й. Несколькими  страницами
раньше он говорит о великолепных банкетах, которые серафимы, херувимы
и  прочие  генералы  ангельских   сонмов  устраивают  в  честь  праведников.
Торжественные  эти пиры  невероятно многочисленны.  Кроме  праведников, туда
приглашаются   все   святые,   обитающие   на   небесах,   и  десять   тысяч
великомучеников,   и  принявшие  мученическую   смерть   одиннадцать   тысяч
девственниц.  "О,   достославные   гости,--   с   воодушевлением  восклицает
каноник,-- о, дивный стол, достойный господа и его избранников!" А на дивном
том столе -- только  слюни!.. Остаются  еще  наслаждения для  слуха.  В  раю
действует   хор  из  тысячи  миллионов  певцов;  дирижер  в  нем  --  сам
Христос.  Он  задает тон,  и по его знаку огромный хор затягивает только
что сочиненный мотет.
     Каноник  рассказывает и о том,  как совершается  в небесах  прием новых
душ,  удостоившихся райского блаженства.  Навстречу им распахиваются райские
врата, столпившиеся обитатели рая  видят приближающегося праведника, а когда
тот  прибывает  на небо, радостно обнимают его. Затем  отряженные для  этого
ангелы ведут нового райского жителя пред очи господни. Он вступает в тронный
зал, в глубине  которого  на высоком троне восседает бог, и преклоняет перед
ним  колени. Тогда бог сходит  к нему,  обнимает нового гостя и касается его
лба поцелуем. После этого новичок  становится полноправным  членом небесного
коллектива,  и  все пять  органов его чувств могут теперь хмелеть от райских
блаженств.
     Читатель, вероятно, подумает, что это гротескное порождение религиозной
фантазии   не  имеет   себе  равных  в  теологической  литературе.  Читатель
ошибается.
     В 1631 году увидела  свет книга испанского иезуита Энрикеса "О том, чем
занимаются святые  в раю" (Об этой книге я знаю лишь  то, что сообщает  о
ней Г. П.  Филом-нест  (Габриель  Пеньо):  Philomneste G.  P.  Le livre  des
singularites. Dijon et Paris, 1841, p.  416) (под святыми автор понимает
всех жителей рая). Самым-самым главным наслаждением  является бассейн
с приятной водой. Блаженные плавают в нем наподобие рыб, а зрители с большим
удовольствием  созерцают  их с берега. Женщины в раю  носят  точно такие  же
красивые  платья и точно так же украшают себя,  как и в  земной своей жизни.
Красивее  всех  одеваются  ангелы:  они  ходят  в женской  одежде,  в  юбках
"вертюгаден"  (vertugadin  -- модная  в те времена  пышная юбка на обручах);
волосы у  них  завиты и уложены; белье сшито  из самой тонкой льняной ткани.
Светская  жизнь в раю  бьет ключом;  праздники, балы и балеты сменяют
друг друга; весь рай звенит от песен;  женщины поют  столь сладкозвучно, что
не  уступают  жаворонкам  и  соловьям.  Пожалуй,  этого   достаточно,  чтобы
зачислить отца Энрикеса сто первым после ста инфернологов. Однако просто ума
не приложу, где найти местечко для  священника Томаса Бостона (1672-- 1732),
одного  из самых популярных  проповедников Шотландии. Тираж его книги "Human
Nature in  its Fourfold State" (Человеческая  натура  в  четырех состояниях)
превышает тираж  почти всех теологических трудов той эпохи. В ней он пишет и
о райских радостях. В том числе и о том, что за наслаждение для блаженных --
видеть поднимающиеся из ада столбы дыма. В такие моменты они думают о
страданиях грешников и, еще  больше ценя свое счастье, поют аллилуйю.
Некрасиво, ей-богу
     Возвратимся ненадолго к инфернологии. Специалисты по аду размышляют и о
том,  сколько  грешников там находится. В одном  они все соглашаются: в том,
что со времен Адама число это выросло невероятно и места в аду  остается все
меньше. Один  инфернолог из  ста придумал даже  некий ключ и  с  его помощью
пришел  к выводу,  что число  грешников составляет  квадриллион.  Или,  если
выразить в  цифрах: 1 000  000 000  000 000  000 000  000. Если  так  пойдет
дальше, то скоро в аду яблоку негде будет упасть.
     В раю же о чем-либо подобном нет речи. Там места  вдоволь. Там спокойно
умещается  и  бассейн,  и  театры,  и  залы  для  различных   увеселений   и
торжественных  празднеств.  Все  это  объясняется тем,  что праведников куда
меньше,  чем  грешников.  Так   выглядит  пропорция  грехов  и  добродетелей
человечества  в зеркале гротескной  теологии. Устами  младенцев  и  безумцев
глаголет истина. Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава

     МЕЦЕНАТЫ И ГОНОРАРЫ




 * МЕЦЕНАТЫ И ГОНОРАРЫ

     Давно минул золотой век, когда Софокл за свои трагедии был вознагражден
лишь венком из дубовых листьев. Слава -- это прекрасно, но какой толк мог бы
извлечь из этого венка, скажем, наш Шебештен  Тиноди Лантош, который говорил
о  себе в стихах: "Лишь дыханьем руки грею". Что  из  того,  что поэт пил из
кастальского  родника:  даже  к такому напитку требовалась какая-то пища.  А
времена были такие, что не было рядом  руки издателя, который бы хоть что-то
бросил в тощий его кошелек.
     Единственной   надеждой   был  меценат.   Когда   не  существовало  еще
литературных  союзов и  фондов,  одни лишь вельможи и  князья брали  на себя
обязанность вознаградить труд поэта. Размер вознаграждения, конечно, зависел
не  от эстетической ценности  произведения. Единственным  мерилом  его  была
прихоть, то широко, то чуть-чуть приоткрывающая для поэта набитый господский
карман. Один из персонажей Петрония,  поэт Эумольп,  хвастливо  говорит, что
имя его известно всему свету. "Почему же  ты ходишь в драной одежде, если ты
такой великий поэт?" -- спрашивают его.
     "Именно  потому",--  отвечает   он.   Однако  о   наградах,  полученных
некоторыми поэтами, сохранились поражающие воображение сведения.  Императору
Августу так понравилась  одна  трагедия  Вария, что  он  отвалил счастливому
автору миллион сестерциев. Близкому другу Вария, Вергилию, также рекой текли
императорские милости. После смерти Вергилия его наследство составило десять
миллионов  сестерциев! Третий друг, Гораций, благодаря щедрости Мецената мог
без забот творить свои стихи, что  "долговечней металла". И как  имя Горация
стало бессмертным, так имя Мецената превратилось в вечный символ покровителя
поэзии и  искусства.  Лучшим примером каприза владыки может  служить история
взаимоотношений одного греческого поэта и Александра  Македонского. Поэт так
долго  надоедал  царю,  что  тот  наконец   заключил  с  ним  джентльменское
соглашение. Хорошо, пусть он  воспевает его, Александра,  славные подвиги --
за каждую хорошую строчку  он  получит один  золотой. Но только  за  хорошую
строчку. Плохие строчки тоже упоминались в договоре; за них поэт  должен был
подставлять не  ладонь,  а  щеку:  одна строка -- одна  оплеуха. Говорят,  в
результате кошелек у поэта так и не  распух,  но  зато распухла  физиономия.
Владыки, ценители прекрасного, вообще любили платить построчно. Так,  Оппиан
прочитал императору Марку Аврелию две свои поэмы, об охоте и рыбной ловле, и
в благодарность за  полученное удовольствие тот отвалил  ему по золотому  за
строчку.  Если  верить  жившему  позже историку Суиду, в  обеих  поэмах было
вместе двадцать  тысяч строк. Что же заслужил бедняга император, выслушавший
такое количество виршей
     Величайшему  персидскому  поэту  Фирдоуси один шах  поручил  написать в
стихах историю правителей Персии, обещая за каждое двустишие по золотому.
     Тридцать лет проработал Фирдоуси над поэмой -- и закончил ее, когда ему
уже   было  под  семьдесят.   Шестьдесят  тысяч  двустиший  "Книги  королей"
увековечили героические деяния предков заказчика. Однако  если человек сидит
на троне из чистого золота, это отнюдь не значит  еще, что он человек слова.
Правда, от построчной платы шах не отказался -- он только о золоте  не желал
ничего слышать.  Вместо шестидесяти тысяч  золотых он выдал поэту столько же
серебряных монет. Высочайшая  скупость так опечалила Фирдоуси, что он раздал
деньги слугам и навсегда попрощался с золотыми ли, с серебряными ли  вратами
персидского двора. Если уж  мы  коснулись вопроса верности  данному слову, я
перепрыгну несколько столетий,  чтобы  воздать  должное щедрости английского
короля Якова I. Награжден был некто Джон Стоу, бедняк, несколько десятилетий
собиравший материал для главного  труда  своей  жизни. Он пешком обошел  всю
Англию, вместо обеда глотал архивную  пыль -- и наконец его работа, летопись
английской  истории,  была  завершена.  Награда  не  заставила  себя  ждать.
Известен выданный Стоу диплом, скрепленный  большой королевской печатью. Вот
что в нем сказано. "Имея в виду, что возлюбленный подданный  наш, Джон Стоу,
сорок пять лет собирал материалы для составления хроники Англии и еще восемь
лет работал  над историей Лондона  и Вестминстера, то  есть почти всю  жизнь
служил родине,-- в награду за эту большую работу Мы  милостиво позволяем ему
у подданных  наших  на свои  личные нужды  собирать  милостыню.  Срок
действия разрешения -- один год".
     Великодушный  жест  короля  требует  пояснения.  В  Англии  боролись  с
нищенством  довольно  оригинальным  способом:  нищих  просто  отправляли  на
виселицу.  За  тридцать  семь  лет  правления  Генриха  VIII  было  повешено
несколько тысяч человек. Яков I, таким образом, не только  избавил  писателя
от  сурового  наказания  за  попрошайничество,  но  и предоставил англичанам
возможность   выразить  Джону   Стоу   свою  благодарность.  Правда,   плоды
благодарности  были довольно  скудными.  В  одном  из  приходов  Лондон-Сити
ученому,  например, удалось собрать  у  верноподданных  его величества всего
семь с половиной шиллингов. Сам король в свой карман не решился лезть. С его
стороны   большая   милость   --   вообще   взять   перо   ради    какого-то
бродяги-писателя. Чтобы  закончить  поучительную  историю  Джона Стоу, скажу
еще: прах его покоится в церкви того самого прихода, который вознаградил его
многолетнюю  службу  для  родины семью  с половиной шиллингами. Над  могилой
стоит  бюст, изображающий  писателя  за работой с настоящим гусиным пером  в
руке. Каждый год, в день  смерти Стоу, у  могилы его собираются знатные люди
Лондон-Сити; после  службы лорд-мэр  подходит к статуе, вынимает из гипсовых
пальцев  перо  и  кладет  туда  новое.  Это  перо, каждый  год  обновляемое,
символизирует бессмертие историка Лондона...  Но где, спрашивается, то перо,
которым Яков I подписал разрешение протягивать руку за милостыней? И в какой
церкви устраивают службу в его память? Случай Джона Стоу наглядно показывает
-- есть два  вида литературных наград:  один вид  достается счастливцам  при
жизни, другой благодарное потомство вручает пасынкам судьбы после их смерти.
Настоящим,  в  хорошем смысле  слова,  меценатом  был  Людовик  XIV. История
возводит  против него  немало  тяжких обвинений,  и все они  справедливы; но
нельзя  забывать при этом, что в годы  его правления  на вечнозеленом дереве
французской  литературы  созрело  немало  прекрасных  плодов.  Король-Солнце
разбрасывал литературные премии не капризной рукой,  не от случая к  случаю:
нет, он  велел  переписать  всех  писателей  и  назначить  им  что-то  вроде
стипендии. Размер  ее  колебался  от  800  до 3000 ливров  в год.  Составить
список, в котором  писатели располагались бы соответственно заслугам, король
поручил своему министру,  Кольберу.  Тот передал поручение  Шаплену,  самому
модному  в  ту  эпоху  поэту,  чье имя сейчас знают  разве  что  составители
энциклопедий.  Список, вышедший из  рук  Шаплена,  имел странный вид. Многие
бездарные стихоплеты удостоены были  в нем стипендии  куда выше 1000 ливров,
тогда как Мольеру досталась лишь тысяча, Расину же --  и  того меньше:  800.
Возглавлял  список, естественно, сам Шаплен, возле его имени стояла скромная
приписка:  "Г-ну  Шаплену,  величайшему  французскому  поэту  из  всех,  кто
когда-либо жил  на свете,-- 3000 ливров".  Кроме  более или менее регулярных
гонораров, поступающих  от меценатов, писатель  мог  надеяться еще  на  один
источник -- литературную премию. Первая литературная премия была  предложена
соискателям  в Риме, в эпоху  императора Августа: по греческому образцу  это
был венок, дубовый или лавровый. При Домициане процедура увенчания проходила
в Капитолии. Позже,  в средние  века, когда воскрешен был  обычай  увенчания
поэтов, Капитолий снова стал ареной  торжеств.  Здесь 8 апреля  1341 года, в
воскресенье Пасхи, был увенчан венком Петрарка. Текст врученного ему диплома
гласил:
     "Мы,  нижеподписавшиеся  сенаторы,  сим  объявляем  Франческо  Петрарку
великим поэтом  и великим  историком, в знак  чего  возлагаем на  главу  его
лавровый венок.  Вместе с тем именем  короля  Роберта, сената и народа  Рима
представляем ему  право как  здесь, в Священном городе, так и в любом другом
месте  делать  доклады по  любым вопросам поэзии  и истории,  организовывать
диспуты, толковать  старые книги и писать  новые, сочинять стихи, которые  с
божьей помощью  да будут  иметь вечную  жизнь."  Право  это  означало  нечто
большее,  чем разрешение  короля Якова  собирать  милостыню.  В  те  времена
цензура  не  удовлетворялась конфискацией книг, противоречащих  церковным  и
светским законам, а отправляла их на костер вместе с автором. Так что диплом
выражал полное доверие к поэту. Институт "poeta laureatus" (поэт, увенчанный
лаврами) переняли и императоры Священной  Римской империи, которые раздавали
венки направо  и  налево, в том числе таким поэтам, чья слава  рассыпалась в
прах  раньше, чем лавровые  листья  их венков. Сегодня  "увенчанные  лаврами
поэты" существуют лишь в  одной стране --  Англии. Звание  это  утверждается
королевским указом, к нему  прилагается неплохое годовое  жалованье.  Прежде
жалованье  включало в себя  и  натуральную  часть -- бочку испанского  вина.
Трезвые  англичане  не  позволяли  себе  уходить  мыслью  в  туманную  сферу
мифологии и  справедливо  считали,  что  кастальский ключ  --  это, конечно,
хорошо,   но   огненные  испанские  вина   надежнее  возбуждают   творческое
вдохновение. В истории литературных премий  есть  один совершенно  необычный
случай,  когда  победитель  поэтического турнира получил награду  куда более
дорогую,   чем  венок  или  деньги,--   королевскую  корону.   Этот   случай
рассказывает  датский летописец Сакс Грамматик  (XII в.)  в своей  книге  об
истории Дании. Умер король Фрото,  и не осталось у него наследников. И тогда
вожди народа решили:  пусть принадлежит трон тому, кто лучше всех увековечит
в стихах  славные дела умершего короля. Победителем стал бард  Хьярно,  он и
получил корону Дании. Под конец  перед  нами встает один  вопрос: всегда  ли
премию -- будь то деньги или лавровый венок -- получали те, кто ее заслужил?
Увы,  не  всегда. Имена победителей конкурсов в Капитолии едва нам известны;
одно  мы  знаем  твердо: великих  поэтов среди  них  не  было.  Маленькие же
попадались, даже в буквальном смысле слова: например, в 110 г.н.э. венок был
единогласно  присужден Валерию Пуденсу, тринадцатилетнему мальчику. Да стоит
ли  так  далеко  уходить  в глубь времен! Мы знаем, что  и  наш Йожеф Катона
попытался  выступить  со  своим  "Баном  Банком"  в   конкурсе,  объявленном
трансильванским  журналом.  Результат:  из двенадцати  присланных пьес  жюри
удостоило похвалы пять; о  "Бане Банке" никто не заикнулся. Правда, перечень
лауреатов Нобелевской литературной  премии столь представителен, что,  читая
его, ощущаешь,  будто  в  комнате стало  светлей. А вот имя писателя, первым
получившего, в 1903 году,  Гонкуровскую  премию, едва известно за  пределами
Франции  (Джон-Антуан  Hay).  Самым тусклым выглядит список  лауреатов самой
авторитетной премии  -- премии, присуждаемой французской Академией.  Впервые
Академия объявила литературный  конкурс в 1671 году; но в длиннейшем перечне
лауреатов  за три столетия редко-редко встретишь имя истинно большого поэта.
Остальные  -- посредственность  или  полная бездарность. На  перечисление их
жаль тратить бумагу. Вместо этого расскажу один характерный случай. Академия
объявила конкурс на  оду.  В  нем принял участие и  молодой  Вольтер. Премию
получил,  конечно,  не  он,  а некто  аббат  Жарри,  совершенно  неизвестный
рифмоплет.  Какова  была  его  ода,  можно  судить  по  строке,  приведенной
Вольтером: "От  жаркого  Южного полюса  до  снежного Северного". (Et  des
poles brulants  jusqu'aux  poles glaces.) Секретаря Академии упрекнули в
несправедливом решении и объяснили ему,  что на Южном полюсе не жарко, а так
же холодно, как и  на Северном. Секретарь с холодным  высокомерием  ответил:
"Этот  вопрос  относится  не  к  нам,  а  к  Отделению  естественных  наук".
Предыдущая глава | Содержание | Следующая глава



 * КТО ИЗ ПИСАТЕЛЕЙ БОЛЬШЕ ВСЕХ ЗАРАБАТЫВАЛ?

     Как ясно из заголовка, речь пойдет не о венгерских писателях. Если бы я
стал копаться в их  гонорарах, мне пришлось бы назвать главу по-иному:  "Кто
из писателей зарабатывал меньше всех?" Заработок писателя зависит от того, с
какой  продуктивностью  творит  он  свои  произведения;  какую  популярность
завоевал  он себе; есть ли  в  нем деловая  жилка;  умеет ли  он  превратить
чернила   в  золотой   поток,  ухватив   сенсационную  тему.  Должен   сразу
предупредить, что речь пойдет не о  ныне живущих писателях. Слухи, идущие из
заморских стран, поражают  наше воображение громадными суммами; однако суммы
эти имеют к литературе столь  же  малое отношение, как доходы  какого-нибудь
торговца  зерном с дикого Запада.  С  невероятным  шумом выпускаемые в  свет
романы тоже поставляют зерно -- но не чистую литературную пшеницу, а дешевый
суррогатный  фураж.  К  сообщаемым   мною   сведениям  нельзя   подходить  с
современными  мерилами  ценности.  Если  сто  лет назад  какой-нибудь модный
английский  писатель  получал за  свой  роман,  скажем, тысячу  фунтов, то в
форинтах это было сказочной суммой. И все же это были огромные деньги по тем
временам, когда у  нас  Шандор  Петефи  за  какие-то сорок старых форинтов в
месяц целыми днями скрипел пером в редакции пештской газеты.
     Начну  с  продуктивности.  Одним  из  самых   продуктивных   писателей,
когда-либо  живших  на свете, был испанец  Лопе де Вега.  Сочинять  стихи он
начал с пяти лет, когда не умел еще  читать и писать. Стихи свои он диктовал
сверстникам,  постигшим  уже  секреты  письма,  и брал с них за это  фрукты,
сладости,  игрушки.  Детские  эти  стихи,  конечно,  не дошли  до потомства,
история литературы знает  лишь зрелые произведения Лопе де Веги. Достоинства
их нет нужды здесь доказывать: пьесы Лопе де Веги сами говорят за себя, и не
просто говорят, а кричат. Всего  перу его принадлежит тысяча восемьсот пьес.
Все  они написаны  в  стихах;  по  подсчетам  одного  ученого,  у  которого,
вероятно, было много свободного времени, это 21  316 000  строк! Трудно даже
представить, с какой  быстротой он  набрасывал на бумагу свои стихи. Ни  над
одной  из  пьес  он  не работал  более трех дней; а  очень  многие начинал и
заканчивал за двадцать четыре  часа.  Актеры же буквально стояли у  него  за
спиной; не успевал  песок высохнуть на рукописи, как они выхватывали листы и
бежали с ними в театр. Правда, по собственному  признанию писателя, в  такие
часы  он  уносил  Плавта  и  Теренция  в  другую  комнату  и  запирал  их  в
какой-нибудь шкаф. Ему  было стыдно смотреть им в глаза. Соответственны были
у  него  и  доходы.  Точных сведений  о них  у нас  нет; известно лишь,  что
литературная  работа  принесла ему 105 000  золотых.  То  есть, по тогдашним
понятиям, он был мультимиллионером.
     Что   касается  популярности,  то  естественно,  что   доходы  писателя
возрастают  пропорционально количеству лавровых листьев у  него  надо  лбом.
Начинающий  писатель создаст,  может  быть, настоящий  шедевр  --  издатель,
однако,   с  большой  неохотой  полезет  в   карман.  Мильтон  с   рукописью
"Потерянного   рая"   обошел   не  одного   издателя:   везде   его  вежливо
выпроваживали. Наконец  один