гом  библиофаге, профессоре Везенбекке,
Бернхард  пишет, что хотя тот и  был  женат,  но вел  себя так, будто ее  не
существует вовсе. Жена, которой это надоело, решительно вошла в кабинет, где
среди книжных завалов сидел, скрючившись, ученый, и бросила ему в лицо:  "Si
non tu, alius" (Если не ты, то другой (лет.)).  На что муж, с треском
захлопнув книгу,  проворчал:  "Ego,  non  alius"  (Да -- я,  а  не другой
(лат.)).
     Выдающийся эллинист Бюде (1467-- 1540) накануне женитьбы поставил своей
невесте, ее  родственникам и прочим заинтересованным лицам условие,  что и в
день  свадьбы  он  проведет за книгами не  менее  трех  часов. Условие  было
выполнено,  ученый женился, и вот однажды  в его кабинет вбежала  испуганная
служанка с криком: "Крыша горит!"
     -- Доложи об этом моей жене. Тебе ведь известно, что домашними делами я
не занимаюсь,-- отрезал Бюде.
     Фредерик Морель (1558-- 1630), профессор College de France, сражался со
сложным греческим текстом,  когда  ему сообщили,  что его  жене  плохо и она
просит его прийти. -- Еще два слова, и я иду.
     Два  слова потянули за собой  другие,  вилась нить предложения, которое
надо было  закончить,  время шло.  Вновь  явился посыльный с сообщением, что
супруга господина профессора скончалась.

     --  Вот  беда,  так беда,-- вздохнул ученый,-- она была доброй, славной
женой.-- И вновь

     углубился  в  греческий  текст.  Яблоко   от  яблони  недалеко  падает.
Рассказывают,  что отец  Мореля в день своей  свадьбы  исчез с  праздничного
ужина. И напрасно его искали недоумевающие родственники  -- жених как сквозь
землю провалился. Около трех часов ночи он вернулся. Сбежал он, оказывается,
в типографию, чтобы срочно просмотреть корректуру очередной своей книги.

     ЛЕГЕНДЫ О БИБЛИОФАГАХ

     Эти люди, одержимые страстью к чтению,  овеяны бесчисленными легендами.
Douce mort (Сладостная смерть, смерть от наслаждения (фр.).) для них,
утопавших в море книг, строчек  и букв,  была зачастую счастливым спасением.
Ж.  Ш. Брюне, один из именитейших  французских  библиографов (1780--  1867),
умер  в своей библиотеке; смерть настигла его в кресле  с книгой на коленях.
Его современник, коллекционер по имени  Моттле, закрывал  свою библиотеку на
замок с цепью, боясь, что в  его отсутствие  туда кто-нибудь войдет и начнет
рыться в его книгах.  Среди своих книг  он внезапно и  скончался в  одну  из
ночей.  Лангле-Дюфренуа,  которому  в 1755  году исполнилось  82 года, сидел
однажды  вечером  за  книгами до  тех пор, пока, смертельно уставший, ощутив
внезапное головокружение,  не рухнул в горящий камин.  Наутро прислуга нашла
его   мертвого,  обуглившегося.   Известно   с   полдюжины  случаев,   когда
книгопоклонники,  доставая какое-нибудь  сокровище с верхних полок, падали с
лестницы и разбивались насмерть. (См.: "Intermediaire  des  chercheurs et
curieux" (Посредник исследователей и любознательных) за  1909 год, номер LX;
статья   "Les  victimes  du  livre"   (Жертвы  книг))  Итальянский  поэт
Алессандро  Гвиди   (XVIII   век)  захотел   преподнести  папе  Клименту  XI
великолепно оформленный экземпляр одной  из своих книг. По пути на прием  он
просматривал книгу  и  нашел  в  ней  опечатку. В ту же  минуту  его  хватил
апоплексический удар (Значительная  часть данных о библиофагах взята мною
из прекрасной  книги: Albert  dm. Le livre. Paris, 1905). Книгоглотатель
отличается  от  книгопомешанного  не  только тем, что,  будучи  влюбленным в
книги,  он их еще и читает.  Отличается он, как правило, и своим  кошельком.
Библиофаги  --  люди  большей  частью  бедные, и  зачастую  они лишают  себя
последнего  куска  --  только  бы  не лишиться возможности  покупать  книги.
Бельгиец  ван Хюлтэм (1764--  1832) никогда  не топил  у себя  в квартире. А
когда ртутный столбик опускался слишком низко, он ложился в кровать и, чтобы
согреться, клал себе на ноги пару больших толстых  фолиантов. Филолог Рихард
Брунк  (1729--  1803)  из Страсбурга, впав в нищету, вынужден был  отправить
свою библиотеку  на аукцион. Едва началась  распродажа, из глаз его полились
слезы; с последним ударом молотка нервы Брунка не выдержали, и он скончался.
Философ Борда-Демулен (1798-- 1859) был человеком настолько беспомощным, что
когда иссякали его гроши, он так и  оставался сидеть среди своих книг,  пока
его,  умирающего  от  голода, не выручал кто-нибудь из  друзей. Как-то  раз,
совершенно ослабевший  от  недоедания,  он отправился  купить кусок хлеба на
свои последние медяки.  Проходя  мимо  букинистической  лавки,  он  внезапно
увидал на полке давно разыскиваемую книжечку. Денег на нее как  раз хватало.
Он  купил  ее и побрел домой без хлеба. Дома  он  скончался  рядом  со своей
покупкой.  Некоторые библиофаги жили полуголодными  всю жизнь. Португальский
юрист Агуштиньу  Барбоса, работая в Риме, спасался тем, что днями не вылезал
из книжных лавок, прочитывая там все нужные ему книги. У него была настолько
замечательная память, что,  возвратившись вечером домой, он мог записать все
прочитанное  днем. Главным произведением его жизни  был  комментарий к одной
рукописной  книге  по  каноническому  праву.  На  рукопись же  он  наткнулся
благодаря... мяснику!  Придя как-то под  вечер домой,  он обнаружил, что его
тощий  ужин завернут  в густо исписанный  лист  бумаги. По привычке  он стал
читать. То был  текст знаменитого рукописного кодекса "De  Officio Episcopi"
(об обязанностях епископов). Сломя голову помчался он к мяснику  и выкупил у
него недостающие листы.

     ФЛОРЕНТИЙСКИЙ ДИОГЕН

     История   книги   знает  двух   Диогенов   нового  времени   --  одного
флорентийского  и  одного  венгерского.  Начну  с   флорентийского.  Антонио
Мальябекки родился во Флоренции в 1633 году.  Работал подручным у зеленщика.
Не  умея  ни  читать,  ни  писать,  жадными  глазами  смотрел на  исписанную
оберточную  бумагу.  Текста, правда,  он  не  понимал,  но  чувствовал,  что
чернильные каракули  таят  в себе  иной, волшебный мир.  Сосед-книготорговец
заметил,  с  какой страстной  тоской разглаживает  и  рассматривает  мальчик
макулатурные рукописи, и -- позвал его к  себе  в ученики. Через  пару  дней
Антонио уже  знал по внешнему виду  все книги в  лавке.  Хозяин принялся его
учить. Мальчик оказался настолько способным,  что  ученые  Флоренции  ходили
смотреть на него, как на чудо. Он просто не умел забывать. Раз увиденное или
услышанное запоминалось  ему навсегда. На пороге его  юности было уже трудно
определить, чего он не знает (Об ученом, память которого не знала границ,
рассказывает  и Стендаль. Звали его  Иероним Магий. Родился он  в  Тоскане в
1571 году. Во время войны с турками попал  в турецкий плен; днем выполнял он
тяжкую  рабскую работу, а  по ночам для  отдохновения  писал два  труда,  не
пользуясь  никакими  книгами,  исключительно по памяти, со всеми цитатами  и
ссылками.). Что бы ни спросили, он тотчас отвечал, называл и имя автора,
и название  книги,  и страницу, где содержался ответ на  заданный вопрос. Об
Антонио Мальябекки  пошла  такая  слава,  что Великий  герцог  назначил  его
хранителем Лауренцианы. Вот где он мог начитаться всласть самых разных книг.
Но это его уже не удовлетворяло.  Потихоньку-полегоньку раздобыл он каталоги
всех  крупных европейских  библиотек  и  разложил  их  содержание  по  своей
необъятной памяти. Говорят, однажды Великий герцог заинтересовался  какой-то
книгой, и  случившийся рядом  Мальябекки  тут  же откликнулся: "Достать  эту
книгу  невозможно.  Существует  она  в одном-единственном  экземпляре, и тот
находится  в библиотеке султана. От  входа  --  направо,  во  втором  шкафу,
седьмой  фолиант". Земная оболочка  столь  блистательного ума была,  однако,
далеко  не   блистательной.  Платье   на   Мальябекки  от   долгого  ношения
превратилось в лохмотья, шляпа прохудилась и пропускала дождь, шейный платок
стал грязно-желтым от табачного дыма и бог знает от  чего еще, рубашку он не
стирал и носил,  пока она на нем  не сгнивала. Он  жалел время на  все,  что
отрывало  его от книг, экономил  на  сне, одевании, на мытье... В  доме  его
книжные завалы начинались уже у порога, передняя была забита ими до потолка,
в  комнатах громоздились  книжные башни и змеились  книжные редуты -- да так
густо,  что  было некуда сесть и негде ходить; между книгами пролегала  лишь
узкая тропка, позволявшая пробраться из одной комнаты в другую. И Мальябекки
знал все свои книги,  знал, какую часть  какой груды надо переложить,  чтобы
достать нужное ему сочинение.
     И как  пристало истинному  книгоглотателю, сам  он почти не ел: дневной
рацион его составляла пара яиц и осьмушка  хлеба. И напрасно Великий  герцог
предлагал  ему  покои,  уход  и  питание  в собственном  дворце,  Мальябекки
ускользал из расставленных ему сетей почета, упорно оставаясь в своей нищете
и  среди своих книг.  И не  вредило  ему полуголодное существование: лишь на
восемьдесят втором году захлопнула смерть книгу его жизни...

     ВЕНГЕРСКИЙ ДИОГЕН ИЗ ПАРИЖА

     Более  ста  лет  назад скончался в  Париже  странный человек  по  имени
Ментелли.  И  никто не знал, из  какой  он страны  родом,  откуда приехал во
французскую столицу и куда девались его останки. Точных сведений о  рождении
его  и   детстве  у  нас  нет.  Данные  биографического  лексикона  Вурцбаха
отрывисты,  сумбурны  и  не  вызывают  доверия. Вурцбах  приводит, например,
цитату из его письма к родителям  с просьбой  о материальной помощи: "У меня
есть  принципы,  по которым  я  живу;  знаю за  собой лишь  один недостаток,
который мучает меня с детства,--  жажду славы. Стремился  выделиться я еще в
школе; слава нужна мне,  как пища; отличия необходимы  мне, как воздух". Эта
перенасыщенная   честолюбием   фразеология   настолько    несовместима    со
свидетельствами  парижской жизни  Ментелли,  что  кажется  весьма  и  весьма
недостоверной.  Уж  в  чем,  в чем,  а в  тщеславии парижского  Ментелли  не
заподозришь. По  Вурцбаху, родился он  в пожоньской еврейской  семье в  1780
году. Учился сначала в Пражском, а затем в Берлинском университете. В беседе
с Ференцем  Тешшедиком назвал себя католиком. По Вурцбаху, настоящее имя его
-- Мандель или Мендель. В Париже он был известен под именем Ментелли. Первым
обратил  на  него  внимание  европейской  общественности   один   английский
путешественник, опубликовав  о  нем статью  в  "New Monthly Magazin"  (Новый
ежемесячный  журнал).   Статья  была  перепечатана  в  "Revue   Britannique"
(Британское  обозрение),  в  майском номере  за 1827  год  (страница  148  и
последующие).  Называлась  она "Vie d'un  savant hongrois  a  Paris"  (Жизнь
одного венгерского ученого в Париже). Вот ее перевод:
     "Был я в  гостях  у  своего  друга,  офицера  английского флота, на  Рю
Пигаль. Во время  беседы он подвел  меня к окну, выходящему в сад, и сказал:
"Видите  в конце  сада  полуразвалившийся  сарай? Там  живет  самый странный
человек на свете". И пригласил навестить его. Садовый сарай, прилепившийся к
стене соседнего  дома, длиною не более семи футов. Мы постучали и вошли. Три
человека  едва  умещались  в  нем.  Справа  от входа  был  деревянный  ящик,
занимавший помещение во всю  ширину.  Ученый  сидел на доске  перед  ящиком,
просунув в него ноги, прислонившись спиной к стене  соседнего дома. На ящике
стояло некое  подобие пульта, на  котором, в свою очередь, лежала грифельная
доска,   служившая   ему  для  записей.   Под   грузом  времени  окно  сарая
перекосилось, стекло треснуло и теперь было заклеено полосками бумаги. Слева
располагалось старое обветшалое  кресло, заваленное книгами -- от гигантских
фолиантов  до  книжечек в шестнадцатую долю  листа.  Кресло это  ему подарил
кардинал  Флеш.  Лампу  заменял  оловянный лист,  грубо  свернутый  в  форме
посудины  и  подвешенный  к  потолку  на  медной проволоке.  В  темном  углу
виднелась жестяная плошка, котелок  с водой  и  рядом кусок сухаря. Друг мой
сообщил, что ученый говорит по-английски не хуже нас обоих, хотя, кроме нас,
других англичан  он никогда  не видел и не слышал. Друг мой  оказался  прав.
Человек этот говорил  на изысканном  английском без малейшего акцента. Столь
же безупречно  он знал по-латыни,  по  ново-  и древнегречески,  по-арабски,
персидски, итальянски,  венгерски  и по-французски,  прекрасно  владел всеми
славянскими языками и санскритом. Все прочие известные языки он понимал, а в
китайском продвинулся настолько, что знал  уже 3000  иероглифов. Еженедельно
он давал уроки математики за три франка и на это жил. Продукты он покупал на
неделю вперед: несколько картофелин  и две  краюхи солдатского хлеба.  Лучше
так, объяснил он, чем покупать каждый день, потому что черствый хлеб труднее
переваривается, а это экономия. Раз или два в неделю, пользуясь  огнем лампы
как  очагом,  варил  он в  жестяной  плошке  две-три  картофелины,  то  была
единственная роскошь, какую он мог себе позволить. Одежду он носил из грубой
фланели.  Спал зимой в ящике, а летом --  в  кресле.  Ни голодная  жизнь, ни
ночные  бдения,  казалось, не вредили ему. Улыбчивое, открытое лицо, гладкая
кожа  и даже -- небольшой животик.  Длинные волосы струились по плечам, лицо
тонуло  в роскошной бороде.  Неоднократно  служил он  Жироде натурщиком, что
тоже было для него источником  жалких доходов. На мой вопрос, не утомляет ли
его такой образ жизни,  ответил, что  нет, не  утомляет, двадцать лет он уже
так живет.  Радости жизни его, безусловно, привлекают, но чтобы пользоваться
ими, надо  затрачивать на уроки  больше драгоценного времени, которого и так
не хватает, хотя работает весь день и половину ночи.
     Несчастным он себя, однако, не чувствует. Собрав удивительные сокровища
знания, этот человек, подобно скупцу, все  свое время  и силы  затрачивал на
то, чтобы эти сокровища умножить. Он обошел пешком всю Европу, кроме Англии.
Своими  друзьями  он   считает  многочисленных  членов  Института,  которые,
несмотря на его грубую одежду, ходят с ним  рука об руку, приглашают  его на
свои  собрания. Хороший  пример  для наших профессоров-денди,  которым нужна
одежда для украшения науки. Ментелли рассказывал, что один из друзей прислал
ему целый гардероб. Носил он эту одежду пару дней, но так  как ему давно уже
хотелось купить несколько книг, не смог устоять перед искушением и  все свои
обновки   решил   продать.   Пошел  к   старьевщику,   но   тому  показалась
подозрительной  черная  фланелевая  куртка   Ментелли  и  красивая   одежда,
принесенная на  продажу.  Приняв  ученого за  вора,  он  передал его  в руки
полиции. Нашего знакомца посадили  в одну камеру с бродягами.  Он постыдился
обратиться по такому делу к друзьям и просидел в тюрьме неделю. Наконец, ему
надоело столь бессмысленное времяпрепровождение, и он  решился-таки написать
друзьям, которые его и освободили. Если бы его посадили в отдельную камеру и
дали  возможность  продолжить свои штудии, он  бы с удовольствием  остался в
тюрьме,  потому что  там все бесплатно и все время можно работать. Мой  друг
приглашал иногда Ментелли отобедать с ним, но резкие перемены в образе жизни
вредили ему,  он  хмелел от  одного стакана  вина.  Сказал мне,  что мечтает
обойти Англию и думает,  что 150 франков для этой цели ему будет достаточно.
Я рассмеялся, на что он мне совершенно серьезно ответил, что в этой сумме он
учел и английскую  дороговизну: на континенте ему бы  хватило и 50  франков.
Для жизни достаточно хлеба и воды, а спать можно и под  открытым небом или в
подворотне какой-нибудь церкви. "Что вы, мсье! -- воскликнул я.-- Отсутствие
денег  считается  в  нашей стране самым тяжким грехом. Законы  наши защищают
имущество подданных,  а не их бедность. Если вы проведете ночь под  деревом,
утром  вы попадете  в тюрьму и  вас осудят как бродягу. И напрасно вы будете
рассказывать, кто вы  и  откуда: судья  укажет на ваше платье, и все поймут,
что  вы лжете. Я сам знаю несколько таких судей, которые безо всякого суда и
следствия послали бы вас на виселицу только за то, что ваше платье  не стоит
10-- 12 фунтов". Ментелли выслушал и отказался от путешествия в Англию. Нрав
у  Ментелли  приятный  и покоряет. Длинная борода  его,  живое,  умное  лицо
напоминают портреты кисти  Тициана. Стыдно  должно быть французским властям,
которые  не  оказывают  помощи  такому  человеку.  Обильные  и  безграничные
познания его поистине удивительны. Спроси  его кто угодно  о мнении того или
иного  древнего или современного ученого  по  тому  или иному вопросу, и  он
тотчас же расскажет на память все,  что написано об этом учеными, писателями
и поэтами, причем расскажет на языке спрашивающего.  Воистину, у него больше
права, чем у  Пико делла Мирандола, сказать о себе, что он способен говорить
de  omni  re  scibili  (О  всех  доступных  познанию  вещах  (лат.)).
Удивление  возрастает еще  и  от того, что  он  нигде не воспитывался и  все
знания приобрел сам. 5000-- 6000 франков  ежегодных  было бы ему достаточно,
но никто ему их не  дал!" Такова статья. И  французское правительство решило
оказать ему  помощь,  поручив составить  каталог  рукописей на  экзотических
языках в  Bibliotheque de l'Arsenal (библиотеке Арсенала) и предложив за эту
работу 1800  франков гонорара в уверенности, что каталогизация займет многие
годы.  Ментелли  выполнил поручение за один месяц. В  1827  году у  Ментелли
побывал   Ференц  Тешшедик.  Ментелли  жил  тогда  в  Арсенале,  где-то  под
лестницей,  в маленькой  каморке,  которую ему предоставили бесплатно. Жилье
это  выглядело примерно так же, как и садовый сарай, описанный англичанином.
Одет Ментелли был в серую солдатскую куртку  с красными отворотами, на ногах
-- деревянные башмаки. В углу -- известный котелок с водой, на  доске -- два
куска  черного  хлеба. Постель  --  несколько  досок  с  набросанной на  них
соломой,  покрытых  рогожей.  80--  100  книг,  положенных  друг  на  друга,
неизменная грифельная  доска, раскрытый  словарь  персидского языка. "Бумага
дорого стоит,-- сказал он  Тешшедику,-- и я обычно пишу на грифельной доске,
а потом стираю". Учится он только для себя. В то время он как раз  занимался
астрономией.
     Со всеми подробностями Тешшедик изложил свои впечатления  в 11-м номере
за 1827 год  журнала  "Tudomanyos  Gyujtemeny" (Научный сборник).  Бела  Тот
полностью  включил  статью в  свою  книгу  "Magyar  Ritkasagok"  (Венгерские
феномены).  Материал заслуживает внимания, но я позволю себе привести другой
интересный  очерк, принадлежащий перу Шарля  Нодье и опубликованный в первом
номере за 1837 год журнала "Le Temps" (Время). Нодье служил тогда хранителем
Bibliotheque de l'Arsenal и жил в апартаментах, занимаемых  некогда герцогом
Сюлли,  маршалом. Представим себе еженедельные литературные  салоны  Нодье в
блистательных  княжеских покоях и парад еще более блистательных литературных
светил -- Ламартина,  Гюго, Дюма -- и представим себе каморку под лестницей,
где в то же время обитал Ментелли. Статья  Нодье была переведена тогда же  и
опубликована в венгерской прессе. Чтобы читатель мог почувствовать атмосферу
эпохи, без изменений и сокращений цитирую текст, напечатанный в "Regelo":
     "История  предыдущей  жизни  Ментелли,  как  ни старался я  узнать  ее,
осталась непроницаемой тайной; получить точные сведения с его  слов  мне  не
удалось, настолько путаными были  его  рассказы. Препятствием служило и  то,
что говорил он на  нескольких языках, перескакивая с одного на другой, из-за
чего невозможно было определить, куда  он поворачивает. Но  одно несомненно:
не было еще в мире человека,  получившего  более основательное воспитание  и
образование или  восполнившего нехватку  их  упорной  работой над собой.  Он
понимал на всех языках, какие только  известны ученым  людям. Говорил,  что,
как Гильом Постель (Гильом  Постель (1520--  1581),  родившийся настоящим
вундеркиндом, в 14 лет стал уже школьным учителем, а позднее --