, о женщине, которая дарит вам положительные эмоции.
   - Гм... Видите ли, как бы  вам  объяснить...  Она  в  некотором  роде
несвободна. Замужем то есть.
   - Я не из полиции нравов. Я расследую убийство.
   - Я к этому никаким боком, - быстро сказал  Козаков.  -  Я  тех  двух
женщин видел только мельком, в холле, когда их  оформлял  дежурный.  Еще
обратил внимание, что они были почти без вещей.
   - И рассказали о своем наблюдении Колесникову?
   Козаков посмотрел с недоумением. Потом искра  понимания  мелькнула  в
круглых глазах-буравчиках.
   - Да нет, что вы... Подозревать Игорька! Он тихоня и мухи не  обидит.
Его, кроме дощечек с письмена ми, ничто не трогает.
   - Вы долго отсутствовали?
   - Минут двадцать - полчаса.
   - Где был Игорь в это время?
   - Не знаю. Сказал, что сидел за столом, работал. Ах, черт! У нас ведь
у обоих нет алиби.
   - Ну так постарайтесь, чтобы у вас оно было,  -  сухо  сказал  Сергей
Павлович. - Где живет ваша знакомая?
   Козаков покраснел, как школьник, которого застали  за  разглядыванием
порнографического журнала, иткнул пальцем в потолок.
   - Только, сами понимаете... Рыцарь из меня хреновый, но и...  Короче,
если дойдет дело до суда - я ото всего отопрусь.
   - До суда еще дожить надо, - обнадежил его Туровский. И  посмотрел  в
глаза собеседнику, не без удовольствия заметив там уже не испуг, а самый
натуральный суеверный страх.
   - Вы думаете...
   - Убийца в санатории, он -  один  из  вас.  И  чем  быстрее  я  здесь
разберусь, тем быстрее и  легче  все  кончится.  Вы  сразу  поднялись  к
Кларовой, как только вышли из своего номера?
   - Собственно, да, сразу.
   - Даша присутствовала?
   Он наморщил лоб.
   - Они прибежали с подружкой  позже...  На  нас  с  Ниной...  с  Ниной
Васильевной они внимания не обратили,  все  пытались  поделить  какую-то
игрушку,
   "А Света про визит Козакова не рассказала, - вспомнил Туровский. -  А
я ее, собственно, и  не  спрашивал.  Поинтересовался  только,  кого  она
видела в коридоре  (никого  не  видела,  Борис  Анченко  в  этот  момент
находился в номере у Тамары с Наташей, относил завтрак)".
   - Что было потом?
   - Ничего. Подружка эта почти сразу ушла. Нина хотела отправить с  ней
и Дашу, но та что-то закапризничала. Дети, одно слово. Тринадцать лет  -
самый не управляемый возраст.
   - Вы давно познакомились с Козаковым?
   Нина Васильевна лишь зябко повела плечами, укрытыми цветастой шалью.
   - Около года.
   - Ваш муж... Он ни о чем не догадывается?
   -  Бросьте  вы,  -   хрипло   сказала   она.   -   Догадывается,   не
догадывается... Он купил меня когда-то, как дорогую игрушку.  И  уверен,
что я буду благодарна ему по гроб жизни. А моя  душа,  то,  что  у  меня
внутри, его никогда не интересовало.
   - А Даша?
   - Не знаю. - Она помолчала, словно собираясь с мыслями.  -  Я  всегда
стремилась дать ей все, что могу. Чтобы она не нуждалась никогда и ни  в
чем. Но в последнее время она сделалась  слишком  уж  нервной...  Иногда
злой. Впрочем, вам это ни к чему.
   - Вы водили Дашу к врачу?
   Лицо Кларовой вдруг  исказилось,  будто  поплыло.  Глаза  набухли,  и
Туровский неожиданно разглядел то, чего не  замечал  раньше:  перед  ним
простая несчастная женщина, каких на Руси... Ну да, конечно, боль у всех
разная, иные, узнав бы, посмеялась: мне  бы  ваши  проблемы,  тут  жрать
нечего...
   - Она никогда не принимала наркотики?
   - Вы что, - взвизгнула Нина Васильевна. - Ей только тринадцать!
   - Да или нет?
   - Я выбросила эту мерзость. Сразу, как только увидела.
   - И  не  стали  об  этом  распространяться,  -  утвердительно  сказал
Туровский.
   Нина Васильевна куталась в свою шаль, будто ей было холодно.  Длинные
холеные пальцы нервно подрагивали, когда она поднесла сигарету к  губам,
подведенным темной помадой.
   - Для мужа огласка означала  бы  смерть.  Вы  пони  маете?  Для  него
карьера - единственный бог. Ей одной он поклоняется.
   - Вы любите его?
   - Представьте, да. И не хочу терять.
   - А как же "он купил меня, как игрушку"?
   - Вам не понять.
   - Тогда что вас связывает с Козаковым?
   - Я греюсь возле него, как у камина. -  Кларова  чуть  улыбнулась.  -
Удобно, ни к чему не обязывает. По крайней мере,  он  воспринимает  наши
отношения именно так. Я надоем ему - рядом будет греться другая.
   - А вы?
   - А я женщина! Мне  тридцать  шесть,  я  даже  бабьего  века  еще  не
прожила.
   Она отвернулась к окну. Там, внизу, Даша слегка надменно беседовала с
каким-то юным аборигеном.  Кажется,  демонстрировала  ему  свои  золотые
"всамделишные" часики. Нина Васильевна чуть вздрогнула. Она к аборигенам
относилась отрицательно. И девочка  Света  мгновенно  и  безапелляционно
была отнесена к той же категории, несмотря на то, что жила не  здесь,  а
на том берегу... Папа инженер, мама технолог, сама "дудит" на флейте,  и
прикид, как у  малолетки.  И  даже  укоризненное  "брала  бы  пример..."
прозвучало так, что дураку было ясно: пример брать не следует.
   - В вас чувствуется какая-то одержимость,  -  глухо  произнесла  Нина
Васильевна, по-прежнему наблюдая в окно за дочерью  (в  стекле  на  фоне
берез,  уже  начинающих  желтеть,  отразилось  ее  лицо   в   обрамлении
иссиня-черных волос - бледное, с полными  чувственными  губами).  -  Мне
казалось, что люди,  работающие  в  вашем  ведомстве,  к  смерти  должны
относиться... Непредвзято, что ли. Не имея права ни на что личное.
   - А вы считаете, что за моей одержимостью стоят личные мотивы?
   - Чаше всего так и бывает... Трудно представить, что  вами  руководит
одно лишь служебное рвение. Вы рано или поздно привыкаете... Становитесь
жестче и циничнее. Вы не обиделись?
   - Считайте меня жестким циником.
   - Нет, нет, - живо возразила она. - Я же сказала: вы одержимый. Я  бы
предположила,  что  у  вас  убили  родных  или  любимую  женщину...  Ох,
простите. Я, кажется, угадала.
   - Мы не были с ней близки, если вас это интересует, - зачем-то сказал
Туровский.
   - Все равно. Все равно это больно. Нелепо.
   Она закрыла лицо ладонями.
   - Страшно!
   Страшно. Сергей Павлович закрыл  глаза.  В  затылок  кольнуло  чем-то
острым и раскаленным. Он глубоко вздохнул, стараясь унять боль.  Чувство
нереальности возникло и не проходило.
   - Вы подозреваете кого-нибудь?
   - Всех, - через силу выдавил он.
   - Почему? Неужели никого нельзя исключить?
   - Как?
   - Ну, не знаю. По психологическим мотивам... Или по наличию алиби.
   - Вы подтверждаете алиби Козакова. Он подтверждает ваше.
   - Вот видите!
   - Это ничего не значит. Вы же "греетесь возле него".
   Она собралась было дать резкую отповедь, но Туровский вдруг рявкнул:
   - В котором часу он пришел к вам? Быстро!
   - Не знаю, - растерялась Кларова. - Что-то около девяти.
   - Когда пришли Даша и Светлана?
   - Вскоре... Но потом Света ушла опять.
   - Ну естественно, - кивнул Сергей  Павлович.  -  Девочка  деликатная.
Даша осталась?
   - Осталась... Не знаю, может быть, она меня ревновала? Она всегда так
тянулась ко мне, а я...
   "Может быть, - согласился про себя Туровский. - А возможно и  другое.
Даша училась неосознанно  копировала  мать  (а  когда  человек  начинает
что-то делать в своей жизни осознанно? В тринадцать лет? В  тридцать?  В
пятьдесят? Или все то, что мы гордо именуем разумом, - лишь сложная цепь
первобытных инстинктов?), с тем чтобы в будущем наставлять  рога  своему
богатому (уж это обязательно!) и доверчивому  мужу".  И  -  по  странной
ассоциации, подумав о грядущем супруге Кларовой-младшей, он вдруг понял,
откуда у него возникло это ощущение нереальности, ошибки в логике.
   Лицо в оконном стекле.
   Оно  не  двигалось.  Глаза  -  черные,  бездонные,  огромные,  как  у
стрекозы, смотрели внимательно и неподвижно, а реальная Нина  Васильевна
сидела тут, в сером кресле, и  покачивала  головой,  размышляя  о  своей
дочери.
   В окне отражалась не она.
   Это все он осознал как-то вскользь, словно пуля просвистела над  ухом
(просвистела - значит,  не  твоя),  а  тело  уже  рванулось  в  сторону,
опрокинув стул, и стул еще  гремел,  а  перед  глазами  уже  все  кубики
мозаики сложились в единую картинку: силуэт в дверном проеме - прорезь -
мушка табельного "Макарова". Как в тире.
   - Ты что тут делаешь? - внешне спокойно, но дрожа от  ярости  внутри,
спросил Туровский. - Чего тебе тут надо, мать твою?
   Но Игоря Ивановича  Колесникова,  казалось,  меньше  всего  беспокоил
наведенный ему в грудь пистолет. Он, открыв рот, смотрел на  то  лицо  в
окне. Однажды он уже видел его: эти глаза и немой  вопрос  в  них:  "Кто
вы?"
   Это было...
 
*** 
 
   Это было, когда он крупно (уж не счесть, в который раз) поссорился  с
Аллой. Покрывшись красными пятнами, она кричала, что он, Игорь Иванович,
загубил на корню ее жизнь, что не будь она,  Алла,  такой  беспросветной
дурой, нашла бы себе кого  получше,  того,  кто  не  мечет  бисер  перед
свиньями, а все силы прилагает, чтобы семья не нищенствовала...
   Суть сводилась к следующему. Некий могущественный  папаша,  профессор
на истфаке пединститута, в свое время протащил нерадивого сынка на  свой
факультет. Сынок учиться не желал не только в семестр, когда никто сроду
и не учился, но и в сессию ("Зачем же пса держать, а  лаять  самому?"  -
это, о папе). Однако не в армию же идти,  в  самом  деле?  Переползал  с
курса на курс, добрался  до  диплома,  даже  кое-как  защитился,  и  тут
грянула новая напасть: распределение,  "Распределили",  естественно,  на
кафедру, а там  вскоре  сказали:  извините,  но  нужны  научные  работы,
публикации, и неплохо бы  защитить  кандидатскую.  А  соискателю  ученой
степени за сочинения молоденькая учительница литературы ставила  тройки,
пунцово краснея. А что делать!
   Для создания диссертации  срочно  нужен  был  специалист.  Настоящий,
большой, но без имени, чтобы не  заподозрили  плагиат.  Папаша-профессор
прекрасно понимал, с какого фланга следует начинать осаду,  и  пригласил
Аллу Федоровну в ресторан. Алла Федоровна была в восторге и от ужина,  и
от внимательного спутника, и от алых роз на  длинном  стебле.  Маленькую
просьбу - с надеждой на дальнейшее знакомство - она обещала исполнить.
   Вскоре  Игорь  Иванович   был   представлен   профессорскому   сынку.
Тридцатилетний мальчик был в папу красив и не в  папу  туп  и  нагловат.
Колесников после двух сказанных слов понял, что его просят не о помощи в
создании диссертации и даже не о соавторстве. Ему предлагалось  написать
всю работу самому - от начала  до  последней  строчки.  Естественно,  за
соответствующее  вознаграждение.  Игорь  Иванович  предложение   вежливо
отклонил.  Алла  Федоровна  плеснула  мужу  в  лицо  горячим  чаем  (еле
увернулся).
   В данный момент жена  била  посуду  и  громила  мебель,  инстинктивно
выбирая ту, что полегче и подешевле. Игорь Иванович тихонько, как мышка,
выскользнул за дверь и очутился на улице.
   Идти было решительно некуда. Он просто брел  по  улице,  не  особенно
выбирая маршрут, в голове было пусто и звонко. Он  знал,  что  рано  или
поздно вернется (не ночевать же на  лавочке  в  сквере),  согласится  на
встречу с профессором, с его сыном, с чертом,  с  дьяволом...  Он  опять
потерпел поражение. Плевать, не в первый раз.
   - Гражданин, вы пробивать будете или так стоять?
   Кажется, его занесла нелегкая в булочную.
   - Пробивать, пробивать.
   - Ну так  пробивайте!  Стоит  тут,  мечтает.  Люди  с  работы,  а  он
размечтался!
   - Половину черного и полбатона. - Батоны не режем. Нож тупой.
   - Так наточите.
   - Нет, он еще и учит! Интеллигент хренов, постоял  бы  у  прилавка  с
мое!
   Он неожиданно почувствовал,  что  сознание  уплывает  куда-то,  будто
глубокий омут ласково принимает его в прохладные  объятия...  Монолитная
очередь к кассе вдруг  заколыхалась.  Может,  сердечный  приступ?  Он  с
тревогой ждал боли, он уже представлял  ее  себе:  длинная,  раскаленная
докрасна игла, проходящая сквозь левую  половину  груди.  Сначала  боль,
потом падение, затем - легкость, невесомость и  тьма...  А  может  быть,
все-таки свет? Как бы хотелось, чтоб свет... И чтобы в  лучах  -  кто-то
добрый, мудрый, в длинных белых одеждах,  протягивает  руку.  Пойдем?  А
почему бы и нет.
   Нет. Видимо, срок не настал. Он шагнул в том направлении, где  должна
была находиться дверь, и вышел на улицу.
   И Алёнка, его дочь, на  другом  конце  города  в  этот  самый  момент
доверчиво взглянула на своего  спутника-спасителя  Артура  и  взошла  на
крыльцо спортивной школы. Артур легонько подтолкнул ее и улыбнулся.
   - Не бойся. Тут тебя не обидят.
   - Я и не боюсь. Я же с вами.
 
*** 
 
   Игорь Иванович огляделся. Улицы не  было.  Он  находился  в  странном
помещении, посреди которого стояла красивая бронзовая ванна, наполненная
благоухающей  пеной.  В  ванне  лежала  женщина  с  высокими  скулами  и
удлиненными восточными глазами.  Инстинктивным  движением  она  прикрыла
грудь ладонями, и Игорь  Иванович  разглядел,  что  кисти  рук  ее  были
изящные  и  ухоженные,  с  узкими  запястьями   и   длинными   пальцами.
Впечатление не портило даже то, что сейчас руки находились  в  плачевном
состоянии: красные от перехода от  холода  к  теплу,  они  были  покрыты
ссадинами и царапинами.
   Все это походило на сон, где творятся  странные  вещи:  очень  трудно
бегать, словно прорываясь сквозь толщу воды, зато можно летать и  падать
с какой угодно высоты, не рискуя разбиться, а незнакомые  места  кажутся
до  боли  родными...  И  каким-то  образом  в  уголке   сознания   живет
уверенность, что это все-таки сон, и удивления нет. Только немой  вопрос
в глазах женщины: "Кто вы?"
   - Я могу вас спасти, - сказал Колесников.  -  Хотя  могу  и  погубить
окончательно.
   - Вы думаете, я нуждаюсь в спасении?
   - Вы звали меня.
   - Нет.
   - Послушайте. Я не колдун и не маг... В  моем  времени  их  почти  не
осталось. Да и не могло остаться: другие условия.
   - Что значит "другие"?
   - Непохожие на ваши. Мы слишком далеко ушли от... - Он запнулся. - От
первозданности. От того, что в человека заложили боги.
   - Но вы-то сюда проникли.
   - Правильно. И я подумал: обычный человек вроде  меня  пройти  сквозь
время сам не способен. Значит, мне кто-то помог. Кто-то позвал.
   - Против вашей воли?
   Колесников задумался.
   - Не знаю. Я не могу этому сопротивляться.
   - Но в наше время колдуны и маги были  тоже  редки.  Я  имею  в  виду
настоящих. А я - просто женщина.
   - И вы боитесь, - утвердительно  сказал  Колесников.  -  Он  медленно
подошел  и  присел  на  край   ванны,   почувствовав   рукой   скользкую
поверхность. - Вы боитесь не разоблачения.
   - Откуда вы знаете?
   Женщина попробовала усмехнуться, но руки ее вдруг задрожали.
   - Я шла к своей цели много лет, шаг за шагом.  Никому  не  известная,
без отца и матери (вы ведь знаете,  что  меня  воспитал  мой  дядя?).  А
теперь мне осталось одно, последнее усилие.
   - И ваша страна ввергнется в гражданскую войну.
   - Не ваше дело! - в ярости крикнула она и ударила  ладонью  по  воде.
Благоуханная пена разлетелась во все стороны розовыми хлопьями. - Вы  не
понимаете. Пять веков мы поклонялись Небесному Отцу И богам свастики.  А
до этого - богам-прародителям. А те, кто веровал в Будду, пришли сюда из
чужой страны, от племен айнов. Они не смели даже поднять головы,  так  и
ютились в горных пещерах... И теперь Лангдарма взошел на трон с безумной
идеей: примирить непримиримое...
   - Почему же безумной?
   Она отвернулась.
   - Два меча в одних ножнах не живут.
   Колесников смотрел на  женщину  почти  с  жалостью.  Такая  красивая,
мелькнула мысль. Такая прекрасная и хрупкая в своей наготе -  физической
и душевной...
   -  До  празднеств  Нового  года  осталось  совсем  мало  времени,   -
проговорил он. -  Лангдарма  погибнет  от  руки  убийцы.  Затем,  спустя
несколько месяцев, убьют вас.
   - Он не посмеет, - прошептала Фасинг, закрыв лицо руками.
   - Вы имеете в виду хозяина этого дома?
   - В западных горах,  где  нет  караванных  троп,  существует  община.
Тайный  клан...  Никто  не  знает  точно,  где  он  расположен,  кто  им
руководит. Они подсылают убийц.
   - Ваш дядя знал.
   - Нет. Дядя только приезжал  в  условленное  место,  каждый  раз  оно
менялось. Там его ждал человек - иногда мелкий  торговец,  иногда  монах
или послушник,  иногда  крестьянка...  Они  ничего  не  знали,  их  было
бесполезно расспрашивать... Они только передавали распоряжение.
   - Что произошло в ту, последнюю встречу? - спросил Игорь Иванович.
   - Ничего необычного. Была ночь... Мы остановились недалеко от  бедной
деревушки, где жили  пастухи.  Это  был  единственный  раз,  когда  ночь
застала нас не на постоялом дворе и не в большом городе. Я думала,  дядя
будет сердиться, но потом поняла...
   - Что это не случайно, да? Ему назначили встречу именно в деревушке?
   Фасинг кивнула.
   Вы следили за ним?
   - Да, - через силу произнесла она,  -  Он  шел  через  деревню,  мимо
глинобитных домиков, нигде не останавливаясь. Все спали,  было  темно  и
жутко. Только однажды ему навстречу попалась какая-то, ветхая старуха  в
лохмотьях. Дядя хотел столкнуть ее с дороги, даже поднял  руку,  но  она
что-то сказала ему... На  каком-то  непонятном  языке,  вроде  вороньего
карканья. Потом пошла дальше, а дядя посмотрел ей вслед и молча вернулся
к каравану.
   - Как вы думаете, он заметил слежку?
   Фасинг вдруг осторожно улыбнулась.
   - Бедный дядя! Он всегда был  очень  добр  ко  мне...  Ни  в  чем  не
отказывал, чего бы я ни пожелала. Как-то раз я увидела у одного богатого
вельможи  из  Сиккима  четверку  великолепных  белых  лошадей.   Вы   не
представляете, что это были за лошади!  Без  единого  темного  пятнышка,
чистейших кровей. Тот вельможа ездил только на  них,  потому  что  белая
лошадь приносит удачу... Он заломил такую цену, что я только отвернулась
и тут же ушла, плача потихоньку... А на следующее  утро  я  увидела  тех
лошадей перед моим окном. Дядя ку
   Пил их, не торгуясь. Он  любил  меня.  Как  ребенка,  капризного,  но
милого. Он, кажется, так и не заметил, что я превратилась в  женщину.  А
ведь он ездил в пастушью деревню по  приказу  Ти-Сонга  Децена,  а  тому
подсказала я... Так что получается, дядя выполнял мое поручение.
   - Значит, Кахбун-Везунчик должен был встретиться  для  переговоров  с
представителем тайного клана? Для чего?
   Фасинг замолчала. Игорь Иванович сидел не  шевелясь.  Он  чувствовал:
лишнее движение - и контакт прервется, как натянутая до предела  струна.
И тайна останется тайной, а разгадка, вернее не разгадка, а лишь  первый
шаг к ней - вот он, здесь...
   - Тайный клан воспитывал убийц, - прошептала Фасинг. -  Их  искусство
не знало себе равных. Оно передавалось  из  поколения  в  поколение,  на
протяжении многих веков. Они не поклоняются ни Будде, ни Небесному Отцу,
У них свои боги...
   - И вы подумали, что тот монах, которого вы встретили на перевале,  и
есть представитель тайного клана?
   - Рядом с ним шел белый барс, будто собака на поводке. Кто,  скажите,
кроме них, мог прир