приговорили к каторге.  Один помощник книготорговца уже стоял на эшафоте, но
высочайшим   соизволением  был   помилован   --   говорят,   он   приходился
родственником  королевскому исповеднику,  и  тот вымолил у монарха прощение.
Два  подозреваемых печатника  сбежали,  и  их заочно  приговорили  к  вечной
ссылке; третий умер в тюрьме. Во времена короля Якова II (1430-- 1460) самое
ужасное  из  всех  известных  наказаний  за книгопечатание понес  лондонский
печатник по имени Троган. У несчастного обнаружили оттиски прелестных  писем
против  короля.  Его  подвесили за  предплечья,  взрезали  живот,  выпустили
внутренности -- он еще жил, после чего отрубили голову...

     МУЧЕНИК КНИГОТОРГОВЛИ

     В городе Браунау,  что на реке Инн  в Австрии, стоит бронзовый памятник
нюрнбергскому  книготорговцу   Иоганну  Филиппу  Пальму.   Память   об  этом
удивительном человеке --  соперница металла, имя его навеки внесено в списки
патриотов  и мучеников  немецкой  свободы. Иоганн Филипп  Пальм  родился  18
декабря 1766 года в Шорндорфе (Вюртемберг) и умер (расстрелян) в  Браунау на
Инне 26 августа 1806  года.  В  1806 году  Наполеон  вынудил часть  Германии
присоединиться  к  Рейнскому  союзу.  Власть   императора  и  новые  порядки
большинство  немцев приняли с  летаргическим  равнодушием.  Но  сложилась  и
славная когорта патриотов, которые печатным  словом стремились вывести нацию
из  апатии. То тут, то там появлялись анонимные листовки, брошюры, звавшие к
борьбе с французскими завоевателями, разоблачавшие Наполеона и его политику.
Уколами этих  неуловимых  иголок  император  был раздражен необычайно. И  он
отдал приказ выследить авторов и примерно наказать их. И вот однажды офицеру
французских частей, расквартированных в Аугсбурге, попала в  руки  анонимная
листовка  под  названием  "Deutschland  in  seiner  tieffsten  Erniedrigung"
(Германия   в   ее   глубочайшем   унижении).  Следы  вели  к  аугсбургскому
книготорговцу.   Тот   сознался,   что   получил  тираж   из  Нюрнберга,  от
книготорговли  Штайна.  И  на  допрос  вызвали  владельца  штайновской фирмы
Иоганна  Филиппа Пальма.  Тут  следы терялись. Пальм  заявил, что экземпляры
листовки  были  даны ему  на  хранение, автора он  не  знает, а назвать  имя
доверителя считает  низостью. Военное положение в  Нюрнберге было в то время
уже  отменено,  и находившийся там французский полк полномочий на управление
уже не имел. Судить Пальма мог только гражданский суд, но судить было не  за
что  --  книготорговец  не  совершил  ничего  противозаконного.  Французский
военачальник хорошо  это  понимал и  потому обратился  за  распоряжениями  в
Париж. Пришел приказ:  любой ценой вырвать у  Пальма  признание.  И, попирая
законы,  Пальма  арестовали  и  увезли  в  Браунау.  Все  дознания,  однако,
оказались  напрасными.  Пальм  твердо  стоял  на  своем: преступления он  не
совершил никакого и ни на кого показывать не  будет. И вновь, меняя лошадей,
помчались  в Париж курьеры, и  очень скоро  генерал Бертье получил секретное
распоряжение. Подписано 5 августа 1806 года Наполеоном собственноручно.  Что
оно  содержало, мы услышим вместе с Пальмом. Гражданин Пальм  предстал перед
военным  трибуналом. Еще раз допросили  и сообщили, что решение о его судьбе
будет вынесено завтра.  Спокойствие его  не покинуло, разве что он чуть-чуть
волновался, надеясь, что завтра его отпустят домой. На другое утро его вновь
привели  в  суд и огласили приговор: смертная казнь через расстрел в  тот же
день  пополудни. Никто не  хотел верить. Никто, и  менее всех обвиняемый, не
мог предположить,  что  французский  военный  трибунал  нарушит  французский
гражданский кодекс, введенный самим же Наполеоном, и будет судить Пальма как
военного  преступника.  Однако  ж  секретное  распоряжение  было   подписано
Наполеоном,  который  требовал смертной  казни. Не дрогнув,  выслушал  Пальм
решение своей судьбы и только негромко воскликнул: "Armes  Deutschland! Mein
unglUckliches  Vaterland!"   (Бедная  Германия!  Моя  несчастная  отчизна!).
Известие о подлом приговоре взволновало город. Знатные дамы Браунау с детьми
на руках отправились в  посольство к коменданту города, чтобы молить  его об
отсрочке приговора, все еще думая, что произошла ошибка. Тайное распоряжение
коменданту  было известно, как  известно  и другое:  кто перечит  Наполеону,
рискует  собственной   жизнью.  Он   отклонил   прошение,  разрешив   только
приговоренному   проститься   с   женой.   Описание   этой,   должно   быть,
душераздирающей сцены до нас не  дошло. Известно лишь то, что происходило за
воротами тюрьмы. В три часа пополудни Пальма вывели и посадили на телегу. На
всем пути следования до места казни по обеим сторонам  плотной стеной стояли
французские солдаты  с заряженными ружьями. Город не смел  и пикнуть, лишь в
гробовой тишине колыхались на окнах черные  траурные занавеси. Приговоренный
вел себя так же стойко,  как в течение всего дела; к убийцам своим он больше
не  обращался,  как  бы подчеркивая  молчанием, насколько  он  их презирает.
Сверкающий  золотом  эполет, кокард  и аксельбантов  французский  офицерский
корпус,  возможно, впервые  почувствовал в  этот  час, что вся  его мишура и
блеск не больше чем шутовские галуны на униформе наемного лакея.
     Пальму  завязали глаза, и с  расстояния в  пятнадцать  шагов  раздалась
команда:  Пли! Надругательство  над  гражданским кодексом  взбудоражило  всю
Германию.  Имя  Пальма произносили как имя мученика.  В пользу его семьи был
организован общенациональный сбор средств; в пожертвованиях приняли  участие
также Лондон и  Санкт-Петербург. Наполеон просчитался: насилие лишь  сдувает
дым с  огня, распаляя угли, которые тем ярче вспыхивают пламенем, пожирающим
все,  что способно гореть.  Французская историография, занимавшаяся  судьбой
нюрнбергского  книготорговца,  цитировала  Шатобриана,   который  говорил  о
драгоценном  даре  ненависти,  который неумные  государственные  мужи обычно
преподносят своим противникам. Памятник Пальму воздвигнут  в Браунау  в 1866
году по велению баварского короля  Людвига. Не вредно знать и мелкие события
истории. И, может статься, читателю, растроганному душещипательной трагедией
плена на Святой  Елене,  вспомнится по  ассоциации незначительная  история о
ничем  не примечательном,  вовсе не  великом  нюрнбергском книготорговце,  и
готовая уже капнуть слеза высохнет...

     КНИГОТОРГОВЕЦ-БОГАЧ

     Стоило ли книготорговцу хранить  верность писателю? Плодотворно ли было
такое обилие риска?  Стоила  ли овчинка  выделки, попросту  говоря?  Никакой
статистики  на этот предмет не  имеется. Биографические  данные, которыми мы
располагаем, отрывочны. Историки литературы заглядывают обычно лишь в карман
писателя, забывая о тех, кто гонорары приносит. Известно только, что Плантен
нажил огромное состояние, а Шарль Этьенн умер в долговой тюрьме. Известно  и
то,  что  из  четырнадцати  членов  семьи   Эльзевиров   разбогатели  только
Бонавентура и Абрахам, потому что держали писателей на хлебе и воде. Но есть
и  англичанин  Марри,  который  набивал   золотом  дырявые  карманы  авторов
(Байрону он выплатил в общей сложности  20 000 фунтов. Не знаю,  можно ли
верить   анекдоту,   который   приписывают   Геребену   Вашу:   будапештские
литературные  кафе облетела весть о  том, что один из  крупнейших венгерских
издателей Э. Г. умирает и уже харкает кровью. "Нашей кровью",-- тихо заметил
Геребен Ваш.), но несмотря на  это -- а, может быть, благодаря этому  --
разбогател.  Размеры  состояния  веймутского  книготорговца  Джона Лова  нам
неизвестны,  остались  сведения лишь  о размерах  его  тела.  В молодости он
учился гравированию у лондонского мастера Райленда, который прославился тем,
что подделывал документы,  почему  и был повешен. Судьбу хозяина Лов  принял
настолько  близко  к  сердцу,  что  в  трауре  исхудал  до костей.  Но жизнь
продолжалась, и Лов уехал из Лондона в провинцию,  где открыл книжную лавку.
В утешительном мире  книг  к нему вернулся  аппетит, духовная пища тянула за
собой плотскую. Лов, восстановив  прежний  вес,  продолжал  полнеть и вскоре
достиг 364  фунтов,  в пересчете на килограммы что-то около 170. Бедный Лов:
когда  в возрасте 40 лет он приказал долго жить, тело  его  не могли вынести
через дверь.  Эта  махина  проходила  только  в широкое  окно, откуда  ее  и
спустили  на землю  с помощью  лебедки  и  блоков  на  увеселение  скорбящей
публики.   Более  точны  сведения  о   всем  известном  огромном   состоянии
венгерского книготорговца из  Вены по  имени Янош  Тамаш Траттнер.  Траттнер
родился  в   1717   году  неподалеку  от  Кесега  в   деревне   Ярманнсдорф.
Типографскому  делу учился  в Вене, до  30  лет  работал  подручным,  потом,
набравшись   духу,  приобрел   в  кредит  старую   типографию.   И  началась
головокружительная карьера Траттнера. Причина, как ни странно,  была проста:
типография  его  выпускала  книги  только  наивысшего   качества.  Продукция
Траттнера понравилась Марии-Терезии, и она подарила ему монопольное право на
издание учебной литературы. Траттнер богател и расширял дело. В 1752 году  у
него  уже было тридцать типографий в  Вене и  по  одной  в  Пеште,  Загребе,
Вараждине, Триесте  и Линце  (пештскую типографию  он подарил позднее своему
крестному сыну Матяшу). Потом одну за другой построил книжные лавки в Пеште,
Пожони, Шопроне,  Лейпциге, Франкфурте. В 1773 году книжный Крез  взялся  за
постройку  собственной  резиденции  в  самом сердце  Вены,  в  Грабене,  где
приобрел  огромный старый дом, снес его и возвел крупнейщий в Европе книжный
дворец (ныне он уже  не  существует: в 1910 году был в свою очередь снесен в
результате  спекуляций  домовыми  участками).  Trattnerhof  был  "городом  в
городе", писали хронисты  старой Вены.  Как  видно  из  немецкого  названия,
торговля  книгами велась не  в простых лавках,  а  в пассаже.  На  мраморных
колоннах покоился огромный свод, галереи были разделены решетчатыми дверями,
шедеврами литья и ковки. Такого приюта для книг в частных руках с тех пор не
бывало.
     Траттнер скончался в  возрасте 81  года,  будучи венгерским дворянином,
немецким имперским рыцарем и сказочно богатым человеком. Богатство его вошло
в  поговорку. Характеризуя чье-то  необыкновенно большое состояние,  венцы и
поныне  говорят:   "Er  hat's   trattnerisch"   (У  него   по-траттнерски
(австр.--нем.)).  Немногие из  книготорговцев,  конечно,  могут  достичь
траттнеровского благополучия.  Рачения  здесь  не  достаточно, нужна  удача.
Девиз  Траттнера  так и  звучал:  "Labore et  favore"  (Старание и  удача
(лат.)). А если удача от книготорговца  упрямо ускользает, то в утешение
он может  взять себе афоризм старого английского  писателя  Томаса  Фуллера:
"Learning hath gained most by  those  books by  wich the printers have lost"
(Наука  выигрывает   от   тех  книг,   от  которых  проигрывает  издатель
(англ.)).

     НАДГРОБИЕ КНИГОТОРГОВЦА

     Подходит  время, когда жизненный ассортимент книготорговца истощается и
Смерть  отказывается выдавать  товар  под  вексель.  Говорят,  что Бенджамин
Франклин об эпитафии  на своем надгробии позаботился заранее. Вот этот столь
часто цитируемый текст:

     БЕНДЖАМИН ФРАНКЛИН,
     ИЗДАТЕЛЬ ПОДОБНО ПЕРЕПЛЕТУ СТАРОЙ КНИГИ,
     ЛИШЕННОЙ СВОЕГО СОДЕРЖАНИЯ,
     ЗАГЛАВИЯ И ПОЗОЛОТЫ,
     ПОКОИТСЯ ЗДЕСЬ ЕГО ТЕЛО
     НА РАДОСТЬ ЧЕРВЯМ.
     НО САМО ПРОИЗВЕДЕНИЕ НЕ ПРОПАЛО,
     ИБО, СИЛЬНОЕ ВЕРОЙ, ОНО ВНОВЬ ВОЗРОДИТСЯ
     В НОВОМ,
     ЛУЧШЕМ ИЗДАНИИ,
     ПРОВЕРЕННОМ И ИСПРАВЛЕННОМ
     АВТОРОМ.

     На  надгробие   Франклина  этот   текст  не  попал.  На  его  могиле  в
Филадельфии, где он покоится вместе с женой, лежит простая каменная плита, и
на ней всего лишь:

     BENJAMIN
     AND FRANKLIN DEBORAH
     1790.

     Шутка Франклина  не  оригинальна. Множество  вариаций такого  сравнения
ходило по миру задолго до  Франклина. Бостонский издатель Джон Фостер в 1661
году так увековечил память о себе на собственном надгробии:
     Тело, некогда полное жизни, сброшено в корзину, как старый календарь.
     Но неактуально оно только сейчас,
     еще будет в нем жизнь.
     Этот прах в день воскресения вновь будет издан, без опечаток и краше.
     Бог,  автор великий,  сделает это,  повелев:  Imprimatur  (В  печать
(лат.)).
     Отрывок из эпитафии лондонского книготорговца Джейкоба Тонсона (умер  в
1736):
     Замедли шаг, взглянув на эти плиты:
     Покоится здесь книжник знаменитый,
     В тираж отдавший жизни сочиненье,--
     Ты видишь пред собою оглавленье.
     Хотя тираж и канул весь в могилу,
     Он твердо верил: есть такая сила,
     Которая родит своим дыханьем
     Расширенное новое изданье.
     А на могиле  лондонского книгопечатника Джона Хьюма в 1829 году высекли
такую надпись:

     БРЕННЫЕ ОСТАНКИ ДЖОНА ХЬЮМА
     ПОКОЯТСЯ ЗДЕСЬ,
     ПОДОБНО СНОСИВШЕЙСЯ ЛИТЕРЕ
     В ОЖИДАНИИ СРОКА,
     КОГДА В ГОРНИЛЕ СТРАШНОГО СУДА
     ВНОВЬ ОТОЛЬЮТ ЕЕ И ВОССТАНОВЯТ
     В НАБОРНОЙ КАССЕ ВЕЧНОЙ ЖИЗНИ.

     Чтобы не кончать за упокой, вспомним Джона Дантона, который прославился
тем,  что  написал  историю  своей  жизни.  У  него  был  счастливый,  очень
счастливый, но очень короткий брак: молодая жена его рано скончалась. Дантон
недолго ходил  в трауре и через полгода  женился  вновь.  И чтобы обосновать
столь  скорое утешение,  он  пишет в  своей  книге: "Я поменял  только лицо,
женские добродетели в моем домашнем круге те же.  Моя вторая жена -- не  что
иное, как первая, но лишь в новом  издании, исправленном и  расширенном, и я
бы сказал: заново  переплетенном". Редко услышишь  более откровенное мужское
признание. Любитель книги ценит именно  первое издание, в каком бы состоянии
оно ни находилось. Но  библиофильский  подход в  других областях его  жизни,
видимо, не действует. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава



 * СЛОВАРЬ ДРАГОЦЕННОГО ЯЗЫКА И ГЕОГРАФИЯ ИЗЯЩНОСТЕЙ


     Время действия -- XVII столетие.  Место  действия -- дворец  маркиза де
Рамбуйе.  Здесь, в знаменитом голубом салоне госпожи де Рамбуйе,  собирались
поболтать  драгоценные  парижские дамы;  здесь  они  высиживали  драгоценные
законы об отношениях между мужчинами и  женщинами. По этим  законам, женщина
всегда на пьедестале, и мужчина  может  смотреть на  нее только снизу вверх.
Взгляд снизу вверх следует понимать не  как непристойное запускание глаз под
юбку, подобное тому, какое мы  видим  на  картине Фрагонара "Качели", а  как
свободное  от   всех  земных  страстей  мечтательное  и  набожно-очарованное
созерцание высшего существа. Женщина вправе  требовать от мужчины почитания,
обожания  и служения.  В награду мужчине может быть обещана  дружба и нежное
отношение. Но  не больше. Чистые,  как  ангелы,  драгоценные  дамы,  правда,
вынуждены порою этими принципами по отношению к  мужчинам пренебречь, но это
не значит,  что обожатели драгоценных дам  могут  даже подумать о том, чтобы
воспользоваться открывшимися при  этом греховными возможностями. Необходимо,
словом,  удовлетворяться исключительно воздушной, бескровной  и  бестелесной
любовной игрой.
     Нежные, как лепестки роз,  уста этих высших существ  не могли,  конечно
же,   раскрыться  для   грубой,   повседневной  речи.   И  для  собственного
употребления  они  вывели особенный  язык,  в  котором  выражения  и  слова,
осужденные  как  вульгарные,  были  заменены  на  более  тонкие  и  изящные.
Скопившуюся "драгоценную" лексику издал один из посетителей салона, писатель
Антуан Бодо Сомэз в "Le grand dictionnaire des Pretieuses"  (Большой словарь
драгоценностей), вышедшем  в  Париже в  1660  году.  Этот  странный  словарь
содержит  в алфавитном  порядке  словарный набор  голубого  салона,  который
иначе,  чем белибердой, не назовешь. Здравым умом трудно постичь, почему  им
не  годилось слово "окно"  и почему его  надо было окрестить "дверью стены",
причем слово "дверь" тоже было в свою  очередь выброшено за окно, а водворен
на его место "верный страж". У драгоценных дам не было ни  глаз, ни ушей, ни
зубов, ни рук, ни ног. Глаз как  "зеркало души" еще пережил прошедшие  с тех
пор времена, пристроившись в  языке нашей  эпохи как общее  место, но почему
"зеркало" в свою  очередь сослано  и  перетолковано как  "советник  грации",
понять трудно.  "Нос" фигурирует в словаре  как  "врата величавого",  причем
надо знать, что "величавый" означает "ум, мозг". "Зубы" -- "меблировка уст".
"Рука"  --  "прекрасный двигатель". Ладно.  Но кому  пришло в голову назвать
"ноги"  "милыми  страдальцами"? Потому  что  они  должны носить  тело?  Ведь
меблировка была не только у уст, но и в салонах,  и если дама  уставала, она
могла сесть на стул, то есть -- пардон -- на "приспособление для  беседы". И
чем она садилась? Почему эта часть тела получила название "нижнего лукавого"
(le ruse inferior)? Ведь она  тем и знаменита, что заявляет  о себе довольно
откровенно.  И  все-таки  не  совсем  подходил  драгоценный  язык  к  теории
платонической любви,  потому что груди получили  название "подушечки любви".
А, может, они только ими и были? Значительно понятнее вздох замужней женщины
в начале беременности: "Чувствую стук дозволенной любви" (но при этом почему
стук  в начале  беременности?).  Метафорический перенос приводит  на  память
слово  "дверь", а выражение "стучать в дверь", кстати говоря, очень  грубое.
Правильнее: "заставить говорить немого".
     Но хватит критиканствовать. Последуем-ка лучше за словарем  Бодо Сомэза
без всяких комментариев:

     Ночь -- богиня теней.

     Луна -- факел ночи.

     Звезды -- родители удачи и склонностей.

     Свеча -- восполнение дня, горение.

     Бумага -- немой толкователь сердец.

     Книги -- немые мастера.

     Книготорговля -- усыпальница живых и мертвых.

     Поэт -- младенец, кормящийся грудью муз.

     Романы -- приятная ложь, глупость мудрецов.

     Пьеса -- глашатай грехов и добродетелей.

     Музыка -- рай слуха.

     Эхо -- невидимый собеседник.

     Слезы -- дочери боли.

     Врач -- внебрачный сын Гиппократа (I).
     Словарь  служит  вместе  с  тем и кладезем образцов драгоценной беседы.
Несколько примеров будет достаточно, а то читателем овладеет  "великий  пост
развлечения", т. е. скука.
     Я  очень  люблю  остроумных  людей:  К  остроумным  людям  испытываю
страстную нежность.
     Вы говорите очень длинно: Кажется,  что во время беседы вы только  и
делаете, что
     роняете капельки мыслей.
     Эти слова  очень грубы: Чувствительный слух страдает при звуке  этих
слов.
     Эта  мадемуазель очень остроумна: Эта  мадемуазель  не что иное, как
экстракт
     человеческого духа.
     От этой мадемуазели можно добиться,  чего хочешь: У этой мадемуазели
приятные
     добродетели.
     Мадемуазель  начинает  стареть:   Снег   лица  мадемуазели  начинает
таять.
     Ваша собака здесь нагадила: Ваша собака вела себя преувеличенно.

     Покончим с драгоценным языком и перейдем к географии драгоценностей.

     ПУТЕВОДИТЕЛЬ ПО СТРАНЕ ЛЮБВИ


     Им  была  знаменитая  Carte  du  Tendre,  или  Карта  Страны  Нежности,
приложенная к роману мадемуазель Скюдери "Клелия. Римская история". Согласно
драгоценной  Скюдери,  нежность  проистекает  из  трех  различных причин,  а
именно:   склонности,   почитания,   признательности.   В  стране   имеется,
соответственно, три  города Нежности,  которые  расположены на  берегах трех
различных рек и название которых уточняется по названиям этих рек (как есть,
например,         Франкфурт-на-Майне          и         Франкфурт-на-Одере):
Нежность-на-Склонности,              Нежность-на-Почитании              и
Нежностъ-на-Признательности ("Tendre-sur-Inclination, Tendre-sur-Estime,
Tendre-sur-Reconnaissance). Первая станция на границах страны носит название
Новой Дружбы. Отсюда  туристы  направляются  в три боль