м  неумолимость
римских таможенных властей. При слишком детальном обсуждении этого вопроса у
читателей могут  легко  возникнуть ассоциации  с  нашим временем,  когда для
сбора  таможенных  недоимок сплошь и рядом  необходимо  прибегать  к  помощи
армии". Под  глупейший запрет попала газета Клейста "Berliner Abendblatter".
В ней была опубликована статья, направленная  против публичных домов. Газету
в результате закрыли. Потому что до  тех  пор, пока  публичные дома властями
разрешены, всякая критика их является оскорблением достоинства властей.


     С ВОДОЮ ВЫПЛЕСНУЛИ И РЕБЕНКА

     Из  года в  год множилось количество запрещенных  книг, и удержать их в
памяти  было   уже  невозможно.   Австрийская  цензура  составила   перечень
запрещенной  литературы.  Для вящей осведомленности властей и книготорговцев
цензор этот  список  отпечатал и  разослал.  Периодически  выходящий  список
назывался  "Catalogus librorum  prohibitorum"  (Каталог запрещенных  книг
(лат.)).  Естественно  же,  каталог  стал  чрезвычайно  популярен  среди
любителей книг, потому что именно из него можно было  быстрее и точнее всего
узнать,  какие  произведения  цензурой  запрещены,  т.  е. какие  книги надо
доставать контрабандой, из-под  полы,  о каких книгах нельзя говорить. Среди
венских  библиофилов  стало модой  составлять  библиотеки  исключительно  из
запрещенных   книг.   Публичный   каталог  сделал   запрещенную   литературу
популярной,  и  цена  ее на черном  рынке резко подскочила. Цензура  наконец
сообразила,  что  допустила  глупость. И, не  сумев придумать  ничего умнее,
запретила и  включила в черный список сам  каталог. Красный карандаш цензора
прикончил собственного ребенка

     ЦЕНЗУРА БАХОВСКОГО ПЕРИОДА

     В  баховский период  тяжелым кошмаром нависла  цензура  над  венгерской
литературой.  И цензорских  курьезов  тех  печальных  времен  дошло  до  нас
сравнительно  мало.  Возможно, потому, что  венгерская  пресса, одурманенная
компромиссом  шестьдесят  седьмого года, преисполненная надежд,  по-рыцарски
задернула фату  на  злобной  и  глупой цензуре. А  ведь как  гадко обходился
красный карандаш с печатным словом  тех времен. Вот как рассказывает о своих
редакторских хождениях по мукам Виктор Сокой:
     "Редактор  сдал рукописи в типографию, где их набрали, сделали оттиски,
выправили, сверстали. В таких случаях остается только печатать тираж,  после
чего отправить  несколько сигнальных экземпляров  в полицию для утверждения.
Но в  самых свободных издательствах и редакциях никогда не бывало материала,
из  которого  можно  было  бы  ничего  не  выбрасывать,  не  вырезать  и  не
вымарывать,  ведь  без  этого  издатели  не  продержались  бы  и  недели.  И
типографии усвоили другую практику, на которую власти смотрели сквозь пальцы
и  которая позволяла дышать  чуть вольнее. Вместо того чтобы после окончания
набора   сразу   давать  тираж,   печатали   сначала   корректуру,   которую
собственноручно подписывал редактор и посылал  в цензуру,  где  компетентные
лица красным вычеркивали  нежелательные места в  газетах -- вплоть  до целых
статей, вежливо  предоставляя редактору возможность  набрать  на  эти  места
новые, в  полицейском отношении невинные  слова,  строчки или целые  статьи.
Если  же  помеченную  красным  корректуру  печатали  без пропусков,  то  все
экземпляры  издания  конфисковывались,  а  редакторы  вместе  с  печатниками
представали перед военным трибуналом". В 1861 году, во времена провизориума,
давление, казалось, несколько ослабло, но кошмар не уходил, и страшные когти
его, как и прежде, нависали над наборной кассой. В No 7 за февраль 1861 года
журнал  Сокоя  "Garaboncias  Diak" (Чернокнижник) опубликовал  стихотворение
Далмади "Венгерский "Отче наш"". Поэт обращается к венгерскому  богу, просит
благословения и продолжает:
     Всемогущий отче наш,
     Сделай так, как хочешь ты,
     Но скорее, сей зимой
     Или до конца весны.
     Дай мадьярам избавленье
     От мучителей кровавых,
     Что двенадцать лет расправы
     Нам ковали цепи...

     Выражения,  как видим,  довольно сильные.  Тираж номера был  немедленно
конфискован.  И  как  же  удивился  Сокой,  вызванный в  цензуру,  когда ему
объяснили, что  номер запрещен вовсе не изза "кровавых мучителей мадьяр",  а
из-за двух стихов: "Но скорее, сей зимой Или до  конца весны". Если Сокой их
выбросит,  стихотворение можно печатать. Неделю спустя оно было опубликовано
без  подстрекательских  стихов. Сокой пишет,  что сам  не  понимает, чем  же
подозрительны эти  стихи.  Намучился с цензурой и Карой Ваднаи.  В одной  из
новелл, опубликованной его журналом "Holgyfutar" (Дамский курьер),  писатель
повествует  о некоей  венской девушке,  называя  ее  "дочерью  чужой земли".
Журнал запретили. Вена не чужая земля, и венская девушка,  значит, не чужая,
а  уроженка "нашей  общей родины".  Только  из милости, и то  лишь некоторое
время спустя,  журнал разрешили вновь. Особенно солоно пришлось поэтам с  их
образными  иносказаниями.  Один  из  них  писал: "Куда, куда, любовь моя, ты
скрылась?!" Стих был вычеркнут цензурой. "Уж мы-то хорошо знаем, --  говорил
цензор, --  что ваша скрывшаяся любовь не кто иной, как Лайош Кошут". Другой
поэт чуть  не попал под военный трибунал из-за того, что посмел  утверждать,
будто язык для нации то же самое, что аромат для цветка. Цензоры усмотрели в
этом унижение языка "единой монархии" -- немецкого. Грудью вставал цензор на
защиту  достоинства немецкого языка.  Герой "Пелешкейского  нотариуса"  Гажи
Бацур шестьдесят лет подряд твердил как поговорку один и тот же стишок:
     Да пошли они в болото,
     Виктор Хуугоо, Берне, Гете.

     Суровый цензор сатиры  не  понял  и в  июне 1861 года выправил текст  с
помощью какого-то доморощенного поэта. В  новой  редакции  критическое место
звучало так:
     Вот докука так докука
     Политика и наука.

     (В  венгерском оригинале -- просторечная  мадьяризация имен  Виктора
Гюго  (Hugo  вместо  Hugo)  и  Гете  (Gote вместо  нем. Goethe). По правилам
венгерского языка иностранные имена пишутся  и произносятся так же, как и  в
соответствующих  иностранных языках; исключения редки. Гвадани мадьяризирует
эти имена в сатирических  целях, и смыслом стиха и  сваливанием  в одну кучу
француза  и  немцев  высмеивая всякую иностранщину,  вытеснившую собственную
венгерскую культуру; реальная  значительность и положительность  имен роли в
данном  случае  не играет. Цензор,  видимо, решил, что речь идет о  каких-то
политических деятелях  или ученых, что  мысль правильная -- ничего  соваться
венграм в  высокие материи,-- но звучит слишком  грубо, лучше  помягче и без
личностей.-- Примеч. пер.)

     От аргусова  ока цензора  не  ускользали  и ответы  редакторов  молодым
авторам.  Ваднаи  рассказывает, что  в  одном  из  номеров  его "Holgyfutar"
(Дамского курьера) в  ответ на присланную рукопись было напечатано: "Шандору
Р. сообщаем, что пока  не пойдет: надеемся, что другой раз получится  лучше;
судя по  присланному,  время  еще  не  подоспело;  подробнее --  при  личной
встрече".  Редактора  вызвали  в  цензурный отдел. "Вы что, с Шандором Рожей
переписываетесь?  Что это за  планы,  для которых  еще не подоспело  время?"
Разъяренное  начальство  еле  удалось  успокоить и  убедить,  что  сообщение
действительно  касалось одного  стихотворения, что совпадение имени и первой
буквы фамилии случайное и что Шандор Рожа вряд ли выписывает модные журналы.
     Глаз цензора  видел все, нос цензора  повсюду  чуял  крамолу.  Какой-то
заурядный поэт,  воздыхая  над руинами Вишеграда, так оплакивал  великолепие
былых времен:
     Ушли в небытье власть и блеск,
     В небытье короли...

     Что значит "в  небытье"? Короли  существуют и правят  во здравии. Стихи
были  вычеркнуты, редактор предупрежден. Во времена провизориума журналам от
цензуры  не полегчало. Делами  цензуры занимался лично венгерский  наместник
его императорского  величества  граф  Мориц  Палффи, в  прошлом заправлявший
онемечиванием  Венгрии, а  еще  ранее --  флигель-адъютант Хайнау.  Печально
известный граф решил,  что писатели "будут у него  как шелковые" и издал для
цензоров  строжайшие  предписания. Однажды  ночью наборщик поднял  Ваднаи  с
постели,  чтобы  тот  хоть  чем-то  восполнил  большую  статью,  выброшенную
цензурой.  Писатель посмел  заявить, что эти аристократы  "окостенели",  что
нынешний  мир  не для них,  что живут  они предрассудками прошлого. Да разве
можно так говорить о тех, кто правит, тем более, если они графы?!  И никаких
шуток! Один  сатирический журнал опубликовал диалог барона Простофилиша и
графа Пшикхази. Цензорский  карандаш беспощадно вычеркнул оба  шутовских
имени: "..."простофилишей"  и "пшикхази"  среди графов и баронов могут найти
только подстрекатели и клеветники".

     ЦЕНЗУРОВАННЫЕ ЭПИТАФИИ, ПОДСТРЕКАТЕЛЬСКИЕ ФЛЮГЕРА

     Шведская  цензура XVIII  века славилась тем,  что  не  только книгам  и
газетам  уделяла  свое  драгоценное  внимание,  а требовала на  рассмотрение
любые, даже самые краткие стихи, лингвистические труды, проповеди, свадебные
поздравления -- всего не перечислишь. Минуя цензора, нельзя было даже высечь
эпитафию  на надгробии.  Изнуренный  непосильным  трудом шведский цензор  не
только  покорял  моря  описей,  отчетов  и  актов,  но,  выходя  за  пределы
должностных задач, вторгался в дебри редакторской и  литературно-критической
деятельности. Если он находил  ошибки, или не нравился ему стиль, или вообще
не  нравилось произведение, он возвращал  его.  Согласно цензорским актам от
1738 года, цензор запретил  печатать свадебное поздравление в  стихах только
потому, что нашел в  нем семь неудачных рифм. Дополнительная запись в  акте:
позднее  исправлено и одобрено. В том  же году ко  дню рождения короля  было
прислано множество поздравительных стихотворений и  панегириков. Два  из них
цензор отклонил. Причина: стихи на  такой торжественный  случай  должны быть
краше и безупречнее. В  следующем году какой-то поэт  обратился в цензуру за
разрешением на публикацию стихотворения,  состоящего  из 100 строф. 30 строф
по  государственным  соображениям  цензор  вычеркнул,  остальное  вернул  на
переработку  и только  после этого начертал  сакраментальное  imprimatur. (В
печать (лат.))
     Не хватало порою своих собственных обязанностей и французской  цензуре.
Частая смена форм государственного правления издергала, видно, ее настолько,
что  шарахалась она  от вещей самых безобидных, как лошадь -- от собственной
тени.  Цензурованные  надгробия  есть  и  во  Франции.  В  соборе  Рюэ  была
похоронена  дальняя родственница императрицы Жозефины, которая на заказанном
надгробии  поставила  и  свое  собственное  имя:   Josephina  Augusta   Imp.
Neapolionis  (Жозефина  Августейшая  Имп.  Наполеона  (лат.)).  После
падения Наполеона надгробие попалось на глаза новому префекту. 28 марта 1816
года  он  послал  по этому поводу возмущенное донесение министру  внутренних
дел. Что делать? Допустимо  ли это "узурпаторское" имя на надгробии? Министр
внутренних дел показал  себя человеком мудрым. Он  ответил,  что стереть это
узурпаторское  имя  вместе  со  ссылкой  на  его императорское  достоинство,
конечно,  надо бы,  и  стереть публично,  но  это будет  сенсацией,  которая
принесет больше вреда,  чем пользы. Пусть господин префект обратится к семье
покойной и в осторожных выражениях уговорит ее подправить надпись. Дело было
сделано,   и   устрашающее   имя   Neapolion   не   оскорбляло   более  глаз
добропорядочных  граждан. От внимания  бдительной полиции не ускользало даже
то, как люди одеваются.  Полиция баховского периода  с помощью своих филеров
запретила-таки упрямым венграм носить  революционные шляпы-кругляши с узкими
залихватски загнутыми  полями.  А  во Франции  конфисковали  броши,  пряжки,
запонки, украшенные королевской  короной--  при короле.  В  1829  году  один
парижский торговец шелком был посажен на 15 суток только за то, что продавал
шелк,  расцвеченный  портретами  рейхштадтского  герцога.  В  1822   году  в
городишке  Тарбе  была  обнаружена  страшная  жилетка.  В  полицейском  акте
говорится,  что  злокозненная жилетка найдена у портного в полуготовом виде;
на  ней вышито  лицо,  напоминающее  Бонапарта,  а также  буква  N  и  крест
Почетного  легиона!  На  допросе  портной признался,  что  подстрекательскую
материю  принес  ему  благородной  внешности господин,  проживающий  в  этом
городе.  Полицейские составили  протокол,  конфисковали  жилетку, арестовали
господина  с благородной  внешностью и посадили в тюрьму как бонапартиста. А
при Наполеоне преследовалось ношение значков и символов королевской Франции,
всего, что относилось  к ancien regime  (Старый режим (фр.)). Флюгера
на  крышах по  старинной традиции полагались только дворянам.  Представители
среднего сословия  не имели права  пользоваться этим  украшением. 3  февраля
1809  года префект департамента Соны и Луары обратился к министру внутренних
дел  Фуше с официальным донесением, в котором жаловался  на то, что множится
число  старорежимных  дворян,  ни  во  что  не  ставящих  новое  дворянство,
созданное  императором,  что  эти  старорежимные  бравируют   недозволенными
древними гербами и нарядами. Мало того: противники новых порядков додумались
демонстрировать свое презрение чуть ли не по телеграфу (в  те времена
уже пользовались аппаратами Шаппа), прибегнув  к  флюгерам. На башнях
своих  замков  водружают они порою по несколько  флюгеров, располагая  их на
разной высоте в зависимости  от того, у кого какие были титулы. В заключение
префект просит  представить его  рапорт императору, дело очень важное.  Фуше
держал под бдительным надзором  самого себя, и предстать перед Наполеоном  с
вопросом о дворянских  флюгерах  было бы для него очень некстати. Предыдущая
глава | Содержание | Следующая глава


     ПАЗИГРАФИЯ, ИЛИ ВСЕМИРНАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ




 * ПАЗИГРАФИЯ, ИЛИ ВСЕМИРНАЯ ПИСЬМЕННОСТЬ


     Венгерская народная пословица гласит:
     Мыта с мысли не возьмешь,
     Пса пахать не запряжешь.

     Но  пословица не  права.  Мыт, налог,  с  мысли берут,  да  еще  какой.
Венгерская  книга не  может получить распространения, например, в Швеции.  А
шведская книга -- в Венгрии. Возможно это лишь в том случае, если венгерскую
книгу переведут  на шведский, а  шведскую --  на венгерский. Сколько языков,
столько и таможенных  шлагбаумов. С давних времен фантазию ученых  будоражил
вопрос: как добиться,  чтобы писатель, написавший  книгу на родном языке,
без перевода мог быть понят  повсюду и за  пределами своей родины!  Нет,
не  о  всемирном  языке  шла  речь.  Проблема  эта  более   недавнего
происхождения.   О   всемирном  языке  мечтали  в  старину  лишь   немногие.
Большинство  рассуждали  иначе:  если  бы  все  предметы  и  понятия удалось
обозначить   не   словами,  а  едиными  и   всем   понятными  письменными
знаками, то  отпала бы  необходимость в изучении  языков,  уступив место
лишь распространению  этих  письменных знаков, сиречь усвоению  всемирной
письменности.
     Идея оказалась, конечно же, мертворожденной. Если бы и удалось выдумать
такие  письменные  знаки и привести  их в единое соответствие с грамматиками
всех языков мира (запрячь пса пахать!),  то  смысл записанного этими знаками
воспринимался бы слишком общо, отрывочно, неточно. Ведь у каждого языка есть
своя собственная,  непохожая ни  на какие другие, довольно замкнутая система
взаимосоответствий между обозначениями понятий, обладающая  к тому  же столь
же обширной, практически бесконечной гаммой неоднозначных, нестойких, слитых
друг с другом и перетекающих друг в друга смысловых  оттенков. И несмотря на
это, идея  владела  умами многих  и  многих  ученых,  и  среди них  -- таких
выдающихся мыслителей, как Декарт, Лейбниц, Д'Аламбер, Кант, которые считали
всемирную письменность в принципе возможной. Им и в голову не  приходило, на
какой  труд обрекли они  сами себя, увлекшись этой идеей. С разработкой этой
идеи  выступил первым английский лингвист Джордж Дальгарно, опубликовавший в
1661 году книгу под названием "Ars signorum,  vulgo character universalis et
lingua philosophica"  (Искусство обозначений,  общепонятные универсальные
характеры и философский язык (лат.)). Термин  "lingua  philosophica" был
заменен  более  известным  ныне  --  "пазиграфия"  (pasigraphia).  Следующая
попытка  была  предпринята  в 1668 году  честерским  епископом Уилкинсом, но
столь же неудачная. После  столетнего перерыва  венгр Дердь  Кальмар  вызвал
настоящую  лавину   систем  всемирной  письменности.   Если  шумиха   вокруг
пазиграфии  время  от времени  и  стихала,  то  ученые, завороженные утопией
универсальной письменности, не прекращали теоретической  деятельности ни  на
минуту. Я  был  чрезвычайно  удивлен, когда,  заинтересованный  этим научным
курьезом,  обнаружил,  что литературы по пазиграфии  необъятное море.  Мираж
пазиграфии блуждал по миру книг два с четвертью века. Мираж этот преследовал
и Дердя Кальмара, в прочем серьезного  ученого, перу которого принадлежит, в
частности, и фундаментальная  венгерская  грамматика на  латинском языке.  И
хотя за  границей  бывал  он  чаще, чем  на  родине,  принадлежность  свою к
венгерской  нации  подчеркивал  с неизменной  гордостью.  Книгу  о всемирной
письменности издал он, однако, по-немецки. Помимо немецкого, вышла она также
по-итальянски  и  на  латыни.  Сама  же  пазиграфическая   система  Кальмара
настолько  трудна, что  усилий,  потраченных  на ее  усвоение, хватило бы на
изучение трех иностранных языков как минимум.
     УНИВЕРСАЛЬНАЯ ГРАММАТИКА ДЁРДЯ КАЛЬМАРА
     Кальмар использует  и  обычные буквы, но  со всевозможными  хитроумными
дополнениями.  Если у  буквы не  хватает  какой-либо детали  слева,  то  это
означает  "отсутствие",  "лишенность",  "неполноту".  Буква  V  воплощает  у
Кальмара понятие "жизни", а  если  у нее не хватает  левого усика, то  смысл
становится  противоположным:  V смерть. Глагол  от  существительного "жизнь"
образуется с помощью небольшой черточки справа от буквы.
     V- -- он живет, а V-- -- он умирает. Правда, просто?
     Но  это лишь начало элементарных слов.  Дальше в лес, больше дров. Один
знак  может  обозначать  несколько  понятий.  ^  значит  "небосвод", а также
"полукруг",  "кольцо",  "натянутый  лук",  "радугу". А  если  мы  этот  знак
перевернем,  то  под  ~ следует понимать  не только "море",  но и  "душевное
спокойствие", "глубокое понимание" и т. п.
     Полукруг  меньших размеров /-\ значит "корабль", но если изобразить его
вертикально,  выпуклостью  влево  С   ,  то  совершенно  очевидно,  что  это
"качающийся  на  волнах  корабль"  или  "беспокойное  состояние  духа  ввиду
угрожающей опасности". Автор заботится о том,  чтобы  знаки были наглядными.
Если буква F,  например, лежит ничком, то двух  мнений быть не  может: "  'П
означает  "верность"  и  "верноподданническое   почитание".   А  опрокинутая
навзничь, со  всей очевидностью  преподносит она читателю образ "угнетения",
ведь не может же  быть  угнетенным  тот,  кто  стоит.  Прекрасно, --  скажет
восприимчивый читатель, --  но как же быть  со спряжением  глаголов? Как мне
написать лондонскому другу,  что на длинное письмо времени у меня  пока нет,
но  вскоре извещу его  о подробностях? Нет  ничего проще, -- отвечает автор.
Сзади,  спереди,  сверху  и  снизу  окружить  знак  точечками  и кружочками,
расположение и количество которых  выразит и время глагола  и укажет на лицо
действия.  И  в доказательство  приводит  он множество примеров. Возможности
практически безграничны. Одними только кружочками и точечками можно оформить
самое сложное  предложение,  которое  я, однако, не  способен  перевести  на
венгерский и привожу по-немецки:
     Du scheinest zu verlangen, dafi ich verlange zu machen, dab du viel und
vielerlei schreibest